Глава 14. Еще один сын. Из Дубровки в Ромодан. ХИИТ (1961 - 1971)

В 1960 году, за год до описываемых далее событий, директором Дубровской средней школы назначили Сафронова Павла Александровича, работавшего ранее ответственным работником ЦК КП Казахстана. (Прежнего директора школы райком партии перебросил председателем колхоза в одно из отстающих хозяйств, чтобы он поднял его до требуемого уровня).

Новый директор оказался прогрессивным человеком, дал большую инициативу учителям, сведя объем их формальных работ с бумагами до минимума (лишь бы районо не смогло придраться к их отсутствию), и усилил роль их личной работы с учениками, особенно, отстающими. Он же ввел в средних и старших классах школы систему помощи более сильных учеников более слабым, с поощрением за работу в таких парах (и одного, и другого).
Одновременно Павел Александрович преподавал историю и обществоведение (когда такой предмет появился в учебной программе средних школ).

Сафронов делал ставку на молодых учителей, способных внедрять его нововведения, поэтому выдвигал на передовые роли в школе именно таких. В частности, он назначил Лидию Ивановну классным руководителем, а Ивана Андреевича сделал, фактически, своим помощником (сначала - неофициальным).

В начале 1961 года он дал ему рекомендацию для вступления в партию (без чего в те времена о какой-либо руководящей должности и говорить не приходилось). Спустя год, отбыв кандидатский стаж, отец стал полноправным обладателем красной книжки (это неофициальное называние партбилета), а с августа 1962 года - завучем школы.

Жена директора, Мария Александровна, работала в школе библиотекарем.
Их дети были уже взрослыми и жили где-то далеко (на Урале или в Сибири).

Семья директора дружила с нашей семьей и вне формальных школьных отношений. Именно Павел Александрович, увидев, что я, даже находясь у них в гостях, почти не выпускаю из рук книгу Никулина "25 уроков фотографии", тут же подарил мне свой фотоаппарат "Любитель-2", без какого-либо повода, просто так. От счастья я едва не обомлел, не зная, смею ли я принять такой дорогой (в буквальном и переносном значении слова) подарок. Но после того как папа незаметно кивнул мне головой, принял его, поблагодарил и был на седьмом небе от счастья.

Молодой учитель физики Леонид Владимирович Кучинский научил меня делать фотоотпечатки, поэтому 24 июня 1962 года, в мой день рождения, родители подарили мне еще один, теперь уже чуть ли не самый совершенный на то время фотоаппарат "ФЭД-2", а к очередному Новому году - еще и увеличитель ("Нева"? или "Ленинград"? Наверное, оба, только с разрывом во времени).
И я стал очень "продвинутым" в понимании того времени фотолюбителем. А как ученик - фанатом физики.

Кучинский, бывший детдомовец, успешно совмещал учительскую деятельность с работой киномеханика в клубе совхоза. Обучил он этой профессии и меня. Экзамены я сдавал в Полтаве, получил соответствующее удостоверение, сохранившееся и до настоящего времени.

У Леонида Владимировича своих детей не было, поэтому он с удовольствием проводил время со мной: помог оборудовать мою фотолабораторию, катал меня на мотоцикле, по-настоящему вовлек в радиолюбительскую деятельность.

Его часто можно было увидеть и в мастерских по ремонту тракторов и другой сельскохозяйственной техники совхоза, где он не только давал полезные советы, но и с удовольствием, часами, работал вместе с механизаторами, совершенно бесплатно, в порядке хобби.

К сожалению, там же, на тракторной бригаде, выпукло проявилось и его пристрастие к алкоголю. А когда он напивался, то был способен на самые безрассудные и безумные поступки.
- Умная голова, да дураку досталась! - так говорили о нем все чаще и чаще.

Однажды, будучи пьяным, он ехал на своем "ИЖ-Юпитере" по селу и опрокинулся на совершено ровном участке дороги. Скорость была не слишком большой, поэтому он просто свалился на обочину дороги. Несмотря на это, он не слез с седла, а что есть силы продолжать поддавать газу своему железному другу, ревущему, как раненый дикий зверь. А из бензобака на Леонида что есть силы хлестал бензин.
От трагедии в тот раз его спас выскочивший на шум из двора мужчина, выдернувший из мотоцикла ключ зажигания и заглушивший таким образом его мотор.

Спустя годы Кучинский покончил жизнь самоубийством, повесившись на чердаке.

1961 год был не рядовым, как в истории нашей семьи, так и в истории нашей страны. На новогоднем утреннике, посвященном его встрече, я бегал по школе в образе молодого Нового года, с надписью "I96I" на груди, обращая внимание всех, что ее содержание не изменится, даже если я перевернусь на голову.

Начался год с денежной реформы (прямо с 1 января), заменившей довольно большие по габаритам, но слабые по покупательной способности рубли 1947 года, на новые, компактные. Курс обмена составлял 10:1. Одновременно были понижены в 10 раз и цены в системе государственной торговли, так что, по идее, реформа должна была стать простой деноминацией. Обмен денежных знаков происходил, кажется, в течение трех месяцев.

Но мы же просто не можем без того, чтобы не обманывать друг друга! Частная торговля, "опасаясь" новых денег, несколько месяцев принимала их по гораздо более низкому курсу, что привело к резкому, в разы, удорожанию всей сельхозпродукции. Фрукты, овощи и зелень, и ранее стоившие 10 - 50 коп. за килограмм, остались (в цифровом выражении) почти на том же уровне цены. А ведь зарплата у всех была уменьшена в "правильные" 10 раз!

Еще одной особенностью реформы стало то, что в обороте были сохранены мелкие медные монеты (1, 2 и 3 копейки) прежних лет выпуска, причем, уже по новому курсу. Тот, кто заранее знал об этом, мог обогатиться, разменяв свои деньги до начала реформы на такую мелочь. Однако на самом деле произошло обратное. Из-за того, что официальное извещение о сохранении в обороте старых монет было сделано только через месяц после начала реформы, многие, особенно, дети, на первом этапе реформы обменяли свои старые монеты на новые по невыгодному курсу 10:1, а только потом узнали, что могли просто сохранить их и заметно на этом выиграть (в 10 раз!).

Лично я, 12-летний мальчишка, имевший 18 рублей 50 копеек личных сбережений (в основном, как раз мелкими монетами), целый день простоял в очереди под кассой в конторе совхоза, чтобы как можно быстрее подержать в руках новые деньги. К вечеру получил таки 1 рубль 85 копеек (новыми!), а через месяц узнал, что самые мелкие монеты надо было не менять, а просто сохранить. Так что государство, по существу, обмануло многих таких, как я (в основном, как раз детей).
Согласно более поздним объяснениям, сохранение старых монет в ходу было обосновано высокой себестоимостью их изготовления.

Второй (и самой памятной!) исторической вехой этого года стал первый в истории человечества пилотируемый космический полет Юрия Алексеевича Гагарина на корабле "Восток", состоявшийся 12 апреля.

Всеобщее ликование было беспредельным. Были прерваны все работы, лекции и уроки, отложены все личные и общественные дела. Абсолютно все еще и еще раз прослушивали многократно повторяющееся сообщение ТАСС об этом полете и биографию первого в мире космонавта, прыгали от радости, пели, возбужденно обсуждали каждую новую деталь и строили прогнозы о следующих шагах космонавтики.

Неимоверно сильной радость была еще и оттого, что первым в космосе оказался гражданин именно нашей страны (тогда - СССР). Слово "эйфория" только в незначительной степени передает навалившееся вдруг на всех одновременно состояние.
А потом была встреча Гагарина в Москве, неимоверные почести, оказываемые ему, его бесчисленные интервью и поездки по всему миру.

С 17-го по 31-е октября 1961 года состоялся очередной (как тогда говорили - исторический) XXII партийный съезд, на котором первый секретарь ЦК КПСС и, одновременно, председатель Совета Министров Н.С.Хрущев пообещал (закрепив это в новой программе партии), что к 1980 году "нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме".

В нашей семье получилось так, что 23 октября, как раз к этому съезду, мама подготовила свой "личный подарок" (рождение ребенка, второго сына).

В конце года футбольная команда "Динамо"(Киев) впервые в своей истории стала чемпионом СССР.

Тетя Вера, мамина сестра, потерявшая на фронте мужа, а в начале 50-х годов - сначала сына Славика (катаясь зимой на коньках он упал и сильно ударился головой о лед; в результате приключившегося менингита он вскоре скончался), а затем еще и отца (его история описана ранее), была, пожалуй, самой несчастной среди всех женщин не только нашей семьи, но и всей деревни.

Где-то в середине этих самых 50-х годов она приняла в гражданские мужья односельчанина Дмитрия Хижняка, которого все звали дядя Митя. (Немного позже они расписались и официально).

В Беленькой у нас с Людой к тому времени было уже несколько двоюродных братьев и одна двоюродная сестра. Это были Славик, Ваня и Коля у дяди Вани с тетей Ниной, Толик, Витя и Люда у тети Таисы (первые двое - от первого мужа, Ткаченко, Люда - от второго, Тимошенко).

Гостить, веселиться и развлекаться было где и с кем. Правда, у всех местных детей был довольно большой круг обязанностей (полив огородов, сбор урожая огурцов, покос трав для кроликов, кормление домашних животных и птиц и т.п.), поэтому не в каждую минуту любой из них был свободен. Но кто-нибудь, да был свободен почти всегда, ведь это была пора летних каникул. А если, все-таки, все были безнадежно занятыми, я подключался, в меру сил и навыков, к работам, которыми занимались наши кузены.

