Глава 12. Иван и Лидия. В ранних педагогических метаниях (1948 - 1954)

Смерть "Почетного гражданина СССР"

Осенью 1948 года мои родители пошли в вечернюю школу, доучиваться. А меня по вечерам оставляли под присмотром бабушки.

К этому времени мой отец успел закончить уже девять классов, восемь из них до войны, а девятый - уже после нее, в Артемовске. (Об учебе мамы в 1945 и 1946 гг. никаких данных нет. Наверное, тоже доучивалась, в Беленькой). Но сейчас всем, кто имел желание и способности к обучению, надо было как можно быстрее получить полное среднее образование. Ведь бывшие довоенные школьники средних классов в большинстве своем стали уже взрослыми людьми, по 20 и больше лет.

Государство тоже было заинтересовано в ускоренном обучении тех, кому получить аттестаты вовремя помешала война. Поэтому обоих моих родителей приняли сразу в выпускной, десятый класс школы № 1 г. Миргорода. Форма обучения была вечерней, потому что в дневные часы надо было еще и на кусок хлеба зарабатывать.

Никакой проблемы с таким способом комплектования сразу выпускного класса не было, так как все равно всем без исключения в первой четверти пришлось в ускоренном темпе повторно изучать почти всю школьную программу, начиная с 5-го класса. Ведь за шесть лет (военных и первых послевоенных) почти все, ранее изученное, уже забылось!

По никому не известным причинам, моя мама записалась в школу под своей девичьей фамилией Коваль. Возможно, она просто не успела обменять свой первый паспорт на новый. Возможно (и это - скорее всего), она предъявила в качестве удостоверения личности не паспорт, а свое свидетельство о рождении. А, может быть, при поступлении в школу вообще никто не требовал никаких документов (тоже вполне вероятный вариант, с учетом утери большинства документов почти всеми гражданами страны на территориях, по которым прошлась война).

Так или иначе, родители вообще никому в школе не сказали (вот она, их извечная "партизанщина"!), что они муж и жена. Из-за этого к красивой и интересной Лиде очень активно "клеились" многие из мужчин-одноклассников, в том числе, и те, которые уже успели стать друзьями моего папы.

Каково же было всеобщее изумление, когда на выпускной вечер, в день получения аттестатов, они пришли в школу вместе со мной! И после этого, наконец, объявили, что мы все трое - семья.
Абсолютно все были повержены просто в шоковое состояние.

Неужели только ради этого эффекта мои родители целый учебный год сохраняли тайну своих отношений? В это как-то трудно поверить. Скорее всего, это было проявление их многолетней привычки вести образ жизни, основывающийся на сокрытии тех или иных "опасных" (на тот момент - опасных без кавычек) семейных обстоятельств и фактов.
Как уже отмечалось раньше, не избавились они от этой привычки и до самого конца жизни. У них всегда были какие-то секреты. Содержание которых все равно постепенно просачивалось и становилось известным всем, кого оно интересовало. Лично меня это всегда очень огорчало.

Мама закончила школу типичной "хорошисткой", с превозобладающими "пятерками". А папа - с серебряной медалью. Это случилось уже в 1949 году.

Небезынтересно то, как состоялась эта медаль у моего отца. Ключевые предметы на выпускных экзаменах в том году сдавались в виде письменных контрольных работ. Работы эти проверялись и оценивались преподавателями школы, а потом те из них, которые были написаны претендентами на медали, оправлялись на дополнительную проверку в областной отдел народного образования (в данном случае, в Полтавский).

Педагоги школы поставили папе "пятерку" за контрольную по математике (он был одним из двух самых сильных по этому предмету выпускников школы) и "четверку" за контрольную по языку и литературе. (Все остальные оценки были пятерками и не перепроверялись).

Обратно из Полтавы контрольные работы пришли с исправленными оценками: по литературе - 5 (исправлена на лучшую!), а по математике - 4. Оценка снижена за якобы допущенную грамматическую ошибку (в контрольной по математике!) Причем, на самом деле никакой ошибки и не было, а "исправление" проверяющего в областном центре таки привнесло ее:

Это так огорчило папу и дедушку, что они были уже и не рады этой серебряной медали.

Тем не менее, по правилам поступления в вузы, действовавшим в те годы, медаль (даже и серебряная) давала возможность поступления в вузы без вступительных экзаменов (не знаю только, всем выпускникам-медалистам или только фронтовикам).

Гуляния по поводу окончания школы проходили на следующий день, в березовой роще, расположенной (тогда) за корпусами курорта "Миргород".

А мне в эти же дни исполнился 1 год. Рассказывали, что на день рождения мне подарили игрушечную пушку. Через некоторое время заметили, что я куда-то исчез. Вдруг из-за сарая начали раздаваться какие-то методичные звуки. Подбегают, а я уже заканчиваю доламывать эту пушку с помощью молотка. Разнес ее вдребезги.

Я несколько раз пытался уточнить этот факт. Трудно поверить, что однолетний ребенок способен на такое. Переспрашивал родителей, не происходило ли это, все-таки, в следующем году. Но они оба единодушно утверждали, что это было именно в одногодичном моем возрасте.

Миргород. Этому малышу ровно один год

Через несколько дней после этого папа поехал в Харьков (вместе с дедушкой) и сдал документы в университет, на физико-математический факультет. И автоматически стал его студентом.

В те годы ХГУ гремел. Ведь в разное время в нем читали лекции и занимались исследовательской деятельностью многие светила мировой науки своего времени, в том числе, нобелевские лауреаты Мечников, Кузнец и Ландау. И вот именно в этом вузе мой отец начал "грызть гранит науки".

На первом курсе он был поселен в студенческое общежитие, в комнате, соседствовавшей с той, в которой жили студенты из братского нам (тогда) Китая.

Но вскоре отец снял комнату на площади Руднева, ближе к Дворцу культуры строителей им.Горького, в квартире некой Кондрашевой Лидии Даниловны. Он планировал, что туда переедем и мы с мамой.

