Поскольку в данной главе основными действующими лицами станут родители автора этих строк и он сам, в определенные моменты времени будет вполне логично переходить на повествование от первого лица. В такой ситуации отстраненное описание персонажей со стороны было бы уже даже странным.

Возникает, правда, угроза слишком частого употребления местоимения "я", но его еще пока никто не отменял. Даже в самой официальной автобиографии. Буду стараться избегать чрезмерного "якания", если получится. Зато в таком варианте у меня появляется возможность называть свою мать мамой, а отца - папой. В тех местах, где без этого будет трудно обойтись.

Итак, как было описано ранее, мои родители познакомились в годы войны. В Запорожье (в июне 1942 или 1943), на юге Бессарабии (в мае - июне 1944) или на юго-востоке Германии (теперь - территории Польши, в районе города Оппельн/ Ополе, в самом начале 1944).

Все три версии их знакомства уже рассмотрены и проанализированы в предыдущих главах (6-й, 8-й и 9-й). Наиболее достоверной из них, по обстоятельствам, срокам и составу событий, является вторая, наименее вероятной - третья. Более точно установить все, что тогда происходило, к сожалению, не удается, потому что родители, будучи еще живыми, по разным причинам скрывали почти все подробности их знакомства. Уже умерли и все живые свидетели той поры, хорошо их знавшие. Однако, на дальнейший ход их жизни в послевоенное время и его последующее описание это уже практически никак не влияет.

Само это знакомство было только первым звеном в цепи последующих событий, рассказывать о которых моим будущим на то время родителям не хотелось (Балабан, штрафбат, Судеты, осуждение отца Лиды и др.).

И вот война, наконец, закончилась...

Когда мой будущий отец в начале 1946 года, передвигаясь на костылях и едва волоча ноги, вернулся из госпиталя домой, к своей маме, его появление вызвало почти шоковое состояние.

Да, его мать знала, что Ваня тяжело ранен, долго и трудно лечится. Но это "долго" исподволь внушало ей надежду, что лечение завершится успешно.

А тут вдруг такая картина! Сын явился откровенным калекой. Материнское чувство не хотело с этим мириться. Еще недавно он бегал с другими мальчиками, играл в футбол, лазил по чердакам, прыгал с моста в воду, наконец, вместе с ней мотался по всему Донбассу в поисках средств выживания или продуктов питания, а теперь… Совершенно беспомощный, морально подавленный, без специальности и без реальной возможности ее получить.

Она и сама впала в депрессию. Еще и муж, Андрей, все никак не возвращался из армии (это случилось только в начале 1948 года!). Не было хозяина в доме, кормильца. А теперь, вместо помощника, в семье появился еще один иждивенец, которого надо было кормить, поить, одевать и обстирывать, не ожидая при этом никакой помощи от него, ни на что не рассчитывая.

Видимо, подобные мысли носились и в голове Вани. И он пытался придумать способ, чтобы хотя бы как-то изменить ситуацию. Но сделать это было очень непросто.

За время оккупации Донбасс совсем разучился работать. Почти никто даже не искал возможности трудоустройства. Хотя искать работу было совсем не надо; все вокруг лежало в развалинах, а все эти развалины рано или поздно должны были снова стать заводами, предприятиями, шахтами, школами, больницами, кинотеатрами, магазинами и жилыми домами. И даже видя все это, в том числе, и в многочисленных объявлениях типа "Требуются рабочие на…", мало кто котел браться за нее. Не хотели. Потому что все уже привыкли добывать, а не покупать. А добывать означало украсть, отобрать или выменять. За несколько лет такого образа жизни все с ним свыклись, и менять его никто не собирался. По крайней мере, на обывательском уровне.

Фактически это означало, что хотя оккупация была невыносимо трудной, довоенный образ жизни в нашей стране значительную часть населения тоже больше не устраивал. Раз никто не торопился к нему возвращаться. Тем более, что возвращавшиеся из Европы фронтовики своими глазами видели, что жизнь может быть совершенно иной.

Продолжалось такое отношение к работе до 1949 - 1950 годов.

Конечно, исключения были. Демобилизованные из армии воины, так или иначе, были, все-таки, приучены к дисциплине, имели довольно развитое чувство долга. Да только вот возвращалось с войны их очень мало! Грубо говоря - один из десяти призванных. А почти все другие положили головы на фронтах. Иных же все еще держали в армии, используя их теперь в качестве дармовой рабочей силы. Практически, наравне с заключенными.

Вот и отец Ивана (Андрей Иванович) все никак не возвращался. Уже и на японский фронт его забрасывали (а фронт этот перестал существовать, едва успев открыться), и в стройбат...

СССР, в соответствии с ялтинскими и потcдамскими договоренностями, взял на себя обязательство, не позднее, чем через три месяца после капитуляции Германии, объявить войну Японии. 10 июля это было сделано. А уже 6-го августа американцы сбросили на Хиросиму первую атомную бомбу, 9-го - вторую, на Нагасаки. И 10-го августа император объявил о капитуляции.
Вот тогда наша армия перестала воевать, и почти полностью, чуть ли не в один момент, превратилась в сплошной стройбат. А строить и отстраивать после войны было что.

Мать написала письмо отцу (тогда работа военно-полевой почты была уже относительно неплохо налажена), в котором описала состояние Вани, да и всей семьи в целом. (Они ведь тогда, по-прежнему, жили у тети Шуры, сестры Андрея). Мол, один рот прибавился, а количество рабочих рук не изменилось.

Андрей был крайне огорченным, очень расстроился. Прислал письмо, из которого едва не капали слезы. Но вместе с тем, дал в нем несколько советов по возможному трудоустройству сына. Но на первом этапе ни один из них не сработал.