Невозможно передать все подробности этого замечательного времени. Это были купания в озерах, на Днепре и в Бакае (местном притоке Днепра, именуемом также, как теперь утверждают, рекой Беленькой), ловля рыбы и раков, дозволенные всем желающим на юге Украины обрывания шелковицы и абрикосов в многочисленных лесопосадках, искусственно насаженных в этом степном крае (а в определенные периоды времени - еще и черешен и яблок в садах), игры с мячом, катание на велосипедах (иногда - на довольно большие расстояния), просмотры первых (только начавших появляться в провинции) телепередач и многое другое.

Старшие братья (Толик и Славик) увлекались и более серьезными занятиями. Среди них мне нравилось радиолюбительство (в сочетании с элементами радиохулиганства - запрещенными выходами в эфир в диапазоне средних волн), фотолюбительство (с проявлением фотопленок и изготовлением отпечатков в домашних условиях с помощью фотоувеличителей), нарезание на рентгеновских снимках самодельных гибких грампластинок (с мелодиями Элвиса Пресли и других кумиров того времени). Старшие мальчики бегали уже и на танцевальную площадку, но меня это до поры-времени не интересовало.

Побывали мы в гостях в Беленькой и в рассматриваемом сейчас 1961 году. Мне как раз исполнилось 13 лет, моей сестре Люде - 6 с половиной.

Все этим летом было, как всегда. Может, только немного жарче, чем обычно.

Уже будучи в Беленькой, я узнал довольно неожиданную для себя новость - моя мама опять беременна. Собственно, ее животик я начал замечать еще раньше, но сначала мне казалось, что это обычное его возрастное увеличение. Ведь ей было уже почти 35 лет, а по понятиям тех лет это был довольно солидный для женщин возраст.

Установившуюся жару наша с Людой мама Лида переносила вполне сносно, хотя все взрослые заметно переживали за нее. Дети же просто игнорировали жару, находя спасение от нее в озере или на Днепре.

Однажды, прибежав "домой" (во двор тети Веры и дяди Мити) пообедать, я заметил, что у их домашнего пса Кутана, привязанного к дереву, закончилась вода в его миске, и что он буквально страдает от жажды. Он лежал на земле, широко расставив все четыре лапы и прижимаясь к ней животом и грудью. Вывалил язык и очень тяжело отрывисто дышал.

Это была огромная собака породы, очень напоминающей немецкую овчарку, но с каким-то перекосом в глазах, широкой шеей, удлиненной шерстью и подозрительно толстым хвостом. Все, включая дядю Митю, говорили, что на самом деле это животное было помесью немецкой овчарки (домашней суки) и дикого степного волка. А соседи даже утверждали, что Кутан был просто волком, выращенным в домашних условиях из волчонка, взятого домой после уничтожения сельскими охотниками логова степных волков. Во всяком случае, никто никогда не слышал, чтобы он лаял. Правда, он, вроде бы, и не выл.

Когда во двор входил кто-то посторонний, он вскакивал, и уже одним своим злобным внешним видом вселял ужас на любого пришедшего. А после этого с рыком, напоминающим едва ли не тигриный, Кутан молнией устремлялся в направлении незваного гостя, всякий раз совершенно забывая о наличии цепи. Короткое шуршание звеньев цепи по земле менялось еще более коротким их перезвякиванием, которое тут же мгновенно превращалось из-за тугого ее натяжения. "Ихавррр, ихавррр, ихавррр" - примерно так "лаял" Кутан на чужих.
И пришедший человек предпочитал как можно быстрее убраться со двора.

Как ни странно, на нас, гостей дяди Мити и тети Веры, Кутан, после сделанного ему хозяином строгого внушения, не лаял, и в нашу сторону не порывался. То есть, его мозг вполне функционировал. Тем не менее, всем нам, включая и родителей, было строго запрещено приближаться к нему. Точнее, к тому кругу, который он "нарисовал" на земле своей цепью. Ни под каким предлогом.

И вот теперь я видел Кутана, буквально изнывающего от жары и жажды, а в конце зоны его досягаемости, четко вышурованной его цепью, пустую и перевернутую алюминиевую миску.

И я решил напоить его.
Тихонько приблизился к воображаемому краю воображаемого круга и, немного не дойдя до него, присел, затем плавно, хотя и довольно быстро, вытянул руку и взял миску.

Кутан совершенно не изменил позу и только по движению его глаз можно было понять, что все это время он пристально за мной наблюдал.

Из колодца, находящегося на границе усадьбы тети Веры и ее соседей, я вытащил ведро довольно прохладной воды, напился сам, сполоснул миску Кутана и наполнил ее водой.

Глаза пса неустанно наблюдали за всеми моими движениями и казались даже жалкими. "Не верит, что я его напою", подумал я и начал осторожно приближаться к зоне его владения.

Опять-таки, не дойдя до нее на добрый метр, я осторожно, наблюдая за собакой, поставил миску на землю и начал подвигать ее в пределы этой опасной зоны.

И как только миска оказалась на невидимой линии края, все тело пса вдруг напряглось, как тугая пружина, его шерсть мгновенно вздыбилась (могло ли это мне только показаться?), и он оказался уже в полете.

Ни одного шага я сделать не успел. Только инстинктивно закрыл глаза и одернул голову.
И мгновенно услышал страшный лязг зубов зверя как раз на том месте, где она только что была. Дальнейшее продвижение его челюстей было прервано ошейником и цепью.

Голова Кутана не могла двигаться дальше, но его массивное тело все еще продолжало полет.
За счет моего инстинктивного рывка головой я потерял равновесие и свалился на землю, понятное дело, в сторону удаления от не в меру ретивого охранника-пса.
Но его передние лапы с растопыренными когтями настигли меня. Правой лапой он разорвал мою майку (хорошо, что она вообще была на мне), а левой, как ножом, резанул по моей правой ноге. Моя икроножная мышца была мгновенно вспорота и как бы вывернулась наизнанку.

Отпрянув окончательно в сторону, я не знал, что делать. Сам себе я помочь не мог, а звать родителей на помощь (они в это время отдыхали послеобеденным сном в доме с плотно занавешенными от жары окнами) боялся. Еще слишком свежи были воспоминания о многолетних побоях.

Но здесь другого выхода не было. И я громко позвал маму, вместе с которой выскочили и другие взрослые.

Нет смысла описывать панику, охватившую всех людей, их крики, бесполезную некоторое время суету и все остальное, не столь уж существенное. Главное, что мою обширную открытую рану продезинфицировали, кажется, самогонкой (от чего я слегка намочил в трусы и едва не потерял сознание), а потом туго замотали. О наложении швов в нашем малообразованном в медицинских делах кругу тогда никто еще и не слышал.

Проходил я с этой повязкой (и другими, сменными) недели две. Хорошо еще, что мышца оказалась вспоротой вдоль волокон, не разорвана поперек.
А шрам на ноге, длиной примерно 15 сантиметров, я ношу и по сегодняшний день.

* * * * * * *

Спустя несколько дней захотела подойти к колодцу и попить водички моя мама Лида.

Ведро она вытащила без проблем, выпила одну кружку, а еще одну решила занести в дом (то ли папе, то ли для того, чтобы выпить ее немного позже).
Но мокрая кружка неожиданно выскользнула из ее рук и полетела на землю. Мама автоматически попыталась поймать ее, но неудачно, и та покатилась по земле. Лида устремилась вслед за ней, пытаясь как можно скорее поднять ее. И даже не поняла, что оказалась во владениях Кутана.

Пес набросился на нее мгновенно.
Всем своим весом он моментально сбил наклонившуюся за кружкой женщину с ног. Она упала на спину, а он вскочил на нее передними лапами и злобно оскалил свою звериную пасть прямо ей в лицо, находясь примерно на расстоянии 30 - 40 сантиметров от него.

Какие-то просветы в его сознании, очевидно, были, потому что грызть и кусать свою "добычу" он не стал. То ли вспомнил науку дяди Мити, то ли понял, что беспомощно лежащая на земле - беременная женщина (а истекал уже шестой месяц беременности, и живот Лиды был очень заметным). Но всем своим видом он демонстрировал, что готов загрызть ее, если она попытается хотя бы пошевелиться.

Можно только предполагать, какие гормоны были выброжены организмом несчастной женщины в ее кровь, и в каких количествах. Сколько их досталось находящемуся в ее животе плоду, и как они на него подействовали.

Ее удержание в таком положении продолжалось больше часа. Мама жалобно плакала, но чем громче она это делала, тем более грозно Кутан демонстрировал своим рычание, что этого делать не надо.

Наконец, после завершения дневного отдыха, из дома во двор вышел еще сонный дядя Митя. Увидев происходящее, он схватил какую-то палку (лопату?) и подбежал к псу. Тот тут же убежал в свою будку.

Лежавшую Лиду оттянули в сторону, уложили на одеяло, разложенное на траве (к этому моменту из дома выскочили уже все).
Она была полуобморочном состоянии, судорожно подергивалась и жалобно всхлипывала, будучи не в состоянии сказать и двух слов.
Тетя Вера и папа вытирали ее смоченными в воде полотенцами, давали сердечные капли, но она очень долго никак не могла успокоиться.