Но окончательного нашего переезда в Харьков так и не случилось (из-за все никак по-настоящему не прекращающегося голода). Хотя еще много лет мои родители (позже - студенты-заочники) всегда останавливались именно в этой квартире. Бывали периоды, по несколько недель, когда мы оказывались там и все втроем.

Так что для меня в перечень городов моего детства прочно входит и Харьков.

Мама, оставшаяся в Миргороде, очень сильно скучала за любимым мужем. Тем более, что в его отсутствие очень быстро испортились взаимоотношения между нею и бабушкой.

С точки зрения каждой из них, другая почти все делала не так, как надо. Невестка была постоянно не удовлетворена отсутствием порядка во дворе, в доме и на кухне, а свекровь ничего не хотела менять и не позволяла делать это самой Лиде. Она постоянно говорила: "Яйца курицу не учат".

Практически противоположных взглядов придерживались они и в вопросах моего воспитания. Более лояльной была бабушка, а более требовательной - мама. По-разному понимали они и вопросы моего питания (хотя правильно организовать его в то время не было никакой возможности) и лечения (как и почти все дети, в те времена я часто и подолгу болел).

В своих письмах Ване Лида постоянно жаловалась на все это (часть такого рода писем сохранилась до наших дней, правда, относящаяся к немного более позднему периоду времени).

Не думаю, что это помогало ему в учебе. Он ведь и так скучал за нами, и при этом, наверняка сильнее, чем мы за ним. Ведь он находился в чужом городе совсем один, без всех нас.

К счастью, лично мне внимания взрослых тогда вполне хватало. Мамы, бабушки и дедушки. Даю себе отчет, что бабушка и дедушка меня тогда слишком уж баловали.

Несколько раз за время учебы папы на первом курсе мама ездила к нему в гости. Почти всякий раз брала с собой и меня. Как раз к первому такому приезду, папа и снял свою первую квартиру в Харькове. (Сколько это тогда стоило, сведений не сохранилось).

Примерно с этим же периодом времени (возможно, даже и на полгода раньше) у меня связано одно из самых первых, но очень ярких и отчетливых воспоминаний в моей жизни.

К нам в гости иногда приезжала Лида, дочь двоюродного брата моего папы - Василия. То есть, моя троюродная сестра. В то время наши семьи пытались восстанавливать потерянные почти 15 лет назад родственные связи.

Эта Лида была лет на десять старше меня и была самой великолепной (хотя и крайне редко со мной общавшейся) няней в моей жизни.

Играла она со мной всегда весело и охотно. Это были и прятки (но такие, чтобы я обязательно мог найти ее, а не расплакался), и догонялки (такие, чтобы я мог иногда таки догнать ее), и другие подвижные игры. Таскала на руках, катала на себе верхом, водила на расположенную рядом, в паре сотен метров, реку Хорол.

Один из таких походов я запомнил на всю жизнь. Мы пришли на залитый солнцем берег, а в этот момент к нему пришло огромное стадо коров. Я мог их испугаться, потому что раньше никогда не видел их так близко, тем более, в таком огромном количестве. Но Лида ловко подхватила меня на руки и превратила этот водопой в зрелище. Что-то про них рассказывала, обращала мое внимание не только на рога, но и на другие части тела этих животных, чем очень меня заинтересовала. А когда коровы напились и ушли, на берегу и мелководье оказалось огромное количество крупных оттисков коровьих копыт. В эти выемки небольшой речной волной заносило мелкую рыбешку, которую я мог рассматривать с близкого расстояния. Я пытался ловить ее голыми руками. Ничего не получалось, но Лида поворачивала дело так, что это было совсем не обидно, а, наоборот, чрезвычайно весело. Мы дружно и громко хохотали. Рыбки так сверкали чешуей на солнце, что я не смогу забыть этого блеска никогда в жизни.

Как и саму Лиду…

Летом 1950 года, когда предельно изголодавшийся и морально истощенный без семьи папа приехал домой на каникулы, на семейном совете был решено, что он должен взять академотпуск и начать работать учителем математики, на базе хороших знаний, полученных им еще в школе и на первом курсе университета (тогда это было обычной практикой).

А вот Лида (моя мама) пускай тоже попробует поступить в институт. (Наверное, она попортила уже достаточно крови родителям Вани-старшего своими почти бесконечными претензиями и недовольствами!)И Лида охотно согласилась. Она уже просто мечтала вырваться из семьи, где главенствовала, по существу, "мамаша" Марфа Ивановна. Согласилась попробовать обходиться в жизни сама, и без мужа, и без сына. (Не говоря уже об остальных).

Определенную роль в этом решении сыграло и высказывавшееся еще до войны Иваном Семеновичем, отцом Лиды, желание, чтобы она получила высшее образование. Не даром же он так поощрял ее за хорошую успеваемость в школе! Правда, он мечтал, чтобы она, как и он сам, стала агрономом. Но, во-первых, Лида не хотела возвращаться к сельскохозяйственному труду, а, во-вторых, не хотела повторить весь жизненный путь своего отца (а профессия агронома, из-за подробностей его биографии, казалась ей тогда чуть ли не прямо ведущей к погибели).

И по совету свекра, Андрея Ивановича, Лида решила поступать в Харьковский стоматологический институт (в настоящее время он базируется в Полтаве).

Поехала попробовать поступать. И неожиданно для самой себя - поступила.

Для папы, с его средним (пока) образованием, работы учителем в Миргороде не нашлось. В районном отделе народного образования ему предложили попробовать себя в качестве учителя в глухом селе Солонцы, в 18 километрах от Миргорода (неподалеку от уже знакомого нам Гоголево и известных во всем цивилизованном мире Великих Сорочинец). Там никто не хотел работать, поэтому была постоянная нехватка педагогических кадров.

И к первому сентября наша еще совсем не окрепшая семья разъехалась. Папа - в Солонцы (название села соответствует его сути), мама - в Харьков. А я остался у дедушки и бабушки. Чему поначалу был даже рад.