Тем временем, начиналась новая жизнь и в Запорожской области. Силами рук "отфильтрованных" возвращенцев из Германии Днепрогэс и металлургические предприятия начали интенсивно восстанавливаться, жизнь в городе вскоре закипела с новой силой.

Без особых проблем вернулся в лоно прежней социалистической экономики и колхоз в Беленькой. Собственно говоря, в нем не слишком много чего изменилось. И в сравнении с довоенными временами, и даже с периодом оккупации. Только заметно сократилась численность населения, особенно, мужского. Другим стало местное начальство. Да еще крупный рогатый скот немцы угнали при своем отступлении. А вот семейство Ковалей претерпело существенную перетряску. Ранее они были самой богатой и уважаемой семьей всего села, а теперь сразу стали едва ли не "членами семьи врага народа" (выражаясь в терминологии 30-х годов).

И хотя предателем (а тем более - врагом) Ивана Семеновича в селе никто не считал, а при встречах с его женой и детьми многие выражали им сочувствие, как невинно пострадавшим, были среди односельчан, конечно, и такие, которые за глаза злорадствовали из-за изменившегося положения Ковалей. Те, которые больше всего завидовали их благополучию в прежние времена.

Анна Сидоровна, Вера и Нина находили моральное отдохновение в работе с утра до ночи. В колхозе и по домашнему хозяйству.

А Лида, вернувшаяся в село после длительного отсутствия, к тому же, потерявшая в Судетах своего жениха, просто не находила себе места, находилась в состоянии тяжелой депрессии. Окунуться с головой в работу у нее не получалось, так как она, будучи избалованной в довоенное время (в качестве поощрения за хорошую учебу в школе), к тяжелому физическому труду была не приучена. Просто понемногу помогала, то там, то сям.

До войны Лида нравилась очень многим ребятам в Беленькой, но тогда была еще слишком юной, чтобы принимать их ухаживания.

Большинство парней села, которые по возрасту могли бы подойти Лиде в качестве женихов после освобождения Беленькой, теперь были либо убитыми на фронте, либо все еще продолжали служить в армии. А те немногие, которые демобилизовались немного раньше, теперь относились к Ковалям с настороженностью. "Хорошего человека в тюрьму ни за что не посадят", наверное, рассуждали они, вспоминая Ивана Семеновича. Да и о "военных" похождениях Лиды, конечно, знали немало, со слов ее бывших школьных "подружек".

Часть из потенциальных женихов вернулась с войны калеками (потому и были демобилизованы в первую очередь), а кое-кто из них был уже женат.

Мужчин катастрофически не хватало не только в Беленькой, но и во всей стране.

Пользуясь сложившейся ситуацией, к Лиде теперь пытались свататься самые негодные и недостойные из оставшихся в селе живых мужчин. Некрасивые, больные или беспробудные пьяницы. Выходцы из таких же семей.
Так как село было очень большим, то такого "добра" в нем хватало даже тогда.

Все это только усиливало депрессию Лиды, которой в начале 1946 года шел уже 20-й год.

Единственным светлым пятном, отголоском иной жизни, для нее в это время был неиссякаемый поток писем от ее донбассовского обожателя Вани. Сначала из госпиталя в Омске, а позже - уже и из Артемовска.

Ваня все больше и больше ощущал себя обузой в доме. Постоянное недовольство тетки проживанием в ее доме его самого и его матери она уже и не скрывала.Чтобы реже попадаться ей на глаза, Ваня целыми днями болтался по соседям. По тем, в семьи которых уже вернулись бывшие фронтовики, как правило, тоже инвалиды. Там он делился с ними впечатлениями и воспоминаниями, выслушивал их истории. Выпивали (правда, мой отец делал это только символически), играли в карты или домино.

Довольно часто Ваня брал в руки баян и играл модные в то время мелодии. Пели популярные тогда "Катюшу", "Синий платочек", "Три танкиста", песни из фильма "Семеро смелых" и другие.

Самым ценным в этих походах оказалось то, что молодой парень окреп духом, увидел, что не один он остался калекой. А еще то, что он научился довольно уверенно перемещаться на костылях, и даже сменил один из них на палку.

Победители-калеки (а, позже, и присоединившиеся к ним обычные демобилизованные, чудом оставшиеся в живых и не тяжело ранеными) ни о каком трудоустройстве поначалу даже и не думали. Считали всех вокруг себя им чем-то обязанными. Хотя эти "все" были сплошь женщины, дети и старики.

Внутреннее вдохновение и жизненную энергию Иван черпал в своем не угасающем чувстве к Лиде Коваль, о которой он все время мечтал и с которой все время хотел увидеться. Но не смел даже представить себе, как он сможет появиться ей на глаза в своем теперешнем виде.

Писал он Лиде очень часто, но ответы получал только эпизодически.

Но однажды он получил от нее письмо, в котором она жаловалась на свою жизнь в таких словах и выражениях, что он понял - надо ехать.

Это было в начале лета 1946 года.

Лида получила от Вани письмо, в котором он извещал (уже не спрашивая ее разрешения), что в ближайшее время приедет к ней в гости.
"Ну, приедет, так приедет", подумала Лида, "не кусается же он в конце концов".

Однако, когда она увидела худющего, потного и запыленного с ног до головы солдатика, с трудом передвигающегося на костыле и палке, волокущего на себе еще и футляр с баяном (а от пристани до ее дома было больше двух километров), то просто ужаснулась.

Ничего, совершенно ничего общего с тем пареньком-подростком, с тем разухабистым парнем, с которым она несколько месяцев провела в Балабане, она не находила. Собственно говоря, она почти не помнила уже его прежнего его образа, который и сам по себе не производил на нее уж слишком большого впечатления. А тут…

Перед ней у ворот стоял невзрачный, весь из себя несчастный и явно никому не нужный инвалид. Да еще и, судя по цвету лица, весьма болезненный. Сцена встречи становилась откровенно неловкой.