Дядя Митя тем временем сходил в сени и вышел оттуда уже с ружьем. Подошел к будке и потребовал, чтобы Кутан вылез из нее. Но тот учуял недоброе и не хотел подчиняться, только глухо рычал в ответ. Тогда хозяин взял топор и разнес им собачью будку вдребезги. Взял в одну руку цепь с привязанным к ней Кутаном, в другую ружье, и повел его в посадку, находившуюся в нескольких сотнях метров за усадьбой. И там застрелил его.

Этот день оказался самым стрессовым для всей нашей семьи. По крайней мере, за весь послевоенный период.

После этого случая все переживали, каким родится ребенок Лиды (и родится ли он вообще живым). На следующий день ее сводили в больницу, на осмотр. Там сказали, что никаких видимых изменений в ходе беременности не случилось, и что надо надеяться, что все разрешится благополучно.

23 октября 1961 года у мамы родился выношенный в больших переживаниях и тревожных ожиданиях второй сын. Роды, как потом рассказывала мама, прошли на удивление легко и спокойно (что и не очень удивительно, если принять во внимание, что они у нее были уже третьими). Лида тут же назвала мальчика Сашей. То есть, тем именем, которым ей не позволили назвать первого сына более 13 лет назад.

Малыш родился без каких-либо видимых отклонений в здоровье, вопреки прогнозам женщин, считавшим, что у ребенка неизбежно будет большое родимое пятно (или что-нибудь в этом роде).

Правда, впоследствии оказалось, что мальчик страдает сильными и практически постоянными головными болями. Но это, возможно, относится к генетически заложенным особенностям сосудистой и нервной систем многих представителей нашего семейства, а не только к последствиям инцидента с собакой. Об этих своих болях маленький Саша рассказал уже сам, примерно в трехлетнем возрасте, когда научился осознано разговаривать уже и на темы здоровья.

К этому времени мы переехали уже в новую двухкомнатную квартиру. Во всяком случае, так она тогда называлась и так она нами воспринималась. На самом деле, это был обычный 8-квартирный барак. Первая "комната" была проходной кухней, вторая - собственно жилым помещением. Вход с улицы был прикрыт небольшим, пристроенным снаружи закрытым тамбуром.

На фото: третья от читателя дверь (1-я во 2-м тамбуре) - наша

Мы с Людой получили по одной кровати в первой, проходной комнате, а детскую кроватку для Саши установили в комнате родителей.

Рождение Саши, поначалу казавшееся просто непонятной неожиданностью, очень скоро стало восприниматься всеми в качестве радостного и светлого семейного события. Уход за этим малышом был несопоставимо легче, чем в свое время за Людой. Во-первых, теперь число "нянек" в семье стало на одну больше (за счет той же Люды), во-вторых, "одна" из них стала намного взрослее и полезнее (в данном случае я имею ввиду самого себя), в-третьих, и это самое главное, в это время государством уже стала представляться возможность матерям оставаться в неоплачиваемом отпуске по уходу за ребенком в течение целого года, о чем раньше даже и не мечтали, и мама почти в полной мере воспользовалась этой возможностью. (Она сидела дома до начала следующего учебного года).

В школе в этот период ее подменяла другая учительница, школьный библиотекарь (она же - жена директора), а когда она заболевала, то уроки немецкого проводил даже и наш папа, Иван Андреевич. В объеме школьной программы он знал немецкий язык прекрасно, так как в свою бытность школьником изучал его очень добросовестно. Впрочем, как и все другие предметы.

Лично мне было приятно, что у меня появился братик, с которым я, как мне тогда казалось, хоть и не сейчас, но когда-нибудь смогу решать чисто мужские вопросы. И осознание этого позволяло мне игнорировать огромную разницу в возрасте. Я охотно занимался с ним развивающими и подвижными играми, в теплое время года катал в коляске, а зимой - на санках.

Еще мне было приятно осознавать, что я являюсь защитником своего маленького братика, и что могу быть им не только номинально, но и вполне реально. По очень многим вопросам ухода за ним я тогда вполне полноценно заменял родителей.

Наши родители в разное время были и нашими учителями (в том числе, и вполне официальными, в школе). Там мы, их дети, всегда называли их по имени-отчеству. Поэтому я часто называю их таким же образом и в данных исторических очерках. Это удобно еще и тем, что вносит дополнительную ясность среди "персонажей" при совпадении их имен.

Наученный горьким опытом взаимоотношений с Людой (да и просто, набравшись с возрастом ума), я никогда не бил Сашу. Да и как, с учетом колоссальной разницы в возрасте, я мог его бить? Ведь я окончил школу (и уехал из семьи родителей в Харьков) значительно раньше , чем он в нее пошел!

Тем не менее, спустя несколько десятков лет, сестра вдруг "напомнила" мне, что я, мол, в детстве обижал (то есть, бил?) не только ее, но и Сашу. На чем основывалось это ее странное заявление, невозможно даже представить. Не реальная и неправдивая фантазия. Какая-то путаница в ее памяти, подмена обстоятельств и понятий. Но она остается при своем убеждении и поныне. Не исключено даже, что "открывает глаза на правду" и самому младшему брату.

Можно ли представить себе, например, что 15-16-летний парень "гнобит" двухлетнего ребенка? (См. фото внизу, справа). Или 20-летний мужик избивает 6-летнего дошкольника? Откровенная нелепость таких утверждений, по-моему, совершенно очевидна. Да и бить нашего малыша было просто не за что.

Любая версия рассказов о способах воспитания Саши в детстве, упоминающая его "побои", является абсолютно недостоверной. В лучшем случае, объясняющаяся забывчивостью членов семьи (Людмилы), в худшем - специально придуманной, ложной. Порожденной самой обычной ревностью сестры к любви двух братьев в те времена.

Насколько помню, не била маленького Сашу и Люда. Во всяком случае, при мне. Хотя я уехал в Харьков тогда, когда ему еще не исполнилось и пяти лет, и того, что происходило в семье после этого, я не видел и не знаю.

Родители тоже к этому времени поднабрались житейского и педагогического опыта и воспитывали младшего сына с учетом ошибок, которых они более, чем достаточно, наделали со старшим.
Отпали к тому времени и экономические причины неудовлетворения одних детей другими. В эти времена в нашей семье всегда было достаточно и обычной еды, и детских сладостей. Точно так же, как игрушек и книг.

Болел Саша меньше, чем мы с Людой (в частности, и потому что стало гораздо больше лекарств и улучшилось качество медицинского обслуживания). Но когда Саша без видимых причин (и не капризничая) плакал, мы все понимали, что у него что-то болит внутри. И только когда он немножко подрос, примерно в возрасте 3 лет, сам стал часто жаловаться, что у него болит голова. И это было еще одной причиной, по которой маленького Сашу все жалели и никто не обижал.

Обычных для детства падений, ссадин, царапин и прочих небольших неприятностей, конечно, не избежал и он. Была и операция по удалению воспалившегося аппендицита. Но все это были довольно скоротечные эпизоды, в настоящее время почти полностью забывшиеся.

Поэтому жизнь самого младшего на тот момент члена нашей семьи в те времена протекала, можно сказать, безоблачно. Показанные чуть выше фото являются очень немногими в нашей семье, на которых все улыбаются, и делают это совершенно искренне, а не по команде фотографа.

Сашу любили все. И родители, и дедушка с бабушкой, и мы с Людой. А, кроме того, - бездетная к тому времени тетя Вера.

Впоследствии она даже завещала ему в одном из писем половину (или все? или треть?) всего своего имущества, включающего довольно большую усадьбу в Беленькой. Правда, без нотариального заверения этого "завещания". Очевидно, это и стало причиной того, что остерегаясь возможных имущественных споров, никто из девяти племянников тети Веры так и не стал заниматься ее усадьбой после ее смерти. (Тем более, что некоторый опыт таких споров к тому времени в семье уже был).

Саша, в свою очередь, в детстве очень любил меня, своего старшего брата, автора этих строк, что особенно остро проявилось немного позже, когда я поступил в институт и уехал в Харьков. Малыш, по словам родителей, плакал за братом в течение двух месяцев. И эта братская любовь была взаимной. (Даже и в более поздние годы, когда Саша приезжал в гости к родителям моей супруги Гали, на которой я женился в 1974 году. Мне тогда было 26, а ему почти 13. И когда я провожал его обратно домой, на поезде, до станции Гребенка, половины всего пути.)

А в описываемые сейчас годы, никто еще даже и представить себе не мог, что именно через него продолжится наш фамильный род.

Традиция передачи рода по мужской линии существует в подавляющем большинстве стран мира. Хотя нередко она приводила к крупным потрясениям и даже войнам, возвышению одних семейств и упадку других.
Действует она и у нас. Не мы ее устанавливали, поэтому не нам ее и отменять.
И все же, можно только удивляться мужскому эгоизму тех народов (включая наши, славянские), где дети получают от отца и фамилию, и отчество, а от матери - только ее материнскую любовь и материнское молоко. Похоже, это явный перебор.
Наверное, основной причиной этого является грубая физическая сила мужчин. И их неспособность на ранних этапах развития человеческого общества в полной мере осознать роль женщины-матери.

Современная генетика уравнивает значимость обоих полов в вопросе передачи наследственных признаков. У любого, самого здорового и сильного мужчины, доминирующими признаками характера и физического развития могут оказаться именно те, которые он получил по материнской линии.
А современная демографическая наука вообще ставит женщин во главу угла. Ведь они могут делать все то же, что и мужчины, а в дополнение к этому, еще и рожать детей.
Развитие медицины вообще приближает нас к полной самодостаточности женщин.

