В начале лета 1954 года наша семья переехала в Дубровку, расположенную в том же Миргородском районе Полтавщины.
Главное, что характеризует и отличает ее от подавляющего большинства других населенных пунктов (и не только Украины), это наличие в ней конного завода, организованного в 1888 году великим князем Дмитрием Константиновичем Романовым, двоюродным братом тогда еще только будущего русского царя Николая II. Первым управляющим ДКЗ был генерал-майор Николай Федорович Измайлов.

В Дубровке уже тогда была полноценная 10-летняя школа и, что немаловажно, нормальная сельская больница, даже с небольшим стационарным отделением. С учетом наступившей к тому времени второй беременности мамы, наличие больницы имело, пожалуй, решающее значение для переезда.

Кроме того, в одном из территориальных отделений конезавода-совхоза была небольшая собственная электростанция (единой энергетической сети в стране тогда еще не существовало), которая обеспечивала электричеством все хозяйственные объекты и большинство жилых домов совхоза (с 06:00 до 24:00).

Правда, в той части деревни, в которой мы прожили первые 4 года, электричества не было. Топили и готовили еду на плите, в печи (зимой), на примусе или керогазе, а освещение обеспечивалось керосиновыми лампами. Чуть позже появился у нас и батарейный ламповый радиоприемник "Родина".

Родители устроились на работу учителями, одновременно продолжая заочную учебу в своих вузах.

Пару месяцев мы жили у хозяйки (вдовы, муж которой не вернулся с войны), у которой была отличная усадьба и сад, но, очевидно, очень плохой дом, потому что мы уехали от нее еще в самом начале учебного года. Я запомнил только ее "взрослого" сына (ему было тогда лет 13-14), и только потому, что его звали Вилием (Вилий - аббревиатура от В.И.Ленина).

Кстати, в Дубровской школе были еще ученицами сестры-близнецы Ленина и Сталина (ударения в обоих случаях на "и"). Таким вот образом их родители старались заранее угодить властям и обеспечить детям лучшую жизнь в будущем. А что получилось? Особенно, в случае со Сталиной. Хочется надеяться, что она потом поменяла это имя на нормальное.

В сентябре мы переехали в дом семейства Гаркавченко. Старый глава этого семейства был репрессирован в 30-е годы, а его сын Григорий, только что вернулся с дежурной в те времена "сталинской десятки".

Как рассказывали позже моим родителям соседи, Гриша отбывал ее только за то, что в период оккупации один раз свозил на телеге двух местных "полицаев" в расположенное рядом село Карменщину. (Те направлялись туда к одной своей знакомой, за бесплатной самогонкой). Во время совершения этого "преступления" Григорию было около 16 лет. (Он был ровесником моих родителей). Соседи утверждали, что больше ничего "криминального" он не делал, и что только в этом и состояло его "сотрудничество" с полицией и оккупантами.
К моменту освобождения Дубровки Красной Армией Грише как раз исполнилось 18 лет, и он получил свою сталинскую "десятку", по доносу кого-то из жителей села.

Работал Григорий колхозным водителем грузовика. (В Дубровке был и колхоз, и совхоз).

К работе в школе мама приступила только формально, потому что была на последнем сроке беременности, и уже 6 ноября 1954 г. благополучно родила дочь Людмилу, мою сестру.

Зная порядки в Дубровской школе, можно только удивляться тому, что беременную женщину, практически без образования и почти без опыта работы, вообще взяли на должность учительницы.

Папа зачем-то рассказывал мне басню о том, что Люду "купили" в детском доме(!) Это, видимо, он говорил для того, чтобы не обманывать меня традиционными байками про капусту или аистов. Но пацаны авторитетно рассказали мне, что моя сестра появилась на свет из живота моей матери.
Такая вот педагогика.
А раньше я вообще почему-то не задавался вопросом, откуда берутся дети. Вопросами смерти людей интересовался, а вопросами рождения - нет.

И вот примерно 12 ноября папа торжественно привез маму и Люду из больницы. В тот же день кто-то притащил в дом подвесную детскую качалку (а спустя несколько месяцев - и настоящую детскую кроватку).

И мое счастливое (как с этого момента выяснилось) детство закончилось.

Девочка-младенец переключила на себя все внимание родителей, и мой детский эгоизм единственного ребенка был сильно уязвлен.
Это было обидно уже и само по себе, но вместе с этим появилась еще и целая куча других неприятностей. И главным среди них было то, что сестра много плакала (очевидно, не больше других детей, но тогда мне казалось, что такая плакса - только она одна). И очень исправно пачкала пеленки. А их надо было стирать, сушить и гладить.

Папа торжественно назначил меня главным помощником мамы по уходу за сестричкой. А мне уже и само это слово сразу стало неприятным...

Мама была в декретном отпуске по 10 января, а я почти целый год оставался "уже большим" дошкольником. Мне теперь было "разрешено" (на самом деле - поручено) почти все то, что раньше строго запрещалось. И носить воду из колодца (по половине ведра), и разжигать примус (заправляя его перед этим керосином), и кипятить воду.
Кроме того, меня приобщили к очистке плиты от пепла, подноске в дом дров и угля (опять таки, по половине ведра).
Правда, топила в тот первый год жизни Люды еще только мама. А рубил дрова папа.

Но самым тяжелым для меня было то, что на меня была частично возложена стирка пеленок. Не всех, конечно, но довольно большой их части. Пока мама пыталась отдыхать в те короткие минуты, когда Люда днем засыпала. А стирали тогда "простым" (хозяйственным) мылом.

С появлением сестры я как-то уж слишком быстро повзрослел.

Хорошо еще, что меня не подпускали к утюгу. Ведь в те годы он разогревался углем, находящимся прямо у него внутри!