Если папе хватило терпения прожить в Харькове одному почти целый год, то мама сорвалась оттуда уже через два - три месяца.

Официальной причиной того, что она бросила институт, готовящий специалистов со всегда престижной профессией стоматолога, была ее непереносимость вида крови и трупов (а подготовку студентов-стоматологов начинали с общемедицинских вопросов, практическая часть которых включала и общую санитарию, и работу в морге). Но разве она не знала это раньше?

Думаю, главной причиной была, все-таки, ее неготовность жить вне семьи. Ведь она никогда до этого не жила одна.

За эти короткие два - три месяца мама, в составе огромной студенческой армии Харькова, успела поучаствовать в добровольно--принудительных работах по разборке послевоенных руин и завалов города.

Как только мама вернулась, она забрала меня у дедушки и бабушки, и уже вместе со мной переехала к папе, в Солонцы, рядом с известными Великими Сорочинцами.

А я уже очень привык к людям, которые всегда меня любили и баловали, ничего от меня не требовали и ничего (до поры, до времени) не заставляли делать. И уезжал от них, мягко говоря, крайне неохотно.

Вся моя последующая дошкольная жизнь (а в школе - на каникулах) сводилась к бесконечным переездам от дедушки и бабушки к родителям и обратно. Пока я жил у одних, скучал за другими. Но гораздо больше я любил бывать у бабушки и дедушки.

Из-за непростых бытовых условий жизни бабушка вспомнила свою "коммерческую" деятельность в годы оккупации. И решила ее возобновить. Она моталась между Харьковым, Донбассом, Запорожьем, Полтавой, Днепропетровском, Кременчугом и Миргородом, как белка в колесе. В одном месте набирала горох и фасоль, в другом - сахар и крупы, в третьем - соль и соду. И доставляла это туда, где спрос был выше. Успешно конкурировала с советской системой социалистического планирования и централизованного снабжения. Это на какой-то период времени помогало нам удерживаться на плаву.

Но государственная карательная система начала решительно бороться с этим видом деятельности. На вокзалах и прямо в поездах стали проводиться облавы и обыски (степень их законности пока оставим без внимания). Транспортная милиция беспардонно рылась в личных вещах (сумках и чемоданах), и если находила там "излишки" чего-либо, конфисковала их (или просто высыпала на землю, если "шмон" происходил еще на вокзале), а их владельца задерживала или, в лучшем(!) случае, высаживала с поезда. Вот так боролись тогда со спекулянтами.

И тогда бабушка, в те периоды, когда я на очередной месяц переезжал от родителей к ним с дедушкой, стала брать в эти поездки и меня, двухлетнего мальчика, из-за невысокого в детстве роста и отчаянной худобы выглядевшего тогда едва ли больше, чем на один.

Бабушка купила себе большую плетеную корзину. Перед очередной поездкой она устилала ее дно куском мешковины, на нее укладывала пакеты и торбочки с товаром, прикрывала это все другим куском ткани. В критический момент, при появлении милиции, она срочно укладывала меня на эту фасоль (соду, соль, крупу) и приказывала мне прикидываться крепко спящим. Сверху прикрывала тоненьким одеяльцем.

И почти никогда милиция не нарушала сон маленького ребенка. Тем более, что я иногда и правда с удовольствием засыпал в этом удобном положении.

Много мы тогда попутешествовали с бабушкой! А родители об этом долгое время даже не догадывались. Получается, что моей первой учительницей внутрисемейных секретов была именно бабушка (Марфа Ивановна)...

Даже когда я немного подрос и уже не вписывался в габариты корзины, эти наши поездки не прекратились, хотя и стали более редкими.
Помню, бабушка даже прятала в специально пришитом кармане на внутренней части моей одежды часть вырученных от торговли денег. На случай, если ее саму обворуют или ограбят.

Но до сих пор не могу я простить бабушке того, что в поездках она часто применяла практически нищенский стиль поведения, используя при этом меня для своеобразного попрошайничества.

Нет, она ни у кого, вроде бы, ничего не просила. Но, проходя по вагону, крепко сжимая мою руку и привлекая меня как можно ближе к себе, кидала острые и жадные взоры на всех пассажиров, которые уже успели достать свои бутерброды и другую еду. А спустя пару минут давала мне в руки кружку и отправляла через весь вагон, якобы, за водой. Приказывала, чтобы я ничего ни у кого не просил, но задерживался напротив тех купе, где люди уже едят. И, если угостят, то чтобы не отказывался, но не забывал поблагодарить. (И это при том, что она была внучкой Алексея Федоровича Кармазина, одного из видных землевладельцев Полтавской губернии, дворянина!)

Вся моя чистая детская натура восставала против этого, я буквально сгорал от стыда, но не мог не подчиниться бабушке.

Когда же я, в конце концов, рассказал об этом свои родителям, мое участие в спекулянтских поездках бабушки, наконец, прекратилось, а в заповедях моего семейного воспитания (описаны далее) появилась еще одна.

Судя объективно, с позиций сегодняшнего дня, в семье дедушки и бабушки меня сверх всякой разумной меры баловали (и тем самым - портили). Вероятно, это происходило по любви, но можно представить себе эту ситуацию и так, что они либо не хотели, либо просто не умели заниматься моим воспитанием (а, может, и то, и другое вместе).

В раннем детстве я почему-то не был приучен к самым элементарным правилам поведения (кроме "здравствуйте", "спасибо" и "до свидания") и личной гигиены. Самостоятельно не умел ни есть, ни одеваться.

У дедушки и бабушки (можно писать и короче - у бабушки) я практически никогда не слышал слов "надо" или "нельзя" (все было можно). Меня не спускали с рук, закармливали довольно редкостными в те годы сладостями, пусть и самыми примитивными, типа карамельных "подушечек" с повидлом, халвой или же намоченным в воде хлебом, посыпанным сахаром.

Все то же самое имело место даже и в присутствии моих родителей, когда они приезжали в Миргород (или жили здесь какое-то время). Хотя им это все, естественно, очень не нравилось. И что провоцировало семейные споры между представителями разных поколений.