И все же, будем придерживаться существующих пока традиций.

С учетом того, что именно Саша, являющийся главным действующим лицом данной главы, родил впоследствии наследника по мужской линии - своего сына Виталия, жирная линия на генеалогическом дереве рода дальше проходит именно через них двоих.

О детской, юношеской и взрослой жизни самого Александра мне, автору данных записей, известно не так уж и много. Ведь мы прожили совместно, в составе одной, родительской, семьи, только пять лет (с 1961 по 1966 год). Эпизодически - еще на трех моих на каникулах. И совсем редко - при других обстоятельствах.

По рассказам мамы (и, может быть, Люды, точно не помню), 11-летний (примерно) Саша однажды был очень сильно избит папой, за то что вынес из дому его военные и юбилейные награды, которыми Саше захотелось похвастаться перед своими друзьями. Избит так, что его два дня тошнило и рвало (явные признаки сотрясения мозга!), а в течение трех(?) дней он даже не мог разговаривать. Этот случай, в достоверности которого сомневаться не приходится, конечно, усугубил головные боли, преследующие Сашу в течение всей его жизни. Вспышка родительского гнева была совершенно не адекватной проступку ребенка.

К сожалению, из-за душевной доброты и наивности Саши в детстве, что-то подобное с ним неизбежно должно было произойти. Он просто любил выносить интересные вещи из дому. Так, пока я служил в армии (1971-72 гг.) он вынес из дому и раздарил своим друзьям (возможно, искренне надеясь, что получит все обратно) такие мои вещи: многочисленные магнитофонные записи (еще на бобинах), совершенно дефицитный в те времена журнал "The Beatles" (до сотни страниц с многочисленными фотографиями, очень задорого купленный мною в Харькове), уникальный справочник Ельяшкевича по ремонту и настройке телевизионных приемников.
Ничего из этого обратно в дом не попало. После моей демобилизации я с ужасом обнаружил недостачу всего перечисленного. Сильно ругал Сашу за это, но даже пальцем к нему не притронулся, а не то, чтобы бить.
Еще несколько лет после этого, вплоть до моей женитьбы, нас связывали сильные братские чувства...

Но вернемся в детские годы потомков Ивана и Лидии, а именно, в 1962 год.

Весной этого года стало известно, что дядя Митя очень тяжело болен, раком желудка. То ли сыграли свою роль генетические причины, то ли погрешности в питании, несколько голодовок и война, то ли денатурированный спирт, к употреблению которого он пристрастился в последние годы. По причине того, что обычный самогон его уже "не пронимал".

И в первой половине лета 1962 он умер, в очередной раз оставив тетю Веру наедине с очередной семейной трагедией.

На скорую руку собравшись, от нашей семьи на похороны поехали папа с мамой, прихватив с собой и 8-месячного Сашу (а куда его было девать?). А мы с Людой остались в Миргороде, у дедушки и бабушки.

Похоронили дядю Митю и без нас, но вот о том, как быть дальше, своевременно не подумали. Ведь уже полным ходом шли летние каникулы, и тетя Вера стала настаивать, чтобы Ваня с Лидой (наши родители) остались гостить у нее, как и в прошлые годы.

А как быть с нами, со мной и Людой?

Можно, было, конечно, остаться нам на все лето и в Миргороде (дедушка и бабушка были бы этому только рады). Но это не входило в планы родителей. Они быстро соскучились за нами, а мы за ними. А главное, в нашем присутствии рядом с собой очень нуждалась тетя Вера.

И папа с мамой приняли решение о том, что я должен взять Люду и вместе с ней приехать в Беленькую.

Здесь следует отметить, что дорога от Миргорода до Беленькой всегда была для нашей семьи очень непростой. И принять во внимание то, что никогда еще до того я никуда не ездил сам (кроме как из Дубровки в Миргород, 10 километров). А тут еще с шести- или семилетней Людой, все еще дошкольницей. Но теперь мне уже исполнилось 14. (Правда, до 16 лет я физически развивался  очень медленно, поэтому в эти 14 выглядел, как 11-летний мальчишка).

В Запорожье с родителями я до этого ездил много раз. Дорогу помнил очень хорошо, к тому же, всегда отлично ориентировался на местности. В общем, родители посчитали, что я справлюсь. И дали телеграмму дедушке, чтобы он нас отправил.

Негодованию дедушки не было пределов.
- Дурачье! Босота! Татары! - (последнее всегда входило в перечень его ругательских слов) - Это надо же такое придумать - на ночь глядя отправлять детей на край света! - кричал он, - Разве им у нас плохо! Негодяи! Только о себе и думают! Детей! Ночью! Куда? Зачем? - долго еще выкрикивал Андрей Иванович. - Сам повезу, в крайнем случае!

Расписание поездов тогда было таким, что выехать из Миргорода можно было только в 16:45. А до Беленькой добираться надо было лишь немногим менее суток.

Но самому дедушке ехать никак не получалось. Он и так (вместе с бабушкой) едва успевал крутиться между несколькими гусиными стадами (в общем количестве от 120 до 150 птиц) и работой.
Почертыхавшись еще часа два, дедушка с бабушкой по-быстрому собрали нас в дорогу, дали деньги и бутерброды на дорогу. И дедушка повел нас на вокзал, на поезд Львов - Луганск, проходящий через Миргород почти в пять часов вечера. На этом поезде мы обычно доезжали до Лозовой, а там, глухой ночью, пересаживались на один из многочисленных поездов крымского направления.

Но на вокзале выяснилось, что мест на поезд нет. А есть только в прицепной вагон, следующий только до Полтавы.
- Ничего, дедушка, - сказал я, - мы доедем до Полтавы-Киевской, а там обгоним этот же поезд на такси и сядем на него уже на вокзале Полтава-Южная. Это большая пересадочная станция, многие люди сойдут, места освободятся, и мы их купим и поедем дальше.

Скривившись от такого плана, как от зубной боли, дедушка купил таки два билета в прицепной вагон. Сажал нас на поезд, вытирая слезы и чуть ли не навсегда прощаясь. С одной стороны, ему было жалко и страшно за нас, с другой, обидно, что мы не остались на все лето у них с бабушкой (тем более, что меня лично они любили, пожалуй, больше, чем своего родного сына).

Доехали до Полтавы-Киевской мы еще засветло, примерно, в полдевятого вечера. Я схватил Люду за руку, и мы бегом понеслись на привокзальную площадь.

Такси тогда считалось очень дорогим видом транспорта, поэтому в изобилии стояли пустыми, на выбор.
Мы запрыгнули в первое, но водитель с недоверием посмотрел на нас и сказал:
- А где ваши родители? Мы детей не возим!
- Нам срочно надо на Южный вокзал! Мы едем на похороны! - неожиданно твердо и решительно заявил я (хотя точно знал, что дядя Митя уже похоронен).

Водитель больше не проронил ни слова, сорвался с места и стрелой промчал нас через весь город. При высадке он взял с меня точно по счетчику и дал сдачу до последней копейки (обычно такого никогда не бывало).

Мы забежали в вестибюль вокзала, подбежали к кассе. Но там была уже очень большая очередь, а билетов никому не продавали, потому что свободных мест на ближайший поезд совсем не было.

И здесь Люда расплакалась своим жалобным плачем, так надоевшим мне в прежние годы.
Но на людей он подействовал положительно.

- Что с вами, дети? - тревожно начали спрашивать будущие пассажиры, - почему вы одни и почему вы плачете?
- Мы едем на похороны, - мрачно отвечал я.
- Ну, тогда становитесь первыми у окошка. Кассир обещала, что по прибытию поезда билеты могут появиться, если бригадир поезда сдаст данные о наличии свободных мест.

Наш поезд пришел, и через пару минут к кассе подошел таки его бригадир и сунул кассиру какую-то бумажку.
- Мест нет, ни одного, - попутно объявил он пассажирам.

Люда опять начала плакать, но это на этот раз было уже бесполезным.
Я захватил ее за руку, вытащил на перрон и устремился к поезду, стоявшему на первом пути.

- Подвезите нас, пожалуйста, до Лозовой! - попросил я у проводника.
- Не могу. Бегите к следующему вагону, там едет бригадир, если он возьмет, то поедете, - посоветовал он.

Бригадир явно узнал нас, хотя видел нас у кассы только мельком.
- Ну, что у вас? - насупившись спросил он.
- Нам надо до Лозовой. Мы едем на похороны, - ответил я.
- Ну, садитесь, - махнул он рукой - Валя! Посади детей к себе!

И нас усадили с служебное купе проводников. Поили чаем, расспрашивали о чем-то, поддерживали нас. В Лозовой (а было уже почти два часа ночи) я заплатил проводнице три новеньких пятерки, но одну из них она вернула мне.
- Возьмите, деньги вам еще пригодятся, - сказала она.

В Лозовой поезда на Крым летом, по крайней мере, ночью, шли через каждые 15 - 20 минут. Билетов, правда, и здесь не оказалось, но я без проблем договорился с очередной проводницей. За 10 рублей мы поехали в первом же поезде, сидя на откидных сиденьях в коридоре купейного вагона.

Примерно в 12 часов мы причалили в Беленькой, а через полчаса пришли уже в дом к тете Вере. Попали как раз к обеду.

Все были очень обрадованы. И нашему приезду вообще, и тому, как я справился со всеми ночными пересадками.
Тетя Вера была заплаканной, но тоже радовалась нам.