Я очень страдал от навалившейся на меня работы и бесконечного детского плача, который усугублялся то болезнями, то уколами, то прорезающимися зубами, то просто болями в животике, вызванными погрешностями в питании или глистами. Не были еще в те времена забыты и вши, беспокоившие всех, а, особенно, детей.

Сразу после зимних каникул, уже в январе 1955 года, мама вышла на работу. Никакого года (и, тем более, трех лет) отпуска за свой счет для ухода за ребенком тогда еще не существовало. А если бы он даже и был, то мама все равно не могла бы им воспользоваться, так как в школе, кроме нее, была еще только одна учительница немецкого языка, которая с огромным трудом справлялась с замещением мамы в период ее краткого отсутствия.

Расписание маминых уроков в школе было составлено таким образом, чтобы она могла на отсутствующем уроке прибегать домой и покормить грудного ребенка.

С этого же времени у нас в доме, с зимы до летних каникул, появилась няня (обычная девушка из соседнего села), которая приходила к нам 5 раз в неделю, примерно в 11 - 12 часов дня. Она заметно облегчила наши хлопоты вокруг Люды.

А все время до ее прихода в дом перекрывал я. Точнее говоря, ту его часть, когда у мамы начинались уроки (в разные дни это было в разное время, то начиная со второго урока, то с третьего или даже четвертого). Но времени моей ответственности мне хватало, с головой. Ведь мне было только немногим более шести лет!

В случаях непредвиденной задержки мамы на работе (в часы кормления ребенка) на меня возлагалась еще и обязанность кормить Люду соской из бутылки с коровьим молоком.

С огромным нетерпением ожидал я начала следующего учебного года, чтобы сбежать, наконец, от пеленок и нескончаемого детского плача в школу. Хотя бы, на полдня.

Люда в возрасте одного года

В 1954 году, в связи с 300-летием вхождения Украины в состав России, была осуществлена передача Крыма Украине. В Обнинске, на базе оказавшегося слишком громоздким для кораблей атомного реактора АМ (проект "Атом морской"), была запущена первая в мире атомная электростанция (сам проект при этом был переименован в "Атом мирный").

Родились Виктор Ющенко, Ангела Меркель, Александр Лукашенко. Правда, тогда их имен еще никто не знал и не слышал. Кроме их родных и близких.

Переезд, работа и рождение второго ребенка не отразились на учебе родителей. Они, по-прежнему, продолжали заочное обучение, папа - на физмате университета, мама - в инъязе. И все эти годы им приходилось буквально выкраивать время на решение семейно-бытовых вопросов между подготовкой к урокам, их планированием (обязательная письменная процедура для каждого урока) и проведением, проверкой тетрадей учеников и выставлением им оценок, заседаниями на педсоветах, проведением политинформаций и общественных работ (на выборах, при подготовках к праздникам и т.п.), распространением газет и журналов (типа "Воинствующего атеиста"), выполнением своих контрольных работ (в качестве студентов-заочников), поездками в Харьков на сессии и экзамены.

Между всеми этими делами родителям надо было находить возможность заниматься еще и домашними делами, подсобным хозяйством, поднимать (выращивать, кормить, одевать и воспитывать) собственных детей. На последнее времени явно не хватало.

С момента рождения сестры, я считался уже вполне самостоятельным, и за мной уже не надо было присматривать и, тем более, контролировать меня. Ведь я прекрасно знал все свои права и обязанности (см. "заповеди" в предыдущей главе) и выполнял их почти неукоснительно.

Но, все-таки, я был еще ребенком. Хотелось и с мальчишками поиграть, и книжку интересную почитать, и в кино 3 - 4 раза в месяц сходить (на кинопередвижку в близлежащий сельский клуб или в "настоящий" клуб конного завода), и даже в магазин за продуктами сбегать (это считалось развлечением, поскольку сдачу мелочью мне официально разрешали оставлять себе; и это было совсем не то, что сидеть дома).

Понятное дело, что иногда я забывал или просто не успевал что-то сделать. Или вместе с другими детьми делал какую-то "шкоду" (вред), и даже совершал стандартные детские "преступления": воровал яблоки в чужих садах, лазил по чердакам школы или клуба, а, находясь в Миргороде, убегал на лесосклад, железнодорожную станцию или аэродром (это было самым интересным, но и самым запретным).

За это все, само собой разумеется, меня подвергали разного рода телесным наказаниям (как и большинство других детей в то время): шлепали (но совсем не по-детски) по заднице, раздавали подзатыльники, осыпали ударами веником, били между лопаток, надолго ставили на колени (пока не появлялась какая-нибудь неотложная работа). Когда я гостил в Миргороде, у дедушки и бабушки, наказания, как максимум, сводились к достаточно символическому дерганию за уши. А дома, у родителей, использовался весь вышеприведенный "арсенал" воспитательных мер. И более убедительных.

Били меня, сколько я себя помню.

А вот крайне редкие, просто эпизодические проявления родительской любви припоминаются с трудом.
Когда в семье моих родителей, через 6 лет после меня, появилась моя сестра Люда, а еще через 7 лет после нее - наш брат Саша, на долю каждого предыдущего ребенка любви оставалось все меньше...

Вот фрагменты писем моей мамы папе, летом 1955 года, когда он уехал на сессию в Харьков, а мы втроем (мама, я и восьмимесячная Люда) на время переехали в Миргород, к родителям папы. (Мне в это время как раз исполнилось семь лет.)
Красным цветом выделены восстановленные фрагменты текста письма, в оригинале - жирно зачеркнутые.