Зато когда я попадал к своим родителям, меня сразу же жестко исправляли, направляли, учили и переучивали. У меня тут же появлялись правила, обязанности и многочисленные запреты. Мое естественное нежелание повиноваться довольно часто преодолевалось системой наказаний, чаще всего, обычным рукоприкладством. Конечно, такие периодические "исправления" негативным образом отражались на состоянии моей еще неокрепшей психики.

Могло ли это нравиться избалованному ребенку? Конечно, нет. И я не любил возвращаться к родителям.

* * * * * * *

Однажды очередной срок моего пребывания в Миргороде подошел к концу, и бабушка собрала меня в дорогу, чтобы вернуть (на какое-то время) родителям.

Никакого общественного транспорта в сельских районах тогда еще не существовало, поэтому "вернуть" означало взять ребенка на руки и тащить его почти всю дорогу. Периодически, примерно через каждый километр, я спрыгивал на дорогу и часть пути, метров 200 - 300, проходил пешком. Бабушка за это время немного отдыхала. Но скорость моего пешего хода была слишком маленькой, поэтому Марфа Ивановна вскоре опять подхватывала меня на руки и быстрым ходом устремлялась дальше.
А этих километров между Миргородом и Солонцами было 18.

Когда бабушка, наконец, принесла меня к родителям, то немного передохнула. Чем-то там перекусила, попила водички, поцеловала меня и почти бегом двинула домой. А я вцепился в ее юбку и, не желая отпускать, побежал рядом.

- Ваня, ты куда! - кричали сзади изумленные, возмущенные и огорченные родители.
Я не отвечал и только крепче держался за бабушку.
- Ваня, надо остаться у папы и мамы, - сказала мне остановившаяся бабушка. - Они тебя тоже любят и очень скучают за тобой, - добавила она, вытирая слезы.

Слезы начали катиться и у меня, потому что я не хотел оставаться у папы и мамы. Знал, что они меня сразу же, если не сегодня, то уже завтра, начнут чему-то учить или заставлять что-то делать. И мне было обидно, что бабушка согласна меня им оставить. Но раз бабушка сказала, что надо остаться, я остался.

- До свидания, бабушка, - прошептал я и остановился на краю огорода, с которого хорошо была видна тропинка через поле, по которому она, поднимаясь, выходила на Сорочинский шлях.

Бабушка подбежала, схватила меня на руки, и, не сказав ни слова родителям, вместе со мной развернулась, и что есть мочи рванула обратно, на гору.

Родители вслед не бросились. И ничего не кричали.

В самой последней точке поля, откуда, обернувшись, еще можно было рассмотреть дом и едва заметные фигурки родителей, мы с бабушкой остановились, повернулись и помахали им руками.
Родители помахали нам в ответ.

После этого бабушка с еще большей скоростью двинула на Миргород, почти не опуская меня с рук на землю. Еще одни 18 километров.

Этот день запомнился мне, как один из самых счастливых дней в моей жизни. И родителей повидал, и с бабушкой остался.
Мне тогда было около трех или четырех лет, а бабушке 49 - 50.

Чтобы заинтересовать и привлечь меня на свою сторону в своеобразном соревновании с дедушкой и бабушкой, родители придумывали для меня разные игры, чаще всего, - развивающие. Покупали простые, но полезные игрушки (кубики с буквами, автомобильчики, непременные в те годы пистолеты, деревянные, а позже и металлические конструкторы, детские инструменты, калейдоскопы, домино, шашки, шахматы, ручки, карандаши, альбомы).

С пяти лет меня научили читать и писать, и по-русски, и по-украински. Правда, писал я откровенно плохо, и поначалу - только печатными буквами. А вот любые арифметические действия были для меня легким (и даже слишком легким) развлечением. Таблицу умножения я выучил почти тогда же, когда и буквы. (По ней меня регулярно "гонял" даже дедушка).

Мне покупали прекрасные сборники сказок Пушкина, книги Маршака и Корнея Чуковского, и я их довольно быстро "проглатывал" (сам!).

И папа, и мама прекрасно рисовали сами и учили этому меня. (Позже, но уже в начальных классах школы, увлекся я и черчением).

Меня приучили к самостоятельному просмотру диафильмов (в современной лексике - не разрезанных слайдов на 35-миллиметровой фотопленке; кстати, - целлулоидной, чрезвычайно пожароопасной, из которой "нормальные" дети делали взрывоопасные смеси и дымовые завесы), чтению и переписыванию в тетрадь титров к ним. Очень скоро это стало моим самым любимым занятием, ведь о грядущей эре телевидения тогда даже и не подозревали.

В те же самые пять лет я прекрасно знал физическую и политическую карту мира, административно-политическую карту СССР, состав его союзных республик и все их столицы, легко перечислял всех членов политбюро ЦК КПСС, знал их всех в лицо (по фотографиям).

Опять таки, еще в дошкольные годы мой отец увлек меня еще и астрономией.

И все вышеперечисленное мне очень нравилось. Я был просто невероятно любознательным мальчиком. И за все это я был очень благодарен родителям и, как всякий раз постепенно оказывалось, очень их любил. И уже не так рвался к дедушке и бабушке.

Трудно понять, почему и зачем родители так интенсивно занимались моим интеллектуальным развитием и идейно-политическим воспитанием, уже в такие ранние мои годы. Тем более, после голодовок, в значительной мере хулиганского отрочества отца в Донбассе, после войны и двух волн репрессий. Не ясно, кто (или что) подсказал(о) им такую систему обучающего воспитания. Ведь они происходили из вполне обычных по тем временам семей, а не семей каких-то потомственных интеллигентов (разве что предки бабушки в какой-то мере были таковыми). Какие цели они этим преследовали, можно только предполагать. Возможно, чтобы чем-то занять меня, часто сидящего дома взапетри, чем-то полезным. Или для того, чтобы в своеобразном соревновании с родителями папы перетянуть меня на свою сторону. (Но зачем тогда было подвергать меня очень скоро наступившим жестоким физическим наказаниям?)