Саша в этот день запомнился мне переходящим из рук в руки, голопузеньким и сильно заевшимся вишнями (см. фото). В тот же день родители дали телеграмму в Миргород о том, что мы благополучно добрались.

С 1962 года отношения нашей семьи и семьи Сафроновых (директора школы) стали исключительно близкими, почти родственными. Они часто бывали в гостях у нас, а мы у них.

Беседовали, перекусывали, пили чаи, взрослые иногда выпивали. Детей на улицу при этом почти никогда не выставляли. Разве что мы сами убегали, если была хорошая погода, и если на то была воля родителей. Я, как старший из детей, тогда уже хорошо понимал, что вмешиваться в серьезные разговоры взрослых недопустимо. А Люде и, тем более, Саше, такое тогда еще и в голову не приходило.

В 1963 году наш директор, не совсем по своей воле, повторил судьбу своего предшественника. Его тоже бросили на подъем отстающего колхоза, по иронии судьбы имевшего название "Переможець" ("Победитель"), находившегося в поселке Ромодан (примерно 25 километров от Миргорода в направлении на запад, на Киев).

А на смену ему директором нашей школы назначили Ивана Андреевича, нашего папу.

Иван Андреевич и Павел Александрович
играют в карты.
На заднем плане, внизу, проносится только что
научившийся ходить и бегать Саша

Отец директорствовал успешно, возглавляя Дубровскую школу два года. А потом получил предложение о переезде в тот же Ромодан. И принял его, хотя по должности он пошел, как бы, на понижение - завучем школы. Но все другие условия там были радикально лучшими. Но это произошло немного позже.

Особенностью моей учебы в деревенской (а, значит, единственной) школе было то, что часть предметов мне преподавали мои же родители. Поэтому я довольно рано стал называть их (был просто вынужден делать это) не папой и мамой, а по имени отчеству. Иногда, по инерции, даже уже и дома.

Преподавателей математики в Дубровской школе было несколько (два или даже три), а вот учительница иностранного языка (через год-два после нашего переезда туда) - одна. И это была как раз Лидия Ивановна.

У нее самой с языками сложилось так, что со школьного возраста она очень хорошо знала немецкий (см. предыдущие главы), в институте изучала, в основном, английский, а преподавала длительное время все равно только немецкий. Но в последние 16 лет, уже в Ромодане, почти всегда преподавала и немецкий, и английский, параллельно (в разных классах, естественно).

Меня она учила немецкому. И, как ни странно, по школьной программе, и именно в тот период, когда это и было предусмотрено. (А не досрочно, как обучали меня родители почти всему другому).

Преподавание школьного курса было самым обычным. Но степень требовательности учительницы-мамы ко мне была совершенно исключительной.

В каждой четверти Лидия Ивановна вызывала меня к доске не более одного - двух раз. Но происходило это примерно так.

Войдя в класс и поздоровавшись, она сразу, без проверки присутствия учеников, без стандартных вопросов о дежурном и текущей дате, сразу вызывала меня к доске.

Весь класс облегченно вздыхал, зная, что на этот раз никого из них вызывать не будут, проверять выполнение домашних заданий - тоже. Не будет и подачи нового материала, ничего записывать не придется.

Зато будет представление.

И оно начиналось. (Все последующее происходило на немецком языке, но я буду писать по-русски).

Сначала мама спрашивала, готов ли я побеседовать по тем темам, которые мы изучили за последние два месяца. Я отвечал, что готов.
- Рассказывай тогда все, что ты знаешь, по теме "Моя страна".
Рассказал. По ходу Лидия Ивановна периодически превращала мой рассказ в диалог.

- Так, теперь поговорим на тему "Моя школа". (А потом - еще на пару других тем).

- Теперь проверим, умеешь ли ты писать, - говорила Лидия Ивановна и начинала диктант.
Она довольно быстро, как для диктанта, произносила несколько фраз, а я записывал их мелом на доске.
Учительница бросала беглый взгляд на доску только к концу последней фразы.

И не дай бог на доске появлялась хотя бы одна ошибка! По ее лицу пробегала тень, а голос приобретал металлический оттенок.
- Быстро все проверь и исправь, - давала она мне небольшой шанс.

Если мне это удавалось, то исправлял. В другом случае Лидия Ивановна сама подходила к доске, исправляла ошибку путем зачеркивания (а не при помощи тряпки), и подчеркивала это место двойной чертой.

- Теперь проверим слова, - переходила она к следующей фазе "урока".
- Лидия Ивановна! - не выдерживал кто-то из учеников, - хватит его мучить, Вы же знаете, что он знает все лучше всех.
- Это еще надо проверить! - отвечала Лидия Ивановна, и, открыв словарь, начинала зачитывать все подряд (или врассыпную) слова на немецком, а я тут же давал их перевод (на украинский).

Когда список слов, пройденных в этой четверти, заканчивался, она начинала читать его же, только справа нелево и снизу вверх. Она - украинское слово, я - немецкое.

Когда и это испытание заканчивалось, начиналась выборочная проверка слов (и слева направо, и справа налево), за все предыдущие годы.

Уже звенел звонок на перерыв, а проверка все никак не заканчивалась.
- Слабовато, - констатировала учительница, если я за весь "урок" делал 1 - 2 ошибки (с учетом диктанта), вздыхала и молча ставила в журнал "пятерку" (высший тогда балл).

Если же я допускал 3 (или более) ошибки, то испытания тут же заканчивались, я получал "четверку", Лидия Ивановна быстро подавала новый материал, а в конце урока сообщала, что на следующий раз к доске опять вызываюсь я.
- Готовься лучше, чем сегодня, - строго приказывала она.

И на следующий раз все повторялось.
Все свое время до этого следующего раза я только то и делал, что зубрил словарь, в обе стороны.

После окончания школы я соприкасался с немецким языком только вскользь, будучи студентом технического вуза.
Но и сегодня, спустя полвека после окончания школы, я могу, пусть и коверкая грамматические формы, в любой момент поговорить на немецком языке практически на любую тему. (Что весьма пригодилось мне, например, во время поездки в Австрию в бесконечно далеком тогда 2013 году). Помню и большинство слов по словарю, причем, с синонимами и антонимами (при их наличии). Хотя уже и не так твердо и уверенно, как раньше.

Общим для всех (и не только в нашей семье) вопросом была уборка в доме. У меня лично она имела ту дополнительную особенность, что включала в себя регулярную, не менее одного раза в неделю, помазку глинобитного пола до момента получения родителями "нормальной" квартиры в совхозном доме с деревянными полами.

Мои пеленки стирали только мама и бабушка Марфа. Людины - мама и я. Сашины - мама, я и эпизодически - Люда. Саше же ни за кем из названных стирать пеленки, другое белье и одежду не пришлось. А когда у него появились свои дети, то уже наступила эпоха "памперсов".

Обычной для всех нас работой (именно работой, а не помощью) был уход за домашними животными и птицей: приготовить (набрать, нарезать, сварить) еду, почистить хлев (за каждым и каждый день), бросить свежую подстилку и, наконец, покормить (по 2 - 3 раза в день). В этом вопросе не было отдыха даже и в гостях у дедушки и бабушки. Скорее, наоборот. Там приходилось еще и пасти по три - четыре стада гусей, в каждом из которых было в среднем по 25 птиц. К концу лета, когда они подрастали и начинали пробовать крылья, пролетая на высоте 1 - 2 метра над землей на расстояние 200 - 300 и более метров вдаль (иногда - в разные стороны), это было забавно только для наблюдающих за всем этим "процессом" со стороны.

Заурядным, повседневным делом было выполнением работ на кухне. Придя со школы, надо было сначала выбрать вчерашний пепел из плиты, просмотреть его и выбрать из него не до конца сгоревшие куски угля, а остальное - вынести в дальний угол усадьбы (или хозяйственного двора) и там высыпать. Затем нарубить дров и разжечь плиту. В нужный момент положить сверху несколько лучших кусков свежего угля и не догоревшего вчерашнего (если такие оставались). А когда уже и они окончательно разгорались, сверху надо было всыпать (и затем регулярно подсыпать) еще несколько раз (зимой - весь вечер) по два - три совка угля мелкого.

Когда плита, наконец, окончательно разжигалась, "можно" было приступать и к приготовлению еды. Для всей семьи и для домашних животных. Для этого надо было смотаться за исходными продуктами в погреб, сарай или сени (холодильников мы тогда еще и в глаза не видели). А потом уже готовить.

Летом все топливные операции сводились к разжиганию примуса или керогаза. Зато надо было периодически покупать канистру керосина. И только лет через 15 нашей семье стало знакомым такое понятие, как баллонный газ. А сетевой, "природный" - еще через 15, уже в Миргороде, куда наши родители снова перебрались после выхода на пенсию.

Овощи в погребе один-два раза за зиму надо было перебирать.

А бочки с соленьями (огурцы, помидоры и капуста с яблоками) в погребе вообще требовали постоянного санитарного ухода. Надо было ежедневно мыть кружкИ - снимать слой плесени с поверхности рассола, с деревянного кружка-крышки и находящегося на ней гранитного камня-гнета. В противном случае соления неизбежно теряли бы вкус.
Эти работы приходилось делать быстро, при освещении карманного фонарика. Рассолы были холодными, особенно, зимой, и сильно разъедали руки. Если на них были какие-либо царапины, работа превращалась в пытку.