10.07.55: Здравствуй, Ваня! … Тiльки що ходили з Ваньою в кiно на тi 5 крб., що ти прислав нам, але на жаль ми не застали кiно, так я купила Ванi морожене та пiдстригла його i з тим iдем додому. На цьому тижнi я його звожу в кiно обов'язково. …
… я дуже досадую без тебе і кожен раз плачу, але ніхто мене не бачить і не жаліє.
... Я, Ваня, вчора купила 2 десятки картошки за 4 крб. 50 коп. і дві капустини. Так що уже 2 дні їли приварку, але всього один раз, бо папаша майже самі виїдають чавун...
... В Миргороді за хлібом страшні очередя. ...
... мені дуже тяжко. Я беру себе в руки, але нічого не получається. Вся ця обстановка приводить до того, що мені противне все ваше кодло і навіть, інколи діти. Люду годують з рота і мама і папа, ну і я ж, звичайно(?!?). Якби ти був, то цього б не було...

Я привчила Ваню вмиватися, мити ноги перед сном, нікуди не ходить без дозволу. Часто злегка за це б'ю його. Мама сердяться за це на мене і кажуть, що ми його так забили, що він став нервовий і хворий серцем, але я не дозволяю балувати його. ...
Твоя Ліда (Коваль).

18.07.55: Здравствуй, дорогий мій Ваня! Тільки що одержала від тебе листа, за який мільйон раз цілую.
... [У батьків] уже давно хирів кролик, а сьогодні здох. Мама приказали папаші здерти шкіру. ... Папаша згодились з мамою, нагострили ніж (той, що все ми ним робимо) і хотіли драть. Я запритила це робить, а мама кажуть папаші: "Не обращай вніманія, випаримо ніж!"
Я так розсердилася, що аж захворіла. Зі злості почала кричать на папашу, що від цього разу я перестану їсти все те, що різатиметься тим ножем. Папаша таки послухали, найшли другий ніж і таки обідрали. Даю слово, що якби не послухали, то сьогодні захватила б дітвору і пішла б у Дібровку, і з цих пір я більше б не родичалася з ними. [Далеко не единичный случай разрыва отношенией в нашей семье, хотя в этот раз просто гипотетический - Авт.]
... Ваніка вони просто "травлять" своїм баловством, але сказать нічого мені не можна, а особливо бити Ваніка, хоч він дуже часто заробляє. [Найбільше "горе" матері-педагога! - Авт.]
Я ніяк на діждуся тебе, дорогий мій Ваня, бо ти поки-що являєшся "лучем света" в цім паразітськім "темном цартстве". Пиши, Ваня, частіше, бо я тут пропаду.
Сьогодні ввечері мама йтимуть в Дібровку [никаких автобусов тогда еще и в помине не было!] полоть лісосмугу, і я [ніяк] не дождусь цього (отак мені спротивились мама)...
Пока до побачення.
Цілую 1 000 000 000 000 000 000 000 000 раз.
Твоя Ліда.

20.07.55: Здравствуй, коханчик! Тільки що одержала від тебе листа (вірніше 2), за що безліч разів цілую тебе. ... Я б Ваня, [сама] писала б кожен день тобі, так жалко [раптом стало] Ваніка ганять на пошту... в мене вже немає й копійки, бо останню десятку вчора віддала папаші, бо вони за кожку [кролика] вторгували тільки 1 крб 50 коп. ... а їх треба зараз, бо [у] Людочки вже майже немає манки і сахару. ... Люда сьогодні сказала декілька раз "па-па-па", і ми її за це обцілували. Їй хватає козячого молока, Вані - літра коровйого, а нам трьом - нічого. ...
Цілую. Твоя Ліда.

23.07.55: Здравствуй, коханчик! ...
... Ваню заставила написать тобі пісьмо. Переписував разів десять, але наслідок поганий. Я вже і била, і ласкою брала. Він то хоче написать, так він так розучився, що й букви забув деякі, а почерк - ужасний. Взагалі він зробився в цьому Миргороді, як дурень. Я його люблю вже не так, як колись, але однак дуже жалко його. ... Людочка, як налитий качан. Але ходить ще не скоро буде. ... Кріпко цілую. Твоя Ліда.
... Вані треба правопис.

А вот и два моих (еще дошкольника) письма папе:

(1) Здравствуйте дорогий мій папа. Я за вами дуже скучив. Приїжджайте папа скоріше додому.
В нас стало холодно, але дощу майже не було.
Люда вміє махать ручкою допобачення. Бабушка пошила 2 плаття Люді.
Мама мене била, а тепер ні.
Дєдушка заробив 58 кар, він хворий желудком. Едік не приніс грошей.
Допобаченя любимий папа, кріпко цілую.
23 липня 1955 р.

(2) Дорогий папочка!
Не сердіця на мене. Я уже не балуюсь.
До побачення. Ваш синок Ваня.

И снова пишет мама:

24.07.55 : Здравствуй, дорогий Ваня! ...
... Дорогий коханчик, я Вані прочитала ті строчки, що ти написав. Він дуже вздихнув і чуть не заплакав. Взагалі, він тоже дуже скучив за тобою, не відчепиться, поки не прочитаю листа від тебе, і кожен раз вздихає, бо ти до нього навіть і не прощаєшся [малося на увазі "не звертаєшся"], а він тоже ж ласку любе. Так що ти це вчитай [прийми до уваги].
Останній час я його не пускаю до хлопців з двору, і він став дуже хороший хлопчик, правда, забув писать[? - Автор], але за це думаю вже не бить, бо я колись спала з ним, то аж злякалась: і кричить, і встає, і труситься.
Взагалі його треба, Ваня, в майбутньому лічить, щоб не получилась з нього каліка.
[Вот Ваня потом и "лечил" Ваника, по-своему. Чаще всего, ремнем.]
Я прочитала мамі весь лист, і їм не сподобалось, що ти "відділив" Ваню від сім'ї, і приказали, щоб я написала тобі за це.
Ваня з великою охотою відносе пісьма, так що мама трохи праві, що ти холодно відносишся до нього. ...
Вчора папаша заробили ще трохи грошей (36 руб) в кожзаводі. Хотіли йти купить оліфи, а мама не дали, щоб було за що куплять хліб. ...
... я ... ходила в город, тепер пісьмо читала (разів 5), то з Людочкою вожалась. ...
Сьогодні папаша купили Люді 2 стакани манки. Так що хвате до твого приїзду.
На цьому кінчаю. Кріпко цілую. Твоя Ліда.