- Здравствуй, Лидочка! - первым нарушил тишину Ваня, - я приехал.

"Неужели это тот, который забрасывал меня своими письмами, стихами и любовными признаниями?", думала Лида, все больше и больше страшась теперь уже неотвратимой встречи ее поклонника с мамой и сестрами. "Что они подумают, и что они скажут?"

- Здравствуй, Ваня! - неожиданно громко и бодро поздоровалась приближающаяся к ним Анна Сидоровна, мама Лиды, предупрежденная о его предстоящем приезде. - Господи, до чего ж ты худой! - не удержалась она, - Проходи, не стой в воротах! И ни слова о костылях или инвалидности. Это резко приободрило гостя. - Ну, чего стоим? Пошли в дом! - сказала Анна Сидоровна.

После более чем скромного застолья пошли разговоры. Ваня подробно рассказывал о своих военных похождениях, а собравшиеся к вечеру почти в полном составе Ковали, - о своей жизни в оккупации. А также, вскользь, о пребывании в Германии, и о судьбе Ивана Семеновича, мужа Анны Сидоровны и отца Лиды.

Говорили до позднего вечера. Солдата, по его желанию, уложили спать на сеновале.

Ваня лежал на сене, на набитой тем же сеном подушке, и заново переживал все подробности встречи. Лида сидела у его ног.

Они проговорили почти всю ночь. Ваня еще и еще раз рассказывал ей о событиях на фронте, штрафбате, ранении, госпиталях и о своих чувствах к Лиде. Лида ему - о своих потрясениях, связанных с поездкой в Германию и осуждением отца. И ни слова - о своих чувствах. Совсем не захотела Лида делиться с Ваней и воспоминаниями обо всем, что было с ними в Балабане. Потому что все, происходившее там, они оценивали практически с диаметрально противоположных позиций.

На этот раз Лида показалась Ивану совершенно беззащитной, обиженной на весь мир, потухшей, совсем не такой яркой, как при их первой встрече (такой она стала и на самом деле). Заметно повзрослевшей и осунувшейся.
Навсегда врезавшиеся в его память и ставшими родными ее черты, ощутимо растворились в налете грусти и безнадежности на ее лице и во всем ее облике.

"Завтра надо поднять ей настроение", подумал Ваня и, наконец, уснул.

Наутро все суетились и бегали по двору. На плите, собранной на скорую руку кем-то из соседей, варили давно забытый Иваном борщ с мясом (как оказалось позже, - с голубями). Вера, сестра Лиды, лепила вареники с творогом (об их существовании гость, кажется, знал только теоретически). Что-то жарилось на сковороде. На столе, стоящем здесь же, прямо во дворе, стояла огромная бутыль самогона.
Приготовления затянулись до обеда.

Было воскресенье, поэтому никто из сплошь женского на то время состава семьи Ковалей на работу не собирался.

Через двор прошла на луг корова с теленком. Где-то на заднем дворе хрюкали свиньи. Ваня невольно вспомнил свое ранее детство у дедушки на Полтавщине, на хуторе между Матяшивкой, Сагайдаком, Шишаками и Диканькой.

После обеда настроение у всех улучшилось. Пришло, наконец, время открыть баян.

Теперь уже соседи, которые до того подозрительно часто пробегали мимо двора Ковалей, бросая в него "случайные" взгляды, просто останавливались возле ворот и откровенно смотрели во двор, на ни с того, ни с сего, веселящуюся компанию. И на солдата, с силой растягивающего меха и поющего песни, которые большинство из них слышали только в кино, еще до войны. Или не слышали вовсе.

- Проходите, не стесняйтесь, - зазывала их Анна Сидоровна, открывая калитку у ворот и больше ее не закрывая.

Постепенно весь двор заполнился людьми, в подавляющем большинстве - женщинами. Все участвовали в неожиданно образовавшемся празднике. Многие, особенно, молодые девушки, о чем-то шушукались. (Понятное дело, о баянисте).

Веселье с пением песен продолжалось весь день.

Ване так ни разу и не удалось уединиться с Лидой, даже когда все гости разошлись. Она вдруг куда-то пропала.

Переночевал гость на сеновале, зарывшись в сильно пахнущие остатки прошлогоднего сена.

На следующее утро Лида подошла к Ивану.

- Ваня, тебе пора - сказала она.
- Что же будет с нами? - спросил он минуту спустя.
- Не знаю, - ответила Лида и убежала прочь.

Ваня собрал вещи, и менее, чем через полчаса, вышел на улицу. Его тут же догнал на телеге один из участников вчерашнего праздника и подвез до самой пристани.

В июле - августе 1946 года, довольно голодного из-за истерзанного военной разрухой сельского хозяйства и откровенной нехватки мужской рабочей силы, Лида с сестрой Таисией решили сменить обстановку. И на два месяца уехали в Архангельскую область, край несметных богатств даров леса и сказочных уловов рыбы.

Туда их позвала Эльза Браун, вместе со всем семейством Оренбургов сосланная на север за "сотрудничество" с немцами в годы фашистской оккупации (а фактически - только из-за своей принадлежности к этническим немцам).

За какой-то год она успела приспособиться к местным условиям и, будучи оптимисткой по натуре, даже по-своему полюбить этот суровый, в общем-то, край.

Лида в письме сообщила Ивану о своей предстоящей поездке, чтобы он на время прекратил писать ей, и чтобы не удивлялся отсутствию писем от нее. Он отреагировал на это известие своим очередным упадническим стихом (который в более полном варианте уже цитировался ранее):

Стоит уточнить, что ни Белого моря, ни самого Архангельска Лида во время этой поездки даже в глаза не видела. Ведь ее подруга жила в глухих архангельских лесах, в поселении на неприметной железнодорожной станции Лименда. Больше об этом ничего не известно.