Довольно часто, примерно в половине случаев, часть из этих работ успевала сделать мама. Особенно, когда у нее не было первых уроков или когда между уроками было так называемое "окно", не занятое другими педагогическими делами. И нам, детям очередного взрослеющего поколения, надо было "только" вовремя продолжить начатое мамой. Поэтому ни о каких незапланированных задержках по пути из школы домой не могло быть и речи. Все остающиеся 50% операций (зачастую, и с нуля) необходимо было делать уже мне, Люде или Саше.

После приготовления еды (в наиболее частом варианте - борща для людей, и картошки или кукурузной каши - для свиней) необходимо было пообедать, помыть за собой посуду (воду для этого принести из колодца, а помои вынести в помойную яму) и приступить к выполнению домашних заданий по всем школьным предметам. (Последнее я никогда не считал ни работой, ни обязанностью. Для меня это было хоть и не слишком увлекательным, но развлечением).

Лично я делал домашние задания всегда. Для экономии времени часть из них я успевал сделать еще на перерыве, прямо в школе (когда они еще только были заданными). Другие - по ходу расжигания огня в плите или приготовления еды, уже дома. То, что не требовало письменного оформления, я "на скорую руку" просматривал уже после обеда. Читал я тогда невероятно быстро, а память у меня была почти фотографической. Поэтому я всегда был готов к ответу на любой вопрос любого учителя.

И только после их выполнения можно было претендовать на проведение времени по личному усмотрению. Но к этому моменту уже, как правило, наступал вечер, в зимнее время - поздний.

В принципе, не считая выпускного класса, "проблема" выполнения домашних заданий в моей памяти не оставила практически никаких следов. А в выпускном я уже просто готовился к поступлению в вуз, щелкая задания, как семечки.

Более того, мне каким-то образом удавалось еще и подтягивать отстающих учеников в классе и даже помогать родителям проверять тетради других учеников (и в обычном порядке, и после выполнения контрольных работ). Только оценки сам не проставлял, а раскладывал проверенные тетрадки по соответствующим (для разных оценок) кучкам.

Приготовление еды для меня никогда не было обременительным. Ведь в его процессе всегда происходило маленькое чудо: из бросовых (в селе) подножных продуктов получалась вкусная еда! Кроме борщей, я умел и эпизодически готовил супы, котлеты, винегрет, картофельное пюре, яичницу, разные оладьи. (Все это - еще в среднем школьном возрасте).

Но для того, чтобы иметь "подножные" овощи, необходимо было заниматься земледелием.

Так как отец был инвалидом, эта работа сразу легла на нас с мамой. И очень скоро, примерно к моим 10 годам, я выполнял не менее половины всех работ нашей семьи на земле.

Земля, которой мы пользовались, была трех видов. В первую очередь, это была часть усадьбы тех людей, у которых мы снимали квартиру. Обычно они уступали нам несколько ее соток (из 40-ка, а то и 60-ти у них имеющихся). Еще какую-то площадь всем сельским учителям и врачам колхоз (или совхоз) выделял для обработки из своих угодий, обычно, - в поле. На нашу семью приходилось минимум 20 соток такой земли. А для выращивания картошки поближе к дому в те времена было принято использовать еще и так называемые "прикопки" - самовольно захватываемые участки никем не обрабатываемой земли прямо в селе или рядом с ним. Их площадь обычно была в пределах от двух-трех до пяти соток.

Первый вид земель вспахивался одиночным плугом, в качестве тягловой силы которого использовалась лошадь. За эту работу дяде-пахарю надо было заплатить небольшую сумму, а также дать бутылку водки. Второй вид (на колхозном поле) пахался трактором централизовано, еще до выделения участков в персональное пользование, поэтому за эту работу никому платить не приходилось. А третий вид земель ("прикопки") надо было вскапывать только вручную, лопатой. Причем, очень часто с большими подготовительными работами (покос бурьянов, выкорчевывание корешков кустарника и дикорастущих мелких деревьев, освобождение территории от битых кирпичей, камней, стекла и металлолома).

А потом необходимо было вести земледелие уже на всех этих участках. Осуществлять посадку культур, их прополку, повторную прополку (для картофеля - с окучиванием), на "прикопках" - и третью прополку (из-за самого большого количества бурьянов именно на них). Потом собирать урожай по мере созревания культур. И перевозить его в домашний погреб или сарай. К счастью, в те времена еще не было нашествия колорадского жука.

Ежегодно семье приходилось обрабатывать до 25 соток огорода. И не менее 50% всех работ на них выполнял лично я (или следующий за мной очередной "земледелец" из числа детей-подростков).

Дело доходило до полу-анекдотических случаев. Мы с мамой выходили в поле вместе, я считал количество рядков, которые предстояло обработать на этот раз, и ровно на середине этого участка обозначал "границу". После этого мы начинали обработку, например, прополку, каждый на "своей" половине, наперегонки. И кто заканчивал первым - уходил. Нередко победителем оказывался и я. И с чистой совестью шел играть в футбол с друзьями.

Чтобы всего этого кому-то не показалось мало (а в селе в такие работы были вовлечены почти все дети), приходилось помогать обрабатывать еще и колхозные (или совхозные) поля. На летние каникулы нельзя было уйти, не отработав две недели на общественных полях. В июне, в разгар жары. Только после этого можно было получить в школе табель с отметкой о переводе в следующий класс.

На самих каникулах приходилось вовсю "пахать" на личных участках, а иногда даже и после приезда к дедушке и бабушке, на их приусадебных сотках (хотя их там было не больше двух - трех).

У тети Веры домашними работами заниматься нам, гостям, а, особенно, детям, не приходилось. Она нам этого не позволяла.

А сразу после летних каникул и торжественного начала учебного года 1-го сентября, всех учеников, начиная с пятого класса, на целый месяц выгоняли на поля или хозяйственные дворы совхоза. И в дождь, и в ветер…

Подобный образ жизни вел не только я, но и мои приемники, Люда и Саша. Часть упомянутых мною домашних работ их не коснулась, но вместо них появились другие, например, борьба с колорадским жуком. (Своеобразной компенсацией этого у меня была ежегодная борьба с жуком-долгоносиком, главным вредителем сахарной свеклы на колхозно/совхозных полях).

И все же именно мне, старшему сыну, досталась самая большая часть далеко не детских домашних работ, незавидная роль домашней прислуги (чтобы не сказать - домашнего раба) и своеобразного полигона для педагогических экспериментов родителей (а иногда - и антипедагогических).

А если еще раз вспомнить детство моих родителей, невозможно не заметить, что сами они в этом возрасте особым усердием в домашних работах не отличались. А вот труд своих детей сумели организовать по полной программе. Начиналось все со ссылок на инвалидность отца, а дальше дело шло уже по инерции.

Гораздо позже, уже после окончания института, мне, как и подавляющему большинству других городских тружеников, приходилось еще много лет в принудительном порядке выезжать на сельскохозяйственные работы в "подшефные" колхозы, как минимум, на пару недель ежегодно. Правда, некоторые находили в этом какое-то подобие отдыха. Работали кое-как, зато веселились, выпивали, погуливали, а в конце "заезда" тащили домой огромные сумки с сельскохозяйственной продукцией.

Я же, в силу обстоятельств, всегда работавший на земле на полную катушку, почти до изнеможения, за годы своей молодости возненавидел всякий сельскохозяйственный труд. И вспоминаю о нем, как о чем-то самом тяжелом и мрачном в своей жизни. И именно поэтому дважды проигнорировал возможность бесплатного (в свое время) поступления в так называемые "общества садоводов-любителей" (фактически - получателей участков для возведения дачных домиков) под Киевом (первый раз в районе Бородянки, второй раз под Процевом).

Наработался на земле ранее. На всю жизнь.

Осенью 1963 года я стал учеником девятого класса.

Сразу после летних каникул, в самый первый учебный день сентября, обнаружилось, что за лето я вымахал так, что стал вторым по росту среди всех мальчишек класса. Мое новое физическое состояние переводило меня и в новый статус среди них. Я очень радовался этому обстоятельству, впрочем, как и мои лучшие друзья.

На перерыве мы затеяли игру в "пятнашки". Коснулся - отскочил, передал - убежал. (Традиционная детская забава, ни о какой драке не было и речи!)

Один из мальчиков, Олег Н., попытался догнать и коснуться меня, но я рванул в коридор. Чтобы он таки не догнал меня, я решил захлопнуть (?!?) перед ним дверь класса.

Из-за этой моей глупости (времени на обдумывание тогда ведь не было) получилось так, что Олег налетел на закрываемую мною дверь и рассек ею бровь.

Дурацкая игра была тут же прекращена, все, и я в том числе, подбежали к пострадавшему.

Я тут же извинился ("Ерунда", сказал Олег), достал из кармана новый носовой платок и зажал им его кровоточащую бровь. Успел еще подумать, что ни мне, ни Олегу, не удастся избежать неприятностей, потому что скрыть происшествие было невозможно: и его, и моя белые рубашки оказались перепачканными в крови.

В этот день дежурной по школе учительницей была как раз Лидия Ивановна, моя мама. Она прохаживалась перед входной дверью школы со звонком в руках, и все время поглядывала на часы, чтобы дать звонок на урок вовремя.

Сам этот звонок был старинный, бронзовый, красивый и массивный. Под его "юбкой" спокойно могли спрятаться два кулака. По крайней мере, женских.

Сразу после моего с Олегом происшествия нашелся какой-то "доброжелатель", который доложил дежурной учительнице о том, что произошло в 9-А классе.