26.07.55 : Здравствуй, дорогий коханчик! ...
Вчора одержала гроші по переводу від Едикової мами 50 крб. З них 40 віддала папаші, 1 крб папаша дали поштареві [з решти], а 9 крб я поклала собі в карман, та ще сьогодні прибавилась твоя п'ятьорка. Таким чином в нашому хазяйстві 14 крб.
Ваніка я вже з дому не пускаю днів 5, так що мимоволі він став послушним хлопчиком.
Людочка не слухає мене [??? Ребенку исполнилось только 9 месяцев!] Сьогодні впала і розбила трохи губи і верхні ясна, з яких почали вирізатись зуби. Я не знаю, чи не пошкодить їй це на ті зубики. Верхні зубики будуть з такою самою щілиною як у тебе та Ваніка (або ще й з більшою щілиною)
[Верный признак наличия польских корней в роду.]
Зараз вона як вогонь, відходити від неї зовсім не можна. Ми всі ждем тебе з нетерпінням. ...
Погано, що ти себе мориш голодом, бо як приїдеш, то ще набридне тут у Миргороді морити себе одним поганим борщем. ...
До скорого побачення! Мій любий і вірний друг Ваня, цілую тебе безліч разів.
Повідом, коли приїдеш.

* * * * * * *

Жаль, что не сохранились ответы папы на эти письма.
Но и сами по себе они достаточно точно характеризуют постоянную атмосферу в нашей семье: взаимную любовь родителей, нескончаемые финансовые проблемы, взаимную неприязнь невестки и свекрови, и неудовлетворение мною, регулярно заканчивающееся побоями. Которые даже обсуждались в качестве одной из главных тем в переписке родителей.

Как первый сын и старший из детей, я всегда был своеобразным полигоном для их педагогических экспериментов.

Но главные мои "прегрешения" (и прегрешения без кавычек) и наказания за них были еще впереди...

Когда подошло 1 сентября 1955 года, папа обратился к директору школы с просьбой, чтобы меня, как чрезвычайно способного и хорошо подготовленного дошкольника, приняли, в порядке исключения, сразу во 2-й или 3-й класс.

- Да что это вы придумали! - разорался Константин Григорьевич, директор школы, - где вы такое видели? С чего это вы взяли, что ваш сын "чрезвычайно способный"? Кто вы такие, в конце концов, чтобы даже думать о таком? Обычные студенты-заочники, а беретесь поучать нас, опытных педагогов! А потом, посмотрите на него! Он же у вас маленький, физически недоразвитый! Старшие от него ученики будут постоянно обижать его, просто затопчут!
- Вот как раз более сильные физически ровесники - будут! - пытался спорить отец, - а ребята постарше, скорее всего, будут опекать и защищать его!
- Не будет этого, пока я директор! Разговор окончен! - подвел итог педагог-администратор.И меня сдали в первый класс, вместе со всеми другими, из которых только трое кое-как знали буквы, а еще один умел читать.

Но я был рад и этому. Наконец, я сбежал от вечно плачущей или киснущей сестренки.

День первого сентября запомнился мне построением на школьном дворе и тем, что какая-то толпа здоровенных мужиков и теток (десятиклассников) подбежала к нам, здорово перепугав многих из нас, малышей-первоклашек, и ткнула в руки по букету цветов.

Школьной формы в нашей школе в 1955 году еще не существовало, и у меня ее не было. Моей первой учительницей стала Екатерина Дмитриевна Рогочая, жена завуча школы Дмитрия Афанасьевича (преподавателя математики в старших классах).

В первый учебный день, после разъяснения правил поведения в школе, за партой и на переменах, учительница провела среди детей опрос, кто кем хочет стать.

- Летчиком, - отвечало большинство мальчишек.
- Танкистом, - отвечали другие.
- Трактористом, шофером - наперебой отвечали еще пара мальчиков.
- Медсестрой, - объявили несколько девочек.
- Продавщицей, - сказала одна девочка.
- А почему именно продавщицей? - поинтересовалась Екатерина Дмитриевна.
- Чтобы вволю наесться конфет, - отвечала будущая работница прилавка.
- Ну, а ты, Ваня, почему молчишь? Кем ты собираешься стать? - спросила учительница, обращаясь ко мне.
- Профессором, - серьезно ответил я.

Екатерина Дмитриевна от изумления едва не упала. А потом долго рассказывала всем об этом случае.

Шлепки, удары и оплеухи, которыми меня всегда щедро "награждали" в семье, почти забылись, когда дело дошло до серьезных побоев, настоящих расправ надо мной.

Все началось, якобы, из-за моего "несносного" поведения в школе.

А ведь оно было практически образцово-показательным! Ведь я понимал, что вся наша семья находится под пристальным наблюдением руководства школы.