В те годы педагогами они, по сути, еще не были. Только собирались ими стать. Даже труды Макаренко еще не изучали. (Но не читали и Библию, требующую пороть сыновей в процессе воспитания). И профессионально учить детей (в т.ч., меня) вроде бы, были еще не обучены.

А вот учили. Во многом - интуитивно, по-своему (а получалось, - почти по Макаренко). Жестко. И многому таки научили. И многому научились сами, на мне.

Так или иначе, я постепенно адаптировался к образу жизни родителей. Начинал и сам понимать, что он более правильный, чем у дедушки и бабушки. Что надо слушаться, делать полезные дела и не делать вредные, умываться, мыть руки, а вечером - и ноги, хотя бы иногда мыть голову… (Правда, с зубной щеткой я довольно долго, почти до самой школы, так и не был знаком).

* * * * * * *

Кстати говоря, родители иногда брали меня с собой в школу и усаживали на последнюю парту, чтобы я постоянно был под их присмотром. И нередко мне тогда приходилось давать там своеобразные мастер-классы.

Да, да, я не оговорился.

Вызовут какого-нибудь старшеклассника-лентяя к доске, а он в таблице умножения путается или не может найти на карте Бискайский залив. Тогда папа вызывал к доске меня, и я указкой показывал нужное место на карте. Или показывал, как надо производить арифметические действия на счетах (сотни лет просуществовало это "устройство" до изобретения калькуляторов и компьютеров!)

Кодекс поведения, выработанный в течение нескольких лет в семье моих родителей, первоначально - для меня, в полной объеме сейчас восстановить уже невозможно, но некоторые его "заповеди" звучали примерно так.

Трудно было выполнять все эти "заповеди". А нарушение почти любой из них очень жестоко наказывалось, как правило, ремнем.

Почему у отца этот метод был главным, мне не понятно до сих пор. Он ведь по-настоящему меня любил! По крайней мере, тогда. Любил, но жестоко порол. Похоже, он просто вымещал на мне раздражение, накопившееся в нем за все годы страхов и унижений, голода и болезней, подорванного здоровья и инвалидности, бесконечных переживаний и страданий, бытовой неустроенности и неприятностей на работе. Снимал таким способом свое психологическое напряжение.

Не запрещались, как ни странно, очень популярные тогда игры с т.н. "перочинными" (складными) ножами (ни обычная "земля", ни "ковырялка", ни даже метания в дерево), лапта, любые карточные игры (лишь бы не на деньги) и даже уличные игры на денежную мелочь (монеты) - биток и пристенок.

Поощрялись любые игры с мячом, городки, "жмурки", догонялки, а в зимнее время - санки, лыжи и коньки.

Вопрос о самозащите не регламентировался, так как лет до 14 - 15 я был маленьким и слабым, и реально защитить себя сам не мог.

* * * * * * *

Когда я снова попадал к дедушке и бабушке, например, на каникулы, в обстановку почти полного отсутствия каких-либо требований, я почти тут же превращался в неорганизованного мальчишку и неряху. А после возвращения домой наступала очередной период моей ломки путем применения "заповедей".

Такие перепады в образе жизни и воспитания, жесткие требования и жестокие наказания, в сочетании со слабым здоровьем, врожденным холерическим типом темперамента и, вдобавок, с постоянно угнетающим меня собственным именем, на долгие годы (а в чем-то - и навсегда) сделали меня довольно-таки нервным, раздражительным, замкнутым, забитым, а в некоторых вопросах - и просто закомплексованным человеком.

Рассматривая проблему шире, можно прийти к выводу о том, что в значительной мере аналогичная характеристика могла быть примененной и к подавляющему большинству людей всего советского довоенного и послевоенного общества. Такое было время, такие методы воспитания были общепринятыми. Оставаться уравновешенными (хотя бы внешне) в условиях того времени могли только самые морально сильные интеллигентные люди. Которых после 1937 года в стране уже почти не осталось. А уравновешенными по-настоящему, внутренне, могли быть только лица, проживающие в лесной глуши и практически не знающие, что вообще происходит в мире. Или самые стойкие из чистых флегматиков.

После выхода из семьи родителей в самостоятельную взрослую жизнь мне предстояло вплотную столкнуться и с общими правилами всего нашего общества. Благодаря (вот как!) полученному домашнему воспитанию это оказалось немного легче...

Пока же наступил только 1951 год, папа продлил свой академотпуск еще на один год, и уговорил районное начальство допустить маму к преподаванию немецкого языка в той же школе, в которой недавно стал работать и он сам, - в Солонецкой семилетней, где соответствующего специалиста вообще не было. Маму, образование которой на тот момент было только средним, да и то, по существу, - экстерновским. Правда, при хороших оценках в аттестате и, самое главное, реально хорошем знании немецкого. И районо разрешило.

Знал бы кто-нибудь из районного педагогического начальства о том, насколько хорош был ее немецкий! Еще в выпускном классе Миргородской вечерней школы преподаватель удивлялся ее уровню, но мама, конечно, ни словом не обмолвилась ни об Эльзе, ни о немецких "квартирантах", ни о Судетах.

С этого времени они стали работать вместе, а я жить, в основном, при них.

Основная масса моих ранних детских впечатлений как раз и связана с периодом проживания в Солонцах. Подробно расписывать их здесь, очевидно, нет особого смысла, хотя лично мне они чрезвычайно дороги.

Кое-какие эпизоды, оказавшие вполне конкретное влияние на формирование моей личности, все таки, упомяну. Приблизительно в хронологической последовательности, по мере того, как они происходили.

Родителям, как и другим представителям сельской интеллигенции (с трудом удерживаюсь от того, чтобы не взять это слово в кавычки), местный колхоз выделил небольшие участки земли под огороды. Ведь без них в сельской местности выжить было бы просто невозможно. Размещались они совсем рядом с усадьбами коренных жителей села, далеко идти не приходилось.