Лидия Ивановна подбежала к нам, двум окровавленным парнишкам, мгновенно разобралась, кто виноват, и изо всех сил огрела меня звонком по голове.

Что я почувствовал (почти ничего, кстати), не имеет никакого значения. Просто провалился в темноту. А вот мама, увидев поток крови (теперь - еще и из моей головы) и мое подкосившееся тело, потеряла сознание. (Позже она рассказывала, что подумала, что убила меня).

Кто-то тут же побежал в больницу. К счастью, она была буквально в 30 метрах от школы.

Почти сразу прибежали врач и медсестра. Увидев сцену, не знали, с кого начинать оказывать помощь, но быстро сообразили, что с бездыханной мамы. Я к тому моменту уже пришел в себя и даже кое-как стоял на ногах, зажимая стекавшую с затылка кровь рукой.

Как выяснилось, Лидия Ивановна пребывала уже в состоянии клинической смерти. У нее не было не только дыхания, но и пульса.

Медики довольно неумело (опыта то - никакого!) пытались делать ей искусственное дыхание (поднимая и опуская ее руки) и наружный массаж сердца (через грудную клетку). Никаких результатов это не давало.

Рядом стоял откуда-то появившийся и плачущий папа (в этой обстановке - Иван Андреевич).

Казалось - все.

Тогда врач дрожащими руками достала из чемоданчика какую-то ампулу и шприц с длиннющей иглой (увидев ее, я просто испугался), заполнила шприц содержимым ампулы (как потом стало известным - адреналином), и, проколов грудную клетку, сделала прямой укол в сердце (как я тогда подумал, - вслепую, наугад).

Но сердце запустилось и скоро заработало в нормальном ритме. Мама пришла в чувства, и потихоньку стала розоветь.

Олега отвели в больницу, а меня осмотрели прямо во дворе школы, забинтовали голову и отправили домой (умыться и переодеться).

Маме тогда было неполных 37 лет, а мне - 15.

Отец тогда руку на меня уже не поднимал. Да и понятно всем было, что все происшедшее было просто нелепой случайностью.

Мой слегка проломленный тогда череп по молодости лет быстро затянулся и сросся, без какой-либо медицинской помощи, но вполне ощутимая вмятина на нем (в левой затылочной части) осталась на всю мою жизнь, до сегодняшнего дня.

Переезд в августе 1965 года на крупный железнодорожный узел - станцию Ромодан стал очень важным событием для всей нашей семьи. Он оказал важное воздействие на формирование каждого из нас. Здесь напрочь отпали проблемы с бездорожьем и транспортом для поездки в любой момент в любую точку страны, будь то Миргород, Полтава, Харьков, Киев или даже Москва. (Это имело значение в свете предстоящего в перспективе поступления нас, детей, в вузы).

Отец стал работать завучем и преподавателем математики, мать - преподавателем немецкого и английского языков. Я пошел в последний, выпускной класс школы (в те времена - одиннадцатый), Люда - в пятый, а четырехлетний Саша - в местный детский сад.

Для проживания семьи папа снял практически пустующий частный дом по улице Пролетарской, расположенной непосредственно по соседству с сортировочным парком станции. Круглые сутки с него доносились гудки маневровых локомотивов, грохот вагонов при их соударениях и сцепке, крики дежурных и персонала через громкоговорящие "колокола" парка. Земля дрожала от проходящих рядом поездов, в нос ударял запах мазута и креозота. К этим условиям мы привыкали с полгода, не меньше.

В одной из небольших комнат дома проживала дочь хозяина, Люба Коваленко. (Сам он работал путевым обходчиком на перегоне Ромодан - Бахмач. Там же, на перегоне, он и жил со своей женой в небольшом служебном домике). Девушка довольно интересная, практически моя ровесница. Она училась в параллельном классе, десятом по счету (10-А), который в тот год тоже был выпускным, так что в следующем, 1966-м году нас ожидал двойной выпуск со школ. Соответственно, ожидался и двойной конкурс во все вузы. Поэтому мы не засматривались друг на друга, а интенсивно занимались в соседних комнатах предметами школьной программы.

Сейчас это даже немного удивительно, ведь у нас были одни и те же предметы, могли бы кое-что и вместе учить!

На усадьбе был сарай, хороший, капитальный погреб, небольшой плодовый сад и совсем микроскопический (в представлениях нашей семьи) огородик, несколько соток.

Переезд улучшал условия жизни нашей семьи, создавал явную перспективу каждому. Но был и тревожным: новое место, новые люди…

Мама немного тревожилась за свой уровень квалификации (хотя всех своих коллег она хорошо знала по регулярным районным конференциям работников просвещения).

Но еще больше все (и я в том числе) беспокоились за мой уровень знаний, который я должен был подтвердить в новой школе. В прежней я все годы был отличником, но там руководителем школы был мой отец, поэтому у многих на новом месте могли возникать сомнения в заслуженности моих оценок.

Новая школа должна была показать, насколько они объективны.

Меня определили в 11-А класс, считавшийся самым сильным их четырех выпускных (10-А, 10-Б, 11-А, 11-Б), классным руководителем которого была преподаватель математики по фамилии Добряк.

Фамилия совершенно не соответствовала сущности этой квалифицированной, но невероятно требовательной учительницы. Антонина Ивановна была просто образцом принципиальности, требовательности и жесткости. И, вместе с тем, компетентности, объективности и справедливости.

Я откровенно побаивался первой встречи с этой легендарной в нашем районе учительницей.

Но и Антонина Ивановна, как оказалось позже, тоже испытывала определенное волнение от предстоящей встречи со мной, учеником, о котором тоже были наслышаны и в районе, и в области, победителем разных (в том числе, математических) олимпиад, а теперь еще и сыном ее нового завуча и коллеги-математика.

- Ну что, хорошо отдохнули за лето? - мрачновато спросила преподаватель, войдя в класс и поздоровавшись.
- Прекрасно! Хорошо! Здорово! - наперебой отвечали ученики, вдруг почувствовавшие себя очень важными персонами. (Ведь они теперь были уже в выпускном классе!)
- А вот я сейчас и проверю, кто из вас как отдыхал, кто о чем думал, чем занимался, и вспоминал ли кто-нибудь о школе и о том, как ему предстоит учиться в выпускном классе, при двух параллельных выпусках, и как потом придется устраиваться в жизни, - продолжила Антонина Алексеевна в том же тоне.
- Сейчас проведем контрольную работу по итогам вашего изучения математики за все предыдущие годы. И вместе с новым завучем, преподавателем математики Иваном Андреевичем, посмотрим, чего вы все стоите.

Класс, практически сплошь состоящий из отличников и хорошистов, сразу притих. Такого поворота событий никто явно не ожидал.
- Неужели в первый же день контрольная? - раздался чей-то робкий голос, - обычно ведь после каникул у нас было несколько уроков на повторение пройденного материала.
- А вот сейчас проверим ваши знания без предварительной подготовки! Прекращаем обсуждение, вопрос решенный. Не тратьте свое время, - сказала "добрячка" (как ее естественным образом склоняли за глаза ученики), - и так до конца урока осталось всего сорок минут.
И быстро разложила задания, в два варианта (левому и правому соседу по парте).

- Работаем самостоятельно, - строго сказала учительница, - мне нужны ваши собственные знания, а не списанные.

Впрочем, в этом дисциплинированном классе об этом можно было и не напоминать. Здесь давно была создана атмосфера здоровой конкуренции, поэтому почти каждый всегда старался доказать остальным, что он может сделать все самостоятельно (и лучше всех).

Получил лист с задачами и примерами и я. Сразу увидел, что контроль охватывал все разделы математики (алгебра, геометрия, тригонометрия, векторное исчисление и даже начала математического анализа) и весь объем программы, как минимум, за три последних пройденных класса. И уже с первой задачи понял, что контрольная необычная, сложная и интересная. Пробежал глазами по всем задачкам и примерам и убедился, что ни одно из заданий не вписывается в простую подстановку исходных данных в известные формулы. Но это только раззадорило меня.

Вернулся к первой задаче, понял, в чем кроется ее скрытый смысл, записал нужные формулы, слегка их преобразовал, после чего уже в них можно было записывать и исходные данные. Быстро решил задачу и перешел к следующей. Увидел и ее "изюминку", заключающуюся в неочевидном построении рисунка. Но как только я ее увидел, то решение состоялось за одну - две минуты. Аналогично обстояло дело и во всех примерах на преобразования, уравнениях и неравенствах. Они все требовали применения перед решением каких-нибудь предварительных искусственных преобразований. Не говоря уже о тригонометрических формулах.

Обойдя все подводные камни, я сделал всю контрольную работу и аккуратно записал ее на первые листы тетради (об этом требовании Добряк сказала в самом начале контрольной). Оглянувшись по сторонам, понял, что далеко не у всех все сложилось так же хорошо, как у меня. Ребята и девушки краснели, бледнели, потели, а некоторые, - так и вообще чуть ли не плакали.

На всякий случай я перепроверил все свои решения, подставив полученные ответы в исходные условия и увидев, что все сходится, закрыл тетрадь и уставился в окно.

И тут учительница начала явно нервничать.
- До конца урока осталось менее десяти минут! - вдруг почти выкрикнула она каким-то неестественным, сорвавшимся голосом, - записывайте в тетради все, что вы успели сделать! По звонку немедленно положите тетради и задания на край парты!