* * * * * * *

Прошел год. Иван, по-прежнему, нигде не работал. Зато в 1946/1947 учебном году закончил еще один, свой первый послевоенный, 9-й по счету, класс, обучаясь в вечерней школе (сначала - с полным повтором программы за 8-й и предыдущие классы).

Приторговывал собственноручно нарисованными игральными картами да ходил по свадьбам и другим семейным праздникам в качестве приглашенного баяниста.

Если бы не этот баян, то мой будущий отец точно умер бы с голоду, теперь уже в голодовку 1947 года.

В семье Ковалей, на фоне невиданного всплеска эмоций, связанного с краткосрочным приездом молодого фронтовика Ивана (сына, с женой и с ребенком на руках), которого повторно мобилизовали в армию, настали еще более хмурые дни. Никаких просветов больше не было и не намечалось.

Осенью предыдущего 1946-го года был собран неважный урожай почти всех выращиваемых культур, начиная с картошки и других овощей, и заканчивая всеми зерновыми. А план государственных заготовок надо было выполнять. Не все с этим справлялись, но в Беленькой это кое-как получалось. Село было под особым контролем властей, поэтому работало с удвоенной энергией.

Колхозы в Беленькой много раз объединялись и разъединялись. Когда надо было навести порядок, все они (2 или 3) объединялись в один (как правило, под названием "Колхоз им.Ильича"), а когда надо было устроить соперничество и добиться весомых результатов по отдельным участкам и направлениям, - разъединялись ("разукрупнялись"). Соревнование между ними порой принимало жесткий характер. В послевоенные годы простым увольнением руководство отстающего колхоза могло и не отделаться. Им грозило исключение из партии и даже тюремное заключение (ведь повод всегда можно было легко найти).

Как ни тасовали руководителей хозяйств и подразделений, по-настоящему эффективное ведение хозяйств в 1946 - 1947 годы не получалось. Ситуация усугублялась (а, может, и обусловливалась) сильной засухой по всей Украине в эти два года. А подсобными приусадебными хозяйствами летом и осенью 1946-го заниматься уже не хватало ни времени, ни сил. Да и смысла особого не было.

Зимой, весной и летом 1947-го года число голодающих, опухших и умерших в Беленькой, превысило даже число аналогичных случаев в голод 1932 - 1933 годов.

* * * * * * *

Голод голодом, а любовь любовью.

Чувство Ивана к Лиде после поездки к ней в гости только усилилось. Он продолжал писать ей пылкие письма, хотя и не так часто как раньше. Лида же отвечала ему редко, довольно сдержанно, чаще всего - из простой вежливости.

Ее жизнь после отъезда Ивана совершенно не изменилась. Не подняла ее настроения и предпринятая поездка Архангельскую область. Она только подчеркнула и обострила факт ее окончательного, по сути, расставания с Эльзой.

Вся разница состояла только в том, что теперь, в 1947-м, жизнь стала еще более голодной, чем в прошлом.

Лиде шел уже 21-й год (далеко не шуточный возраст по тем временам!), пора было подумывать о замужестве. Но ей думать об этом совершенно не хотелось.

Тяжело трудиться в поле, наравне с односельчанками, Лида так и не научилась. Точнее говоря, не хотела.

Ее сестра Таисия, имеющая уже пятилетнего сына Толика, кажется, уехала в Запорожье (или опять в Архангельск?) и устроилась там на какую-то работу. Старшая сестра Вера устроилась на восстановленную ферму дояркой и теперь проводила там время с 4 часов утра до 11 вечера, без каких либо выходных и отпусков, иногда только прибегая домой перекусить и глянуть на своего почти совсем заброшенного сына Славика, которому в то время исполнилось уже не то 6, не то 7 лет.

За ним как раз и присматривала Лида. Говорили, что сама Вера, вдова (теперь уже официально) фронтовика, по отношению к своему сыну, полусироте, была уж очень строга.

Брат Лиды Иван все еще служил в армии.

Не добавляли позитива в доме и постоянные споры мамы с невесткой Ниной, привезенной Иваном из Красногригоровки (точнее, из самой Германии), да еще и с ребенком, которого она родила еще в 1945 году (эта история уже описана ранее). Его, как и сына Веры, по чистому совпадению, тоже звали Славиком.

Споры Нины с Анной Сидоровной (и наоборот) не только расшатывали и без того еще не окрепшую семью, но и послужили крайне неприятным примером для Лиды, которая в своем замужестве (случившемся немного позже) тоже вела себя по отношению к свекрови на грани дозволенного, нередко переходя эту грань. Далеко не так, как следовало бы вести себя будущему педагогу.

Нина и Анна Сидоровна работали на колхозных теплицах, поочередно, через день, чтобы ухаживать за совсем еще маленьким Славиком, сыном Нины и Ивана, а также старшим Славиком, сыном Веры, и Толиком, сыном вечно отсутствующей Таисы. Это был "колхоз" в колхозе.

Короче говоря, все Ковали уже были в семейных отношениях и как-то устроенными, и одна только Лида оставалась, как неприкаянная. Именно та Лида, которая до войны подавала наибольшие надежды и считалась самой перспективной в семье. Неохотно занималась детьми сестер и брата и страдала от этого. Это должно было когда-нибудь кончиться.

* * * * * * *

Посоветовавшись со своей мамой (Марфой Ивановной), Ваня решил внести окончательную ясность в их не совсем понятные "дружеские" отношения с Лидой.

В июле 1947 года он опять появился в Беленькой, почти без каких-либо надежд, зато в почти новом (отцовском, перелицованном и перешитым на размер Вани) костюме, на сей раз уже без никаких костылей. За год он научился ходить, опираясь только на палку, хотя поначалу из-за этого очень сильно хромал. (Еще бы, ведь частично сохранившаяся бедренная кость его правой ноги просто упиралась в кости таза, без сустава!) Непременным его спутником и на сей раз был баян.