Я сидел за партой, по "стойке" смирно, ни на секунду не поворачивая голову в сторону и внимательно слушая учительницу (хотя за первые три года она не сказала мне абсолютно ничего нового, ничего такого, чего бы я не знал еще до школы). В каждом случае, когда она задавала вопрос классу, я поднимал руку, аккуратно удерживая локоть на поверхности парты. Но она меня почти никогда не вызывала.

Екатерину Дмитриевну очень раздражали и мои "несвоевременные" познания, и мое безупречное поведение. Она только и ждала момента, когда у меня, наконец, падала с парты ручка или с пера срывалась чернильная клякса.

- Ваня, не крутись! - тут же подчеркнуто громко делала она мне замечание.
- Пиши аккуратнее! - требовала она, - кто это тебя научил писать такими каракулями! - гневно вопрошала она, прекрасно зная ответ заранее.

Я старался изо всех сил, но от чрезмерного старания и страха руки начинали дрожать, и получалось только хуже. И, в итоге, учительница оставалась весьма довольна собой.

В перерыве я, как и все дети, выбегал в коридор или во двор школы, но и там за мной неусыпно следили глаза моей первой учительницы-мучительницы.
- Ваня, не толкайся! Ваня, не прыгай через лужу! Ваня, зачем ты испачкал руки? (Это после общей игры резиновым мячом в выбивном круге). Ваня, ты что, звонка не слышишь? Перерыв давно закончился!

В общем, донимала, как могла, "педагог".

А истинной причиной всего этого было недовольство директора и завуча (мужа моей учительницы) тем, что им прислали таких неопытных, да еще и амбициозных, с претензиями, учителей-студентов. Которые, мол, только "испортили" меня своим дошкольным "натаскиванием".

При всем моем старании, я, все же, не был роботом. Где-то и не выдерживал, на что-то отвлекался.
- Ваня, не спи на уроке! - требовала "вторая мама", которой она себя провозгласила.

После прочтения учительницей ряда соответствующих народных сказок, многие из детей стали прозывать меня Иванушкой-дурачком, а учительница только довольно ухмылялась.

Однажды я таки взбунтовался и набросился на своего обидчика. Но драться не умел, к тому же, был меньше почти всех других учеников в классе (меньше меня был только один мальчик, Вова Семенко). Я обхватил обидчика руками (практически - просто обнял его) и попытался повалить его на пол. Но тот просто легко встряхнулся, и на полу оказался я.

Все начали смеяться надо мной, а учительница сделала строгое замечание, конечно же, именно мне. И записала в дневник, что я стал зачинщиком драки, а уже на следующем перерыве рассказала об этом в учительской. (Правда, учительская младших классов и остальных, в которых работали и мои родители, были в разных зданиях, поэтому о моем проступке родители узнали таки из записи в дневнике).

И вот тогда отец впервые по-настоящему выпорол меня ремнем. Повалил на пол, выхватил ремень из своих брюк и, сложив его вдвое, начал что есть силы хлестать и полосовать. Бил без разбору, по спине, по плечам, по голове, по моим рукам, которыми я пытался прикрывать голову...

А ремень у него был особый, красиво декорированный, с насаженными металлическими полосками и ромбиками.

И всю свою злость на жизнь он изливал на мне до тех пор, пока вся моя спина не превратилась в сплошную рваную рану.

А мне ведь тогда было только 7 лет! И был я щупленьким, совершенно беспомощным мальчиком.
Такой сильной боли я еще никогда ранее не испытывал. Да и позже, наверное, тоже.

Следующие несколько дней меня в школу не пускали (чтобы раны на спине немного затянулись). А в дневнике, рядом с замечанием учительницы, отец записал: "Виховна робота проведена".

Другие родители, даже у нас, в селе, иногда приходили в школу, чтобы защищать своих детей при возникавших их конфликтах с педагогами. А мои…

Впоследствии подобным экзекуциям я подвергался еще много раз. В том числе, за "плохое" поведение в школе - не менее одного раза в каждой четверти.
И стал чрезвычайно бояться своего отца.

Вскоре у отца появился и более регулярные и, надо признать, таки обоснованные поводы избивать меня.

Подраставшая Люда требовала к себе все больше внимания, а мне хотелось оказывать его все меньше. Единственное облегчение в уходе за нею по мере ее роста (примерно в годичном возрасте) состояло в том, что к этому времени почти отпала необходимость в стирке ее пеленок.

Сама она, конечно, поначалу была ни в чем не виновата. Во мне просто играла детская ревность из-за переноса львиной доли внимания родителей именно на нее. Мне казалось, что она его совсем (и ничем) не заслуживала, но получала. А про меня, якобы, просто забыли.

Теперь я понимаю, что одним из факторов сложившейся в то время ситуации была полная моя психологическая неподготовленность к появлению в семье второго ребенка. Они, взрослые люди и педагоги, не сумели подготовить меня к этому. Так же, по сути, как и себя.

А я ведь был так похож на него! И внешне, и по характеру, и по уму. В принципе, со временем мог стать его копией. К тому же, время фактического начала супружеской жизни моих родителей в Часов Яре, насколько мне известно, не было омрачено никакими подозрениями. (Как и любое другое время, впоследствии).

Не понимаю, за что он тогда так меня не взлюбил. Я мешал ему любить Люду?

Понятное дело, что в ранимой психике малолетнего пацана ("чрезвычайно способного" и чуть ли не "вундеркинда"), каким я тогда считался (а, возможно, и был, см. предыдущую главу), это вызывало полное неприятие, обиду и разочарование.

Люда довольно быстро освоилась с ролью пупа Земли и центра Вселенной, требовала для себя все больше привилегий (хотя тогда они, глядя на них сегодняшними глазами, были совсем примитивными: одежда, конфеты, игрушки, карандаши), внимания и времени.