И родители с энтузиазмом принялись обрабатывать свой такой участок. Даже инвалид папа брал в руки лопату, и используя только силу рук, копал ямки под картошку, помогал маме и еще в чем-то.

Но основной рабочей силой в нашей семье с этого момента стала мама.

С детства она хорошо знала все сельскохозяйственные работы, но не особенно была к ним приучена (по причинам, уже описанным ранее). А тут вот пришлось.

Рядом с нашим огородом был огород еще одной молодой учительской семьи, поэтому молодые женщины довольно часто кооперировались и обрабатывали огороды совместно. Сначала один, потом другой. По ходу дела они общались, так что обеим было и легче, и интереснее.

Однажды мы с мамой (вдвоем) уже пришли на огород, а мамина подруга - еще нет. (Мне тогда было около трех лет).

Чтобы просто не убивать время, ожидая ее, мама решила заняться прореживанием подсолнухов, посаженных по всему периметру огорода, и которые мыслились в итоге, как я теперь понимаю, в качестве межевых отметин.

Настроение у нее было хорошим, погода была прекрасной, солнечной, где-то рядом болтался я, впервые в жизни столкнувшийся с возделыванием земли.

Мама с энтузиазмом работала сапкой, напевая популярные песни, ловко выпалывая бурьяны и оставляя в каждом гнезде по два стебелька подсолнухов. Примерно с ее ладонь ростом.

А следом за ней, метрах в пяти, шел я, и с таким же прекрасным настроением вырывал "пропущенные" ею "бурьяны". И очень аккуратно складывал их стебелек к стебельку, корешок к корешку.

Когда мама прошла весь ряд, из одного конца огорода в другой, она, наконец, позволила себе разогнуть спину и оглянулась на меня.

С восторгом и счастливым лицом я подбежал к ней, с трудом удерживая и протягивая ей в своей маленькой ручке большой пучок вырванных с корешками подсолнухов.

- Мамо, дивись, як я тобi помiг! Ти так багато бур'янiв пропустила!
Лицо мамы приняло выражение ужаса и застыло в нем.
- Шо ж ти наробив! - наконец, с трудом выговорила она, - Це ж соняхи!
Почувствовав неладное, я ужасно перепугался, еще только начиная понимать, что сделал что-то не так.

Этот страх я помню и сейчас. И с ужасом осознаю, что был приучен к физическим наказаниям уже в том возрасте.

Видимо, мой испуг сильно отразился на моем лице, потому что мама вдруг быстро подскочила ко мне, присела и плотно обняла меня.
- Синочок! Помощничок ти мiй дорогенький! Не бiйся, я сама винувата, шо не сказала тобi, шо треба робить, а чого - нi.

И молча заплакала. Наверное, все-таки, больше от радости за меня, чем от огорчения из-за подсолнухов.

Я запомнил этот случай, скорее всего, именно потому, что уже был готов к заслуженному наказанию, а его в тот раз не последовало. Как в исключение из общего правила.

А, может, наказания не последовало, потому что на соседний участок к этому моменту уже пришла поработать другая учительница, мамина коллега.

Хозяином дома, в котором мы жили, был бондарь дядя Дмитрий (дядько Дмитро). Его жену звали Агафьей (тітка Гапка).

Я любил крутиться возле него, а он меня никогда не прогонял. Он и бочки делал, и разные другие плотницкие и столярные дела. Мне казалось просто чудом, как в его руках обычные доски превращались в оконные рамы, скамейки или табуретки.

Решил чем-нибудь похвастаться перед ним и я (мне тогда было почти три с половиной года). А конкретно, - своими "познаниями" по национальному вопросу, полученными накануне от папы.

- Дядя Митя, а ты знаешь, что такое "хохол"? - спросил я.
- Знаю, - спокойно ответил хозяин.
- Дядя, а ты хохол?
- Да, Ваня. А ты?
- И я хохол! - радостно и гордо заявлял я.
- Ну, раз мы с тобой оба хохлы, пошли рубать дрова, а то моей жене скоро топить будет нечем. (А дело было уже поздней осенью).

И "мы" начали рубить дрова. Дядя Митя колет, а я собираю поленья и бегом отношу их к сараю. Еще и в штабель возле стенки укладываю.

Довольный дядя не нарадуется, и вовсю меня прихваливает:
- Ай да помощник, ай да молодец! И как бы я без тебя справлялся!

Поощренный похвалой, я начал носиться с этими поленьями еще быстрее. А дядя все хвалит и хвалит! А я бегаю и бегаю.

И тут от напряжения я почувствовал, что мне надо срочно отойти, по нужде, и не по маленькой.

Но дядя Митя этого же не чувствовал! И продолжал меня нахваливать.

И я решил продолжать работу. Ну просто не мог ее бросить! Ведь меня хвалили! Я чувствовал, что делаю нужное дело, что необходим дяде как помощник, и что эта работа не может быть просто так брошена или отложена.
Сбегал за следующей парой поленьев, потом еще за одной…

И вдруг почувствовал, что у меня в штанишках (а это были заправленные сверху и снизу резинками байковые шароварчики) что-то произошло. И что-то постороннее, похожее на маленький огурчик, упало в правую штанину.
Я мгновенно оцепенел и покраснел.

- Что случилось, Ваня? - встревожился дядя Митя.
- Не скажу, - едва слышно выдавил я из себя. А затем заплакал, развернулся и, бросив таки работу, рванул к маме, в хату.
(Дальнейший диалог передаю на языке оригинала).

- Шо трапилось, синочок? - перепугано, но насторожено спросила мама.
- А-а-а-а-а-а-а-а-а- - громко ору я, заливаясь слезами.
- Та кажи ж, нарештi, шо таке! - уже почти панически кричит мама.
- Я… укакався, - наконец, признался я.

Лицо мамы, только что бывшее перепуганным, быстро перешло в гримасу злости.

- Ану йди сюди! - скомандовала она. И оттянув верхнюю резинку, заглянула в штаны сверху, со стороны моей спины. А затем что есть силы, несколько раз, врезала по моим совсем еще детским ягодицам.