Явившись в дом Ковалей, Иван сразу сделал предложение Лиде.
А та, довольно неожиданно даже для самой себя, тут же ответила согласием.

Как рассказывала мне моя мама позже, оставаться в своем селе у нее уже не было никаких моральных сил. Беленькая стала ей просто ненавистной. А видя, как ее любит мой будущий папа, решила просто уступить ему, понадеявшись на то, что и она его потом полюбит, позже.

Поразительно, но это предположение полностью оправдалось. Любовь Ивана и Лиды, в конце концов, стала взаимной (это видно из сохранившихся фрагментов их переписки в последующие годы, когда им приходилось расставаться на время сессий при обучении в вузах). Пара прожила в благополучном и вполне счастливом браке почти 61 год, родив и воспитав при этом троих детей. И все время укрепляясь в своих чувствах. Вот ведь как бывает!

В течение одного - двух дней были проделаны все необходимые приготовления. Скромный свадебный наряд для Лиды был собран из вещей старших сестер.

Молодые расписались 23 июля 1947 года. Сыграли очень скромную свадьбу (но, естественно, с баяном) и провели свой "медовый" месяц в Беленькой. Сохранилось одно из первых их семейных фото этого периода, сделанное 20 августа 1947 г.:

Трудно признать в этой обычной девушке, в довоенной блузке старшей сестры Веры, ту молодую и счастливую даму необычайной красоты, которую мы видели на снимке, сделанном в Германии (см. главу 9). Голод, а еще больше, моральное опустошение, наложили свой отпечаток и на внешность. О молодом муже тоже трудно говорить без сожаления...

Ранее автор склонялся к версии более скорого отъезда молодоженов из Беленькой. Ведь Лида давно хотела уехать отсюда куда угодно, лишь бы подальше, а Ване не терпелось предъявить свою возлюбленную маме. Но против фотодокумента с указанным местом съемки (с.Беленькая) и датой не попрешь. Очевидно, задержка в Беленькой произошла из-за того, что мама Ивана, получив от него извещение о женитьбе, хотела приготовить для молодых хотя бы кровать и постель. А, самое главное, потому что против приезда новобрачных, конечно, категорически возражала хозяйка дома - тетя Шура.

Из родителей на свадьбе присутствовала только мама невесты. Мать жениха не рассчитывала на благополучный исход сватовства, поэтому и не думала приезжать в Беленькую вместе с сыном. Его отец все еще служил в армии, а отец невесты только начинал отбывать свой срок заключения. Из-за этого всего мнения родителей (не говоря уже о благословении) в итоге никто и не спрашивал. (Правда, Анна Сидоровна дала таки свое формальное добро).

В сельсовете Беленькой это бракосочетание было удостоверено следующим документом:

По ходу дела пришло письмо от Таисы (опять из Архангельска), в котором она приглашала Лиду повторить прошлогодний вояж в Архангельск, взяв на этот раз собой и Ваню. Ведь там в конце лета и лесных ягод не меряно, и грибов, сколько хочешь. И все это - бесплатно. К тому же, можно наловить сколько угодно рыбы, или, в крайнем случае, задешево купить. (Сама Таиса пребывала там уже давно, оставив сына Толика на маму. А вот находилась она там со своим мужем Виктором, или одна - не известно.)

В двадцатых числах августа 1947 г., перед тем, как отправиться в Архангельск, молодожены заехали на 2 - 3 дня в Артемовск.

Марфа Ивановна встретила неожиданно появившуюся молодую невестку довольно приветливо, а вот тетя Шура, у которой вот уже около пятнадцати лет жили члены семьи ее брата Андрея, почти откровенно враждебно.

Артемовск, бывший тогда городом областного подчинения, Лиде понравился. Он не был так сильно разрушен, как Запорожье, а к моменту приезда в него Лиды был уже в какой-то мере и восстановлен.

Все, во многом - мрачное прошлое Лиды, оставалось позади. Начиналась новая жизнь. Ваня пригласил в гости своих друзей, затем сходил домой к некоторым их них, вместе с Лидой (о которой они и раньше были наслышаны).

Молодая жена Вани нравилась всем. Тем более, что у нее был еще и довольно приятный голос, она знала много песен, хорошо и охотно пела. Не отказывалась и потанцевать с друзьями, пока Ваня вовсю наяривал на баяне.

Лиде сразу понравилась ее новая жизнь и все больше нравился сам Ваня, которого здесь, оказывается, все так любили.

Все было бы просто отлично, если бы не тетя Шура. И не откровенный голод, который здесь, в Артемовске, оказался еще более сильным, чем в Запорожье.

И молодожены, воспользовавшись письменным приглашением Таисы, двинули в свое свадебное путешествие (очень скоро оказавшееся крайне запоздалым!), на север. Правда, мать некоторое время пыталась отговаривать Ивана, но возможность бесплатного питания (а главное, его ожидаемое наличие) перевесила все сомнения. А тетя Шура была, конечно, только рада.

Уже в первых числах сентября 1947 г. Иван и Лида оказалась в лесах под Архангельском (на станции Лименда).

По совету местных жителей, Эльзы и Таисы поселились в заброшенной бревенчатой избе на краю деревни.

Своеобразное свадебное путешествие Вани и Лиды поначалу складывалось удачно и интересно. В первые дни они были просто в восторге. От всего, кроме несметного количества клопов в избе. В лесу действительно была масса ягод (хотя почти все они были совершенно не знакомы жителям степных районов Украины, а часть из них вообще была ядовитой), невиданное количество грибов (опять-таки, непонятные по названиям и съедобности), а в речках и озерах огромное количество рыбы (ну, хорошо, что хоть она была совершенно безопасной!)