Среди тех, кто постонно должен был вокруг нее крутиться, большое (если не центральное) место отводилось именно мне. Я ведь все время "был свободен"...

Ее надо было одевать и заплетать (кстати, это я делал не хуже мамы), а мне хотелось побегать с мячом или поиграть с мальчишками в войну. Ей надо было читать сказку про курочку-рябу, а в круг моих интересов уже вошли "Занимательная математика", "Занимательная астрономия", журнал "Юный техник", фантастические романы Жюль Верна и Герберта Уэллса.
Ее надо было кормить кашей, а мне хотелось клеить модели самолетов.
Она доросла до приключений Буратино, а меня уже интересовали Джек Лондон, Александр Беляев, журналы "Наука и жизнь", "Знание - сила", "Техника молодежи", "Радио".
Она еще не ходила в школу, а я уже начинал бегать на свои первые робкие свидания.

Очевидно, в подобной ситуации позже оказалась и она сама, когда у нас появился младший брат Александр, на 7 лет моложе сестры и на 13 - меня.

В раннем детстве Люда была крайне медлительной и внешне спокойной, но капризной и удивительно плаксивой. Всего, чего ей хотелось, она добивалась именно своим плачем.

Из-за значительной разности в возрасте и несовместимых интересов, моей подругой сестра стать просто не могла, а обузой для меня была, и немалой. И это меня очень раздражало. Чтобы быстрее отделаться от нее, я уклонялся от нее (убегал к друзьям или приглашал их к себе) или отталкивал ее от себя, при всяком случае, когда она мешала мне заниматься моими делами. А иногда (и со временем - все чаще) - просто шлепал ее (и со временем - все сильнее, то по спине, то по попе, а то и по голове). Чтобы ей не хотелось играться со мной.

Но выбора у нее не было (родители постоянно и подолгу задерживались на работе), поэтому она снова и снова липла ко мне, как смола. То с реальными вопросами и потребностями - одеть, обуть, покормить, то просто с требованиями поиграться с ней, с ее примитивными и совершенно не интересными мне игрушками (куколками, тряпочками, нитками, пуговицами). Телевидения, на которое можно было бы переключить ее внимание, тогда еще не было. А о грядущей эпохе компьютеров еще даже и не подозревали. Я отталкивал ее, а когда не хватало терпения, к теперешнему моему стыду, - просто бил ее. Конечно, бил еще по-детски (ведь я тогда еще и подросткового возраста не достиг, см. фото ниже), но Люде, конечно, было больно и обидно. Она плакала, но снова лезла и требовала внимания, не оставляя мне ни минуты свободного времени. По крайней мере, так мне тогда казалось.

А после работы приходил с работы папа, души в ней не чаявший. Спрашивал, как у нее дела (или почему она плачет). Люда, естественно, докладывала, что я ее обижал (или бил). И папа без раздумий и сомнений, ничего не говоря, отвешивал мне увесистую оплеуху. Да так, что в голове начинало звенеть.

Это еще более усиливало мою неприязнь к сестре, и на следующий день (или через два на третий) я, при первом же удобном случае (а они следовали практически непрерывно), отыгрывался уже на ней. А приходивший с работы отец бил меня уже и за это, и еще сильнее, чем в прошлый раз. Когда был в плохом настроении и когда находился малейший дополнительный повод (например, не аккуратно выполненное домашнее задание), - своим знаменитым ремнем.

Взаимная нетерпимость в семье достигла своего апогея, когда моей сестре исполнилось 5 - 6 лет. Она поняла, что может регулярно, почти ежедневно, наказывать меня (руками папы), и стала этим сознательно и активно пользоваться, а именно - ябедничать на меня. (И постоянно делала это в течение нескольких лет). Теперь она уже докладывала папе не столько о том, что я обижал ее (потому что это потихоньку сошло на нет), сколько о всех моих недозволенных делах и делишках с другими мальчиками. А среди них были и далеко не безобидные: то несанкционированные походы на удаленный став (пруд), то "добытые" яблоки из соседского сада, то рогатки, то самодельный "порох", то модные тогда у мальчишек самодельные ракеты (не осветительные, а летающие, стартующие с земли), которые довольно часто взрывались еще на старте.

И тогда в ход опять пускался кожаный ремень с металлическими ромбиками. (Приблизительно, до достижения мною 12 - 13 лет).

Сформировался порочный замкнутый круг. Люда не давала мне покоя, я обижал Люду, Люда жаловалась папе, папа бил меня, я отыгрывался на Люде, она докладывался обо всем папе...

Разрывался этот круг только тогда, когда на выходные или на каникулы я один уезжал в Миргород, к дедушке и бабушке, а Люда оставалась с родителями. Но когда я возвращался, все восстанавливалось.

* * * * * * *

Еще одним видом наказаний для меня были сами ожидания следующего, более весомого наказания. Оттянутые во времени. Их практиковала моя мама. Когда ей становилось известно что-нибудь о моем "безобразном" поведении в школе, она лупила меня веником, тряпками, затем часами держала меня на коленях (на глиняном полу, иногда, - усыпанном зернами кукурузы), и все приговаривала:
- Вот придет папа, он тебя научит, как надо себя вести!

Эти ожидания предстоящего папиного наказания были совершенно изматывающими.

Наконец, прихрамывая, уставший и злой, он приходил с работы и "учил".

Справедливости ради надо указать, что иногда в последний момент мама щадила меня, и как только отец появлялся во дворе, давала команду встать с коленей, вытереть слезы и быстро подмести кукурузу веником. (А нервы ребенка? Чем можно было "подмести" их?)

Дети так и не смогли изобразить на лицах улыбки, ни один, ни другая...