- Ах ти ж паразiт! Ах ти ж засранець! Такий великий лоб, а ще й досi оправляться не навчився!

Она резко стянула с меня шаровары (появившийся там только что "огурчик" при этом вылетел из них и закатился куда-то под стол) и, сложив их в несколько раз, начала лупить меня ими по чему попало.
- Ось тобi, ось тобi, шоб знав, як у штани ходить! - кричала она при этом.

Было не так уж и больно, но я громко рыдал. От обиды и унижения.

Обиды за то, что мама не посочувствовала мне, а сходу, и далеко уже не в первый раз, побила меня почти что ни за что. И от того, что она ни в чем не разобралась, и даже не попыталась разобраться. И совсем не оценила проявленного мною (возможно, впервые в жизни) чувства долга при выполнении работы.

А унижения из-за того, что она била меня испачканными, хотя и чисто символически, штанами.

Прошла уйма лет, а горечь именно от этого наказания во мне все никак не утихает...

Дом (деревенская хата) наших первых хозяев (бондаря и его жены) располагался прямо через дорогу от сельского кладбища.

Я любил гулять по кладбищу, рассматривать и прикасаться к толстым деревянным крестам. Особенно мне почему-то нравились старые, черные, истрескавшиеся.

Еще мне нравилось бушевавшее именно на кладбище разнотравье и многочисленные полевые цветы. В других местах села, называвшегося Солонцами, земля была солончаковая, и на ней росли только примитивные бурьяны. Даже на огородах эту землю обрабатывать было очень трудно. Урожаи всех видов сельхозпродукции здесь всегда были в несколько раз ниже, чем в соседних селах.

Кладбище вызывало у меня активный интерес и многочисленные вопросы, связанные с похоронами, отпеваниями и поминками, жизнью и смертью. Соответствующие мероприятия проходили на нем довольно часто.

Вот тогда мой папа просто здорово, честно, спокойно и уравновешенно объяснил мне основные аспекты биологического и человеческого бытия, его конечности. И что ничего страшного в этом нет.

А мне тогда было около четырех лет.

Через 50 с лишним лет эти же истины вынужден был иногда напоминать ему уже я. Отвечая на его вопросы типа "Что ж теперь будет?" И всякий раз - к большому его огорчению.

В 1952 году, после двухлетнего академического перерыва, встал вопрос о продолжении учебы отца в университете или об отчислении его из числа студентов.

Папа поехал в Харьков, объяснил ректору свои семейные обстоятельства, а также и то, что он уже два учебных года занимается практическим преподаванием математики. Предъявил соответствующую справку и трудовую книжку. И ему разрешили продолжить учебу, переведя его на второй курс. А заодно, по его просьбе, на заочное отделение. Чтобы и учиться, и работать, зарабатывая на жизнь. И быть при семье.

Жизнь и далее шла своим чередом. Иногда меня отправляли "в отпуск" к дедушке и бабушке. Папа и мама преподавали.

Опробовали мы и местную ясельную систему. Детские ясли-сад в Солонцах запомнились мне только огромными, по два штуки на тарелке, полтавскими варениками с капустой, которые я сначала люто возненавидел, а потом, к собственному удивлению, полюбил.

Еще остался в памяти нелюбимый мною дневной сон, на который меня каждый день принудительно укладывали, и который я уже тогда считал напрасно потерянным временем.

В конце концов, было решено, что я уже достаточно большой (а было мне тогда четыре года), и что меня уже можно оставлять дома одного.

Меня это вполне устраивало. Я находил себе много интересных занятий и не переживал из-за своего временного одиночества. Но возвращению родителей из школы всегда неимоверно радовался. И в эти моменты понимал, как я их люблю. И видел, что они меня тоже любят. До того момента, пока не обнаруживалось, что я что-нибудь сделал не так…

Фото этого периода. Снято в одном из фотоателье Харькова в начале проспекта Сталина (теперь - Московский)

Летом молодежь села при активном участии учителей школы начала в срочном порядке возводить в Солонцах клуб. (До наших дней здание не сохранилось).

Дождаться кукольного представления у меня не было никакого терпения и сил.

Папа заранее объяснил мне, что в кукольном театре куклы или одеваются на руки артистам, или дергаются за нитки (если это марионетки). Поэтому в их движениях нет ничего необычного и сверхъестественного. Но я все равно не представлял себе, как это будет происходить на самом деле.

Едва не сошел с ума в ночь накануне открытия клуба, не мог дождаться начала спектакля.
А в зале устроился (при помощи родителей) в один из самых первых рядов зрителей.

Наконец, занавес открылся, и появились куклы, которые тут же начали играть свои роли.

Увлеченный сюжетом, путешествиями Емели на печи и другими событиями спектакля, я совершенно не замечал ни рук артистов, ни ниток, за которые они дергали куклы. Мне казалось, что эти куклы двигаются самостоятельно, и что это вообще какие-то особенные куклы, каким-то специальным способом изготовленные и обученные, возможно даже, - живые. А не такие, о которых мне перед этим рассказывал папа. Никакого иного объяснения мой мозг не принимал.

Апофеозом спектакля стали, конечно же, чьи-то там слезы, обильно выливаемые из глаз одной из кукол прямо на зрителей.

Нет таких слов, которыми можно достоверно передать мое состояние после спектакля.
Несколько дней я только о нем и говорил, доказывал всем, что на этот раз к нам прислали особенных, живых и специально натренированных кукол.
А несколько ночей подряд я вскакивал и что-то выкрикивал.
Вот такими яркими были мои впечатления. Пожалуй, самыми яркими за всю мою дошкольную жизнь. Даже с учетом моих бесконечных поездок в Харьков.

За этот спектакль я остался безгранично благодарным своим родителям, в душе - на всю жизнь. Но тогда я еще не умел толком выражать словами свою благодарность, тем более, восторги.