Ваня удачно ловил рыбу, а остальные - Лида с Таисой (и Виктором?) с переменным успехом промышляли в лесу. Хорошо еще, что местные жители помогали выбраковывать все несъедобное, что набирали наши путешественники.

У местных же покупали молоко. А вот хлеба не было и на показ.

Поражались северному говору, с точки зрения наших - сплошь шепелявому.
А северяне поражались языку, на котором говорили приезжие.

- Какой красивый украинский язык! - говорили они с искренним восторгом, зная, что наши приехали из Запорожья и Донбасса.
А на самом деле наша компания говорила с ними на обычном русском. Но в северной лесной глуши никто никогда не слышал, как звучит нормальная российская речь. Там ведь и радио тогда не было!

Относительная идиллия закончилась через две с лишним недели. Сразу врезали морозы, лес засыпало снегом, река замерзла. Ни грибов, ни ягод, ни рыбы не стало. Не было у молодоженов и зимней одежды.
Положение стало критическим. А вся поездка обернулась авантюрой.

Без особо длительных раздумий и сомнений наши путешественники срочно вернулись на родную украинскую землю.

Когда молодожены вернулись в Артемовск, их ждало письмо от Андрея Ивановича (который все еще "воевал" с кирпичами и цементным раствором, но в погонах рядового). Он посоветовал сыну обратиться в рудоуправление расположенного неподалеку Часов Яра, где у него был какой-то хороший знакомый, который обещал поспособствовать с трудоустройством Вани на нормальную работу. Посильную и неплохо оплачиваемую.

И уже через несколько дней, в самом конце сентября 1947 года, молодые переехали в Часов Яр (расположенный примерно в 10 - 12 километрах от Артемовска) и заселились в практически пустующее на тот момент рабочее общежитие.

К этому моменту Лида уже по-настоящему полюбила своего мужа. Они с воодушевлением обживали свою (наконец, свою!) комнату, без свидетелей, посторонних глаз и ушей.

Проскакивающих иногда крыс Ваня разгонял поленьями, нарубленными для печки-"буржуйки" (ею они пользовались всю осень и зиму).

Примерно со дня рождения Лиды (1 октября ей исполнился 21 год) в ней зародилась еще одна жизнь. Как оказалось позже, жизнь их первого сына. Автора данных строк.

Моя будущая мама поняла, что беременна, сразу после очередной, 30-й годовщины Октября. Молодожены и радовались этому обстоятельству, и волновались из-за него.

Официально мой только будущий тогда отец работал статистиком бухгалтерии рудоуправления, которое объединяло несколько рудников огнеупорных глин. Но на деле основными его функциями были инкассация и работа кассиром.

Зарплату для всех работников управления и рудников он получал в бухгалтерии расположенного неподалеку, приблизительно в трех километрах, шамотного завода (завода огнеупорных материалов, для которого и добывали глину рудники). Пересчитывал купюры, складывал деньги в специальный мешок (их там набиралось несколько сот тысяч рублей), взваливал мешок на плечо, и, слегка прихрамывая, опираясь на палку, нес его на свой рудник. Без никакой охраны или сопровождающих лиц.

Бандитизм в Донбассе процветал и тогда, но ни одной попытки ограбления молодого кассира не было. То ли к деньгам после войны еще не успели привыкнуть (в оккупации доминировал натуральный обмен), то ли даже бандиты считали святотатством ограбление молодого фронтовика-инвалида. А, может, считали, что он вооружен и, в случае чего, откроет стрельбу.

Рабочие рудников, завидев кассира с мешком еще в дороге, радостно приветствовали его, намекая на то, что они в курсе, что он несет зарплату, и что они этому очень рады.
А ведь могло быть и совсем по-другому…

Далее следовала выдача денег, оформление ведомостей и обратная (через пару дней) сдача остатка денег и ведомостей в центральную бухгалтерию.
Сам "статистик" получал небольшой оклад, плюс полпроцента от суммы выданных им денег. При скромных запросах молодой семьи этого хватало на двоих.

Главной обязанностью Лиды этот период было обеспечение продовольственного выживания семьи: многочасовое ожидание хлеба в возобновившихся после войны заново хлебных очередях и приготовление еды из крайне скудного ассортимента продуктов.

Однажды во время давки в очереди (в момент начала торговли хлебом) беременную Лиду сдавили так, что она потеряла сознание. Возможно, ситуация была усугублена еще и обычной интоксикацией. Этот эпизод потом не один раз использовался для объяснения моей повышенной, по мнению родителей, болезненности и нервозности.

Хотя она, эта "нервозность", на мой взгляд, объясняется, врожденным типом темперамента, приобретенным мною как раз от обоих родителей. Да их же системой воспитания. Или, скорее, отсутствием этой системы в первый период их супружеской жизни. Бесконечное перебрасывание меня в семью дедушки и бабушки, а затем - обратно, и последующая ломка (с применением побоев) всего "неправильного", что я там получал, - это не система. Это как раз ее отсутствие. Но об этом мы еще поговорим позже.

В начале марта 1948(!) года был, наконец, демобилизован из армии и отец Вани Андрей Иванович (призванный на службу еще в первые дни войны). Вернулся с войны он нервным, замкнутым и обозленным, как из тюрьмы, так как слишком уж много он пережил на войне и переслужил по ее окончанию. В боях он был пару раз легко ранен, но домой появился живым и невредимым.

Жена подробно рассказала ему о всех трудностях оккупации, о службе, тяжелом ранении и долгом лечении сына в госпиталях, а также о его женитьбе. Не удержалась и от того, чтобы пожаловаться на постоянное и откровенно проявляемое недовольство Шуры.