В начале 1956 года состоялось важное историческое событие - разоблачение культа личности Сталина. Это произошло на специальном закрытом заседании в последний день работы ХХ съезда КПСС (точнее, глухой ночью). По радио об этом тогда не говорили, в газетах не писали.

Но спустя некоторое время в парткомы первичных организаций были направлены секретные письма с текстом доклада Хрущева (для ознакомления с ним только коммунистов).

Пришло три таких письма и в Дубровку, - в партийные организации школы, колхоза и конезавода-совхоза.

В докладе рассказывалось о беззакониях, творившихся в нашей стране, начиная с 30-х годов, вся вина за которые возлагалась на Сталина. Имелись ввиду ни в чем не повинные репрессированные люди, а особенно, военачальники. Ставился и вопрос о необходимости реабилитации большинства репрессированных (погибших - посмертно).

Иван Андреевич тогда еще не был членом КПСС, но у него уже появились новые друзья в Дубровке, в том числе, и среди местных коммунистов. Некоторые из них приходили к нам домой по вечерам и активно обсуждали и текст этого письма, и сталинскую эпоху в целом.

Я не подслушивал специально, но не слышать эти разгоряченные голоса было невозможно.

Самыми позитивными, яркими и памятными событиями этого периода для меня стали приобретение папой батарейного радиоприемника "Родина", 30-летие мамы и ее крепдешиновое платье с синими васильками, Олимпийские Игры в Мельбурне (в 1956 году), отслеживаемые по радио, наша первая семейная новогодняя елка, фестиваль молодежи и студентов в Москве (лето 1957 г.), первые советские спутники Земли (начиная с октября 1957 года), переезд на центральную усадьбу совхоза-конезавода (в 1959 году), приобретение сетевой радиолы "Латвия" с комплектом долгоиграющих пластинок, подаренный мне новым директором школы фотоаппарат "Любитель", а на ближайший день рождения - ФЭД-2 (уже родителями), еще на следующий год - настоящий велосипед, приезд на стажировку в совхозе группы молодых кубинцев…

Правда, кое-что из перечисленного случилось немного позже, уже в конце 50-х годов, но это не так уж и принципиально.

Папа окончил университет в 1956 году, а мама свой институт иностранных языков - в 1958 году. После этого они стали полноправными педагогами.

Грубые отцовские наказания меня пошли на убыль после вовлечения меня им (примерно в 12-летнем возрасте) в атмосферу футбольного фанатизма (в моем лице он получил самого надежного единомышленника), а окончательно прекратились после перенесенной мною примерно в этом же возрасте операции по ушивке паховой грыжи.

Небезынтересно, что эту операцию мне сделал во время летних каникул в Беленькой хирург Павловский. Тот самый, который (по предположительным, но окончательно так и не доказанным данным) получил в 1946 году десять лет исправительных работ за так называемое сотрудничество с немецко-фашистскими оккупантами. В год "сталинской" амнистии он, как ни в чем не бывало, вернулся в родное село, снова возглавил местную больницу и довольно успешно работал практикующим хирургом. Довольно жестким, но умелым и надежным.

С тех пор меня больше практически не били. В основном, именно из-за этой операции. А я прекратил третировать Люду. Как уже отмечалось ранее, эти действия были взаимосвязанными. Хотя случаи ябедничания на меня со стороны Люды довольно долго продолжались и позже, уже просто по инерции. Но тогда они стали уже относительно редкими эпизодами, и ни к каким особым последствиям не приводили.

Жизнь в нашей семье постепенно уравновесилась и успокоилась.

В годы нашей взрослой жизни, в разное время, я неоднократно просил прощения у сестры за свое неправильное поведение в отношении ее в нашем детстве. Сожалею, что даже этими словами историю вспять не повернуть.
А вот родители попросить прощения у меня за чрезмерную жестокость воспитания так ни разу и не догадались. Или не смогли преодолеть созданный ими же самими психологический барьер в этом вопросе.
К тому же, на старости они были уж очень зациклены на своих собственных проблемах. Или том, что им казалось таковыми.

В одно чудесное солнечное осеннее воскресенье (1959 или 1960 г.) родители послали меня в магазин за хлебом.

В том году и в том месте, где мы тогда жили (в Дубровке), очередей за хлебом практически не было. Но часто не было и самого хлеба. Его привозили из Миргорода, а это было затруднено бездорожьем и плохим транспортным обеспечением. К тому же, хлебовоз по пути заезжал в несколько соседних сел. Поэтому иногда его приходилось довольно долго ждать под магазином.

В принципе, я любил ходить по магазинам, рассматривать продукты на полках (хотя теперь уже и не понятно, что в них тогда можно было рассматривать), забирать себе сдачу мелочью после совершенных покупок (это, в разумных пределах, до 50 копеек за один раз, родители позволяли мне официально), а, главное, хотя бы некоторое время быть на свободе, вне дома. И длительное ожидание мне было, скорее, в радость.

Так было и на этот раз.

Вместе со своими сверстниками мы направились на расположенную неподалеку аллею небольшого и сильно запущенного парка. Она была по щиколотки засыпана прекрасными, только что опавшими листьями канадского клена, невероятно яркими в лучах солнечного света.

Мы разгребли листья ногами, очистив примерно 15-метровый отрезок аллеи, провели (процарапали) две линии на расстоянии 10 метров и начали играть в "биток" - игру на денежную мелочь (кучка монет, броски в нее с другой линии и последующие удары битком по монетам для их переворачивания).