1953 год стал совершенно особенным. По-настоящему он начался со смерти Сталина, которая наступила 1 марта, но о которой было объявлено только 5 марта.

Как и большинство (как тогда казалось) советских людей (во всяком случае, детей), я очень любил великого вождя нашего и всех других народов. Так, в духе времени, был воспитан. Знал и часто напевал великое множество песен о нем, читал разные истории и стихи, с удовольствием учил их наизусть. Вот фрагмент одной популярной песни тех времен (пишу по памяти!):

И вдруг - такое великое горе! Я, как и многие, плакал. А вот мои родители, почему-то, нет. Притихли и напряженно молчали.

* * * * * * *

В этом году к нам в Солонцы впервые приехала какая-то незнакомая мне и уже довольно пожилая женщина. (Как оказалось, это была мама моей мамы, моя бабушка Анна Сидоровна, о которой я тогда очень редко слышал и практически ничего не знал. А ей тогда было ровно 50 лет).

- Нехай Ваня вийде погуляє, - без обиняков, прямо с порога, мрачно скомандовала бабушка.

Едва я успел выйти во двор, как тут же из дома раздался громкий, надрывный и жалобный вой (плачем его никак нельзя было назвать) двух женщин.

Только через несколько лет я узнал, что бабушка тогда привезла маме трагическое известие о смерти своего мужа, маминого отца и моего второго дедушки, Коваля Ивана Семеновича. Смерти в тюрьме. В день, когда стало известно о его досрочном освобождении.
Анна Сидоровна решила сообщить об этом дочери лично, а не телеграммой.

Позже кем-то из односельчан была создана легенда, что Иван Семенович умер от радости в день, когда стало известно о смерти Сталина.

На самом деле было немного не так. Судили его в 1945-м, дали в итоге 8 лет, и он должен был находиться в заключении до 14 августа 1953 года. Но в связи со смертью Сталина в стране была проведена широкомасштабная амнистия (в конце марта 1953). Кроме очень редких категорий особо опасных преступников, на свободу были отпущены все, чей срок лишения свободы не превышал 5 лет, а основной массе других заключенных их сроки лишения свободы были сокращены в два раза. Понятное дело, что дедушка, "оттрубивший" к тому времени уже 7,5 лет, свою половину (четыре года из 8-летнего общего срока) уже полностью (и с запасом!) давно отсидел (точнее, отработал). Поэтому тоже попал под амнистию, и подлежал освобождению. И вот тут то и случился его сердечный приступ. Таки на радостях, только от освобождения, а не из-за факта смерти Сталина.

Рассказывают, что в момент радостного для него известия Иван Семенович, находясь в зоне ИТЛ, как раз поднимал ведро воды из колодца. Да так его и не вытащил...

Спустя несколько дней и эта бабушка начала хозяйничать по-своему (хотя и не так решительно, как бабушка Марфа) и устанавливать свои порядки.

- А чого це ваш Ваня веде себе так невиховано? Чого вiн i до вас, i до мене звертаеться на "ти"? Хiба ви не знаете, що у нас споконвiку старшим кажуть тiльки "Ви"? А ще вчителi!

И меня начали переучивать. Долго объясняли, почему и к кому надо обращаться на "Вы".
В конце концов, выдрессировали. Да так, что и в третьем лице я стал употреблять множественное число ("папа сказали, що таке робить не можна"). Просто атавизм какой-то, но что поделаешь! (Хотя сам мой отец к своим родителям, по-прежнему, обращался исключительно на "ты", как и принято в цивилизованном обществе. Но в понятиях тех лет, возможно, из-за "невоспитанности").

Иногда брали в Харьков и меня. Но чаще в эти периоды я оказывался у миргородской бабушки, а с ней - опять в торгово-спекулятивных поездках по железным дорогам страны. Если и было в этих поездках что-то хорошее, так это возможность поесть мороженого на крупных станциях.

Впрочем, не только это. Поездки стали одной из форм удовлетворения моего неуемного любопытства. В течение всей поездки (любой) я напряженно всматривался за окно поезда: какие населенные пункты мы проезжаем, через какие реки и по каким мостам, где сохранились развалины, строятся или уже работают заводы, где идет автомашина или трактор, какие на них номера, какие поезда проносятся навстречу нашему и какие паровозы их тянут. А когда между деревьями посадки мелькал какой-то аэродром, я просто считал это осуществившимся счастьем.

В конце 1953 года власть в стране (как утверждали) едва не захватил Берия (один из больших советских тузов того времени, как стало известно позже, - куратор советского атомного оружия, и тоже, как и Сталин, грузин). Но "наши" верные ленинцы (Хрущев и другие) не допустили этого. По решению военного суда Берию расстреляли (просто пристрелили в каком-то подвале). Официально его обвинили в шпионаже(!?!) и попытке захвата власти.

А еще совсем недавно, в 1949 году, за удачное испытание первой советской атомной бомбы ему было присвоено звание Почетного гражданина СССР. Так же, как и И.В.Курчатову. Только тогда об этом почти никто знал.

В начале 1954 года из облОНО в школу пришло указание, что все учителя должны проверить все библиотеки, все книги, газеты и журналы, а также всю печатную продукцию, находящуюся у них дома, и изъять из всего этого любые упоминания о Лаврентие Павловиче Берии. Целые листы надо было вырезать и уничтожить, а отдельные строки и абзацы на страницах - жирно зачеркнуть.

Занимался этой работой и я, еще пятилетний (с "хвостиком") тогда пацан. Иногда даже по вечерам, когда родители уходили на сеанс кинопередвижки. А я сидел дома один, и с удовольствием "кроил" и "редактировал" книги. Убирал все упоминания о проклятом "шпионе".

Кстати говоря, именно Л.П.Берия и был инициатором амнистии 1953 года.

* * * * * * *

В этом же 1954 году наша семья переехала в Дубровку, тоже расположенную неподалеку от Миргорода, но в два раза ближе от него. Там была полноценная, десятилетняя средняя школа и возможность для моих родителей иметь большую часовую загрузку, а значит, и зарплату.