Хотя хозяйку дома тоже можно было понять. Уже почти 15 лет у нее жила семья брата (хотя почти всегда в неполном составе), а тут еще и невестка появилась. А хозяина (Семена) в доме нет вот уже почти семь лет, тоже все никак "не навоюется". Всех накорми, за всеми убери и перестирай. (На самом деле все эти работы они с Марфой делали в равной степени). Хорошо еще, что Ваня с Лидой сразу убрались в Часов Яр.

Андрей съездил в гости к сыну и познакомился с Лидой. Она ему сразу очень понравилась. А видя, как ее любит Ваня, проникся к ней особой симпатией. Узнал и основные сведения о семье Лиды, о непростой судьбе всех ее членов. (А у кого она тогда была простой!)

С тех пор он всегда, при наименьшей возможности, говорил людям, расспрашивавшим о невестке: "У нас нет невестки, у нас есть дочь!"

Поинтересовался, конечно, и текущими делами. Узнал о проблемах с питанием, о беременности Лиды.
И решил, что настало время еще раз изменить в своей жизни все. Что бы за все эти годы не случилось и не произошло, но ему ведь было только 45 лет!

- Поедем на родину, на Полтавщину, - сказал Андрей Иванович, - на земле прокормиться легче, чем на шахте или карьере. Лиде надо нормально питаться, а не толкаться по очередям, - строго и одновременно по-доброму, как умел только он, сказал он в заключение.

Отец уехал в родные когда-то места, занял там пустующую хату кого-то из вымерших в голод 1933-го (или убитых в войну) родственников (то ли в Матяшивке, то ли в Устивице, сейчас это уже трудно установить) и устроился на работу в заготзерно (так назывались тогда хлебоприемные пункты) на расположенной неподалеку станции Гоголево.

Благодаря специфике деятельности этой организации, он сразу получил в качестве "подъемных" мешок зерна и мешок муки (просто неслыханная для голодных времен роскошь!) И тут же телеграммами вызвал к себе Марфу, Ваню и Лиду. Заслышав про муку, те не стали слишком долго колебаться и заставлять себя упрашивать.

В Гоголево Лида впервые за весь срок своей беременности (а он был уже порядка семи, а то и восьми месяцев) показалась на прием в местный фельдшерско-акушерский пункт. Там ей сказали, что беременность протекает нормально, но будущий ребенок слаб, ведет себя слишком вяло. Да и сама она слишком слаба для предстоящих вскоре родов. Поэтому будущей мамочке надо постараться лучше питаться.

Легко сказать лучше! А чем?

В это же время Ваня находился в поисках работы. Стало понятно, что ничего подходящего ни в селе, ни на небольшой железнодорожной станции нет и не будет. Вот если бы они жили в Миргороде (а это 18 километров от Гоголево), то там перспективы были бы намного лучшими. Ведь это и крупный районный центр с многочисленными организациями, и сравнительно большая станция, и курорт. И город, имеющий довольно большой военный гарнизон с аэродромом (несмотря на "мирное" название города). Там возможностей было, конечно, намного больше.

Спустя какое-то время Ваня подыскал таки несколько вариантов трудоустройства, именно в Миргороде, и даже предварительно договорился о найме квартиры на одной из окраин города, в так называемом Леске.

Заканчивался июнь, приближался срок родов. Андрей Иванович договорился с сельским начальством, чтобы в нужный день и час те выделили телегу, чтобы отвезти Лиду в Гоголево, в акушерский пункт. А Марфа Ивановна, по своим, женским каналам, договорилась с местной повитухой о ее помощи, если потребуется. Да и сама она, вроде бы, тоже была готовой принимать роды.

Кстати говоря, Лида называла родителей Вани папашей и мамашей, что им было очень приятно.

Когда настал таки день появления ребенка на свет, никакого начальства в селе не оказалось (оно укатило по своим делам, как раз на той самой телеге, которая предполагалась в качестве средства доставки роженицы к фельдшеру). Как и мужчин в доме (оба они были на работе).

Начались схватки, и стало понятно, что рожать Лиде придется дома. Мамаша с повитухой (которая сама оказалась совсем еще молодой и малоопытной) приготовились, но что делать и как помогать, толком не знали.

- Кричи и тужься, кричи и тужься! - только и орали они. Фактически, они ничего не знали ни о положении роженицы при родах, ни о ее дыхании, ни о чередовании потуг с минутами отдыха.

И хотя, благодаря невероятным мукам самой Лиды, личико младенца уже почти полностью появилось на свет, дальше дело никак не шло. И это состояние слишком уж затягивалось.

Наконец, как показалось Лиде - спустя несколько часов, женщины решили помочь ей не только словами, но и руками. С огромным трудом, все вместе, они выдавили и вытащили то, что должно было стать ребенком.

Но извлеченное, наконец, на свет божий тельце младенца было почти темно-синим, а самое главное, - абсолютно бездыханным. Ничего не давали и традиционные шлепки по попе.

- Жаль, хороший мог быть мальчик, - со вздохом казала повитуха, - Но ты, Лида, не расстраивайся, такое бывает. Хорошо, что ты еще не успела к нему привыкнуть.

А на постели убивалась от боли и горя совсем еще молодая женщина, которая только что должна была стать матерью.

- Столько сил потрачено, и все напрасно, - с горечью сказала Марфа Ивановна.

Наконец вспомнили, что надо приводить в порядок и саму роженицу. Перерезали пуповину, из которой брызнули потоки крови.

Пока ее завязывали, обратили внимание, что по маленькому бездыханному тельцу, лежащему рядом, стали пробегать судороги. Лишенное питания материнской кровью, оно забилось в конвульсиях.

- Живой, что ли? - удивленно уставилась на него повитуха. Потом взяла его в руки и изо всех сил врезала малышу по и так уже хорошо избитой попе.