Каждому разрешалось пользоваться своим битком. Это была большая, 5-7-сантимеровая, металлическая шайба, чаще всего - отлитая самостоятельно из свинца, добытого из разбитого старого аккумулятора (ожоги серной кислотой, опасность процесса плавления и вредность самого свинца тогда в расчет не принимались). Свинцовый биток летел уверенно, при приземлении не подпрыгивал, а монеты повреждал минимально, из-за своей мягкости.
Выигрыш попеременно переходил от одних участников игры к другим, пока всей кучкой монет не овладевал кто-то один. А это бывало от одного рубля (выпуска 1947 года) до нескольких, немалые для детских потребностей деньги (средняя цена килограмма карамелей была 1 рубль 50 копеек за килограмм).

В азарте игры время пролетело незаметно. Солнце начало ощутимо клониться к закату. В игре прошло часа полтора - два.

Возле магазина наметилось явное оживление, привезли хлеб. Все мы, мальчишки, дружно подбежали к своим местам в очереди.

И тут я с ужасом обнаружил, что шесть рублей (две зеленые бумажки по три рубля, две "трешки", как раз на два больших хлебных "кирпича"), находившиеся в моем наружном боковом кармане рубашки (застегивавшемся на пуговицу), бесследно исчезли. Так же, как и сама пуговица.

От ужаса у меня похолодели ноги. Я потерял деньги. Самое страшное, что только могло случиться с человеком, о чем меня сотни раз предупреждали родители, чего со мной ранее никогда не было, вдруг произошло.

Промелькнувшая тут же мысль, что будет, если я вернусь домой и без хлеба, и без денег, перехватила горло.

Растерянно оглянувшись по сторонам, я понял, что помощи ждать не от кого. Понял и то, что никто их моих друзей их не находил, иначе эта радостная (для нашедшего) новость была бы немедленно оглашена. А о взаимном воровстве между нами тогда не могло быть и речи.

И я рванул на аллею, заваленную кленовыми листьями.
Сначала обследовал место, где мы играли в "биток". Ничего. Начал перетряхивать кучи листьев, которые мы разгребали ногами, освобождая место для игры. Опять ничего похожего. Еще раз перебросал все листки с места на место, чуть ли не по одному, - результат тот же. Нашлась только какая-то монета, судя по ее виду, утерянная еще в прошлом году или ранее.

Тогда пришлось расширить зону поиска.
Я просто стал на колени и продвигаясь буквально на четвереньках начал исследовать всю аллею, начиная с самого дальнего ее конца.

Солнце уже зашло, начало быстро темнеть. Стало холодно, усилилось ощущение сырости. Но еще больше и быстрее нарастало мое чувство обиды, горечи и разочарования. Надежда найти деньги таяла с каждой минутой.
И только страх явиться домой ни с чем заставлял меня продолжать поиски, обшаривая каждый уголок пространства.

Спустя какое-то время ко мне подошел Толик, один из моих друзей. Расспросил, что я здесь делаю. Расплакавшись, я кое-как объяснил ему суть дела. Он присоединился к мои поискам, но его терпения хватило только минут на пять.
- Это бессмысленно, Ваня! В такой массе листьев ничего найти невозможно, - сказал он и ушел.

Своих лишних шести рублей у него точно не было (хотя я его и не спрашивал об этом). Но даже если бы они и были, я бы все равно их не взял, потому что не смог бы отдать такой долг.

Уже совсем стемнело, а я все ползал и ползал по аллее.

На столбе у магазина включили свет. Никаких покупателей возле него уже не оставалось, но продавщица из магазина еще не ушла (это было видно по тому, что внутри магазина тоже еще горел свет).
Весь в слезах и грязи, с изодранными руками, я тупо продолжал свой бессмысленный поиск в темноте. Свет от лампы у магазина почти совсем не освещал аллею, а только указывал путь к нему.

И когда до конца этого нескончаемого кленового пути оставалось всего метров пять (из примерно пятидесяти общих), я вдруг не столько увидел, сколько нащупал какие-то бумажки. Почти с самого верху, под одним-единственным кленовым листом, их прикрывающим.
Это были мои деньги.

Весь вне себя от нахлынувшего горького счастья я схватил их и бегом подбежал к магазину.
Продавщица уже закрывала ключом наружный навесной замок на двери.
- Тетя, пожалуйста, продайте мне две буханки хлеба! - взмолился я.
Она повернула недовольный взгляд в мою сторону, но когда увидела меня, молча открыла таки магазин и продала мне столь желанные две буханки. Их у нее на полке оставалось не более пяти штук.

Когда я вернулся домой, мама встретила меня словами:
- Де оце тебе чорти носили півдня? Ми тут сидимо, переживаємо, ждемо тебе з хлібом, а тебе все немає і немає!
- Я був загубив гроші, а потім знайшов. От на це і витратив час, - ответил я.
- Не бреши! - подвела итог мама.

К счастью, ни она, ни насупленный отец с дальнейшими расспросами приставать не стали. А я не стал рассказывать им подробности.
Родители остались в твердом убеждении, что сын стал их сознательно обманывать.

Забуду ли я когда-нибудь эти кленовые листья?

* * * * * * *

Другие яркие эпизоды этого же периода автор намеревался описать в мини-рассказах Новогодний праздник в ДОСе, "Сладкая" бузина, Ужин в детском саду, Складной ножик, Китайский фонарик. Но вовремя спохватился, поняв, что к вопросу генеалогического дерева они имеют крайне отдаленное отношение. Хотя и характеризуют членов нашей семьи и методы воспитания в ней с разных сторон.

Но невозможно оставить вне повествования вопросы оказания помощи по хозяйству всеми детьми наших родителей. И хотя я испытал их в полной мере только на себе лично, думаю, что по мере взросления, в порядке очередности, через что-то подобное прошли и Люда, и Саша.

Об этом будет написано в следующей главе, в привязке ко времени событий.