И я (а это был именно я) очнулся и что есть силы заорал.
От дикой боли во всем теле и от слишком жесткого шлепка повитухи. От радости, что освободился от тесноты материнского лона, и от отчаяния, что лишился его тепла.

С непривычки что-то сильно защекотало в груди, со всех сторон задуло холодом, и все вокруг оказалось залитым ярким светом.

Сразу же завязали узлом мою, только что перерезанную и сильно болевшую пуповину, которую я так недооценивал, находясь в утробе.
На меня сразу навалилось огромное количество неприятностей.

А потом меня приложили к материнской груди. Я тогда еще не знал, зачем, и что мне теперь надо было делать. Но сразу стало уютно, мягко и тепло.

- Сыночек мой, Сашенька! - не то сказала, не то простонала сквозь слезы моя мама.

А моя бабушка при этом почему-то нахмурилась.

К вечеру в доме появились шумные мужчины, которые то и дело меня будили. (А мне так хотелось спать!) Один из них оказался моим папой, а другой - дедушкой.

- Лидуся, любимая моя, - нежно говорил папа, - справилась таки, молодчина! Дала уже имя нашему сыночку?
- Ну да, как мы и договаривались, назвала Сашей, - ответила сразу повеселевшая мама.
- Какой еще Саша! - ни с того, ни с сего вдруг взорвалась бабушка, - у нас в роду никаких Александров никогда не было. А у тебя разве были? Тоже ж нет! Так с чего это вдруг мой внук должен стать Сашей? На календарь посмотрите! Ивана Купала на носу! Да и Иоанна Крестителя на днях. Что батюшка скажет?
- А мы не пойдем ни к какому батюшке, - вдруг решительно сказала мама, - мы не веруем, не венчались, и никакая церковь нам не указ!
- Мы тоже не слишком верующие, но надо думать, что скажут люди, - назидательным тоном продолжала бабушка. - Не хотите крестить, как хотите. Но пусть будет Иваном. Вырастет, станет Иваном Ивановичем. Звучит красиво и солидно, имя-отчество годится для начальника.

Дедушка безмолствовал.

- А может и правда пусть будет Ваней, Лида? Тебе же мое имя нравится? Вот теперь нас двое таких станет, разве плохо? Уступи маме, раз она просит! - тихим голосом попросил мой новоиспеченный папа. Моя мама отвернулась и заплакала.
- Ну вот и порешили, - подвела итог бабушка.

Дедушка прикоснулся к плечу Лиды и, так и не сказав ни слова, вышел.

* * * * * * *

Все мое детство и вся моя молодость были буквально отравлены именем, которое мне навязала бабушка Марфа.

Персонажем чуть ли не половины всех детских сказок, являлся Иванушка-дурачек. Из-за бабушкиного выбора это словосочетание прочно и надолго приклеилось и ко мне.

В раннем детстве очень неприятной для меня была игрушка ванька-встанька. Именно из-за Ваньки.

Поддавала напряжения в этот вопрос и наша харьковская (в один из периодов жизни нашей семьи) хозяйка квартиры:

- Лида, а почему Вы назвали сына таким архаичным именем? Есть же такие замечательные современные! Например, Тракторий, Гелий, Индустриал (и другие, в таком же духе)…

В средних классах школы ученики, согласно программе по русской литературе, изучали Н.В.Гоголя на примере его повести "Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Одна реплика Ивана Никифоровича ("Ну и гусь же Вы, Иван Иванович!") на несколько лет сделала "гусем" и меня. А это прозвище, по причинам, которые были даже не известны моим одноклассникам (но которые станут понятными из дальнейшего жизнеописания нашей семьи), было мне особенно неприятным. Я иногда даже плакал из-за него.

Когда мама, поняв, как огорчает мое имя меня самого, рассказала мне историю его появления, мои чувства к бабушке (которую я до того очень сильно любил) стали намного прохладнее.

С того момента мне все время казалось, что большинство великих людей имеют имя Александр (Македонский, Невский, Суворов, Пушкин). А среди Иванов был только один известный, да и тот тиран, - Иван Грозный.

Неудачным было мое имя и при, казалось бы, обычном употреблении его в семье.

- Ваня! - звала мама
- Что? - в два голоса отзывались мы с папой.
Или, наученные опытом, оба молчали.
- Ваня, тебе что, заложило? - злилась мама.
Мы с папой переглядывались, но игнорировать обращение Лиды больше не могли. И снова в два голоса отвечали:
- Что?
- Ваня, маленький, - приспосабливаясь, звала мама, - подай кружку! (К примеру).
В других случаях, когда необходимое "Что?" восклицал один из двух Иванов, сплошь и рядом следовало:
- Да не ты, мне другой нужен!

Вот так мы и общались. И довольно часто из-за этого злились. Хоть может показаться, что почти беспричинно.

Неудачное имя заставляло меня комплексовать, испытывать чувство неполноценности, что, в свою очередь, являлось причиной многих последующих моих неприятностей. Например, я долго не мог познакомиться ни с одной девушкой, представляя себе, что в ее голове мгновенно пронесется ассоциация "Иванушка-дурачок".

А в сочетании с фамилией и отчеством, мое имя становилось предметом переспросов, изумления и обсуждений, отодвигавших на задний план самого меня, мою личность. Из-за этого я просто ненавидел любые анкеты. И в неофициальных случаях, просто вписывал другую фамилию, покороче.

Нет никаких сомнений относительно того, что мое имя частично ответственно за мой трудно формировавшийся в юности характер. С другим, нормальным, он мог бы стать и лучше. По крайней мере, мне всегда так казалось.

В 1948 году, году моего рождения, был убит Махатма Ганди, открыта Миранда (спутник Урана), создана Всемирная организация здравоохранения, образовано государство Израиль, провел первые спуски на батискафе FNRS-2 Огюст Пикар.