Я сразу отодвинул свою тетрадь на край. Учительница побледнела. Мне даже показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Чтобы не видеть этого и не злить ее, я тупо уставился в поверхность парты.
- Хватит решений и на черновиках! Кто не успевает переписать их начисто, вкладывайте в тетрадь хотя бы черновики!
- Так тут и на черновиках не особенно много получилось, - тихонько сказала одна из девушек.

Наконец, прозвучал звонок. Учительница быстро прошлась между партами, собрала "труды" в стопочку и моментально вышла из класса.

Несмотря на перерыв, никто из класса не вышел. Почти все оцепенело молчали.
- Что это на нее нашло сегодня? - спросил один из парней.
Все были в явном недоумении.

- Ребята, - нарушил тишину я, - все понятно. Учительница не имеет ничего против никого из вас. Не нужна такая контрольная и новому завучу, Ивану Андреевичу, поверьте! Уж я то его знаю! (Класс при этом заметно оживился). Просто Антонина Ивановна в такой форме знакомилась со мной. Точнее, с уровнем моих знаний.

Вырвался всеобщий вздох облегчения.

В класс забежали ученики из параллельного 11-Б класса.
- А чего это вы не на перерыве? - начали спрашивать они.
- Да так, писали контрольную по математике.
- Контрольную? - изумленно спрашивали вошедшие, - какая еще контрольная 1 сентября, да еще на самом первом уроке?
Мои одноклассники, понимающе переглянулись между собой и начали, наконец, вставать из-за парт и выходить на перерыв.

…Через пару уроков Добряк молча внесла в класс всю стопку проверенных контрольных работ, положила их на стол и так же молча, не сказав ни единого слова, вышла.

Ученики начали разбирать свои записи и смотреть на полученные оценки.
- Два балла, - разочаровано сообщила Нина.
- А у меня тройка с минусом, - невесело заявила Неля (будущая обладательница золотой медали).
- Единица, - с ужасом прошептала еще одна отличница.
- А у меня тройка, и без всяких минусов! - уже почти гордясь собой, заявила Аня Вильнер (умничка, труженица и порядочная во всех отношениях девочка, тоже будущая золотая медалистка).
- Ваня, а что же у тебя? - вдруг спросила Тома.

И все поняли, что это и есть ключевой вопрос дня.
Я открыл тетрадь и увидел там только одну-единственную "запись" красным цветом: 5.
Увидели и все остальные.

- Ну, Ваня, ты даешь! - только и смог сказать кто-то.

Об этой "контрольной" в школе потом еще долго рассказывали. Не один год. И ученики, и учителя. Только с другими деталями. Например, о том, как шла проверка написанных работ в учительской…

С одноклассниками у меня сразу сложились хорошие отношения, почти со всеми сразу. Особенно мне нравились Надя Маздор, Нина Проскура, Анечка Вильнер, Люба Каменская ("Камека"), Тома Мирошниченко, Юра Мироненко. В свою очередь, они представили мне в качестве интересных и стоящих ребят Толика Крупу и Леню Науменко (комсорга школы), Виталика Крапивку, Володю Маслова, Леню Сваткова, Нину Сорокину и многих других учеников из параллельных выпускных классов (всего в школе их было четыре).

Другие учителя, наслышанные о контрольной по математике, меня на первых порах вообще не трогали.
И я посчитал, что переезд и переход в новую школу состоялся без проблем. Как-то даже и забыл о предупреждениях, звучавших еще и в Дубровке, и в Миргороде, о том, что Ромодан - опасный, бандитский поселок. Что вокзал там буквально кишит проезжими "гастролерами", и что местные им мало в чем уступают.

Буквально через неделю я пошел в кино на последний вечерний сеанс. По его окончанию провел одну из девочек-одноклассниц домой, а сам направился к себе.

Неподалеку от входа в мой двор, метрах в двадцати, поперек дороги стояли два парня. Оба явно старше меня, лет 25-ти. Неширокую улицу они дополнительно перегораживали своими велосипедами.

Некоторый опыт встреч с такими парнями у меня был, по Миргороду. Но там практически все эти ребята (по крайней мере, в той части города, где жили мои дедушка и бабушка, и где довольно часто жил и я сам) были если не моими друзьями, то знакомыми. И я знал, что максимум, чего можно ожидать от такой встречи, это было ограбление и несколько зуботычин, просто для острастки. Но то был Миргород, а это Ромодан. Говорили, что поножовщина в Ромодане в 60-е годы была такая же, как и в первые послевоенные годы…

Пытаясь соблюдать спокойствие ("возможно, они просто стоят и о чем-то беседуют", подумал я), я нормальным шагом сблизился с ними. Но когда попытался, как ни в чем не бывало, обойти их, мой путь был прегражден велосипедом одного из них.

- Ты, конечно, не куришь, - утвердительно "спросил" один из парней.
- Нет, - ответил я.
- Ну так тогда сразу давай пять рублей, и мы квиты.

Пять рублей в те времена были суммой, достаточной для покупки бутылки водки, килограмма дешевой колбасы и буханки хлеба.

У меня, школьника, не было ни пяти рублей, ни желания отдавать их, если бы они даже у меня были.

Другой парень тем временем достал из кармана большой, хотя и раскладной нож.
- А за что я должен платить? - оробевшим голосом спросил я.
- За то, что ходишь по моей улице, да еще и в ночное время, - спокойно отвечал первый.
- Так это и моя улица, я тоже здесь живу, - тихо сказал я.
- Ты только пытаешься здесь жить, а не живешь. И, похоже, это у тебя может не получиться, - уточнил собеседник.

Ребята были немного выпившими, и это усугубляло ситуацию.
- У меня нет пяти рублей, - честно признался я, - вот сходил в кино за последние 30 копеек.
- Честно? - спросил первый, испытующе заглядывая мне в глаза. Из-за темноты ему пришлось приблизиться ко мне почти вплотную, и я понял, что выпивши они были совсем не немного.

Второго парня я уже почти не видел, а ведь именно он со своим ножом и волновал меня больше всего.
- Ну что, разъясним пацану, что к чему? - с надеждой спросил он, перебрасывая нож из одной руки в другую и обратно.
- Не надо, он нам еще пригодится, - разумно ответил первый, явно более авторитетный - (Знал бы он, что его слова окажутся пророческими!) - В следующий раз чтобы были у тебя десять рублей! И за сегодняшний день, и за будущий, - сказал он и убрал велосипед с дороги.

Я тут же оказался в своем дворе (ведь это было совсем рядом) и почувствовал себя просто несчастным из-за состоявшегося происшествия и переезда в целом.

Следующий раз состоялся не сразу. Ведь у этих ребят "своими" были еще очень многие улицы, а не только моя, Пролетарская.

Но когда он таки случился, и я увидел два уже знакомых силуэта на улице неподалеку от своего двора, то повернул обратно и практически бегом обошел весь "свой" квартал, двигаясь уже просто по территории сортировочного парка станции, спотыкаясь через непривычные тогда еще шпалы, цепляясь за какие-то провода, бурьяны и кусты, то и дело попадая в лужи из нефти, мазута и просто грязной воды. Со стороны станции перемахнул через забор двора, в котором находился снимаемый нами дом, и почувствовал его, улицу и весь Ромодан невероятно чужими, не нужными и враждебными.

"Зачем было переезжать в это бандитское гнездо?" - было в этот момент моей единственной мыслью.

Нет, я не стал местным Рэмбо (его в то время вообще еще не существовало), речь пойдет о совершенно другом противостоянии.

Еще за несколько лет до переезда в Ромодан отец привил мне любовь к футболу. Он очень много рассказывал о матчах с участием команд "Стахановец", ЦДКА, "Динамо" (из Тбилиси, Москвы и Киева), которые он регулярно посещал еще в довоенном Сталино (нынешнем Донецке). Сам он с другими мальчишками неплохо гонял самодельные тряпочные мячи. (Кожаные в те времена были исключительной редкостью).

И свои нереализованные в юности мечты и планы, связанные с футболом, папа в значительной мере воплотил во мне. У меня всегда было несколько мячей (2 - 3 резиновых и 1 - 2 кожаных), была какая-то форма с номером 5 на спине (как у моего кумира тех лет Юрия Войнова, ставшим позже также номером Валерия Воронина и Йожефа Сабо) и даже какая-то специальная обувь (бывшая в употреблении домашняя, отремонтированная специально для игры в футбол). Отец рассказывал мне историю футбола, мы вместе слушали радиорепортажи о важнейших матчах, вели футбольную статистику.

В принципе, мое увлечение футболом, ставившее меня в какой-то мере в один ряд с папой в качестве футбольных болельщиков, было еще одним фактором, способствовавшим прекращению им моих побоев, носивших особо жестокие формы в моем возрасте примерно с семи до одиннадцати лет. Футбол нас очень сильно сблизил.

Футболом я не только интересовался, но и активно им занимался. Активно и довольно успешно. Уже с шестого(!) класса я входил в основной состав сборной школы, костяк которой составляли ученики 9 - 10 классов. И когда нам приходилось встречаться со сборными других школ, я чувствовал себя вполне уверенно, ни в чем никому из соперников не уступающим.
Неплохо "водился" (удерживал мяч с помощью "дриблинга" - уверенных обманных движений - "финтов"), хорошо жонглировал мячом, набивая десятки ударов, прекрасно владел ударами с обеих ног (забивал голы в любой угол, на выбор, даже заранее предупреждая об этом вратаря, находясь практически в любой точке, обозначающей границы штрафной площадки), высоко прыгал и неплохо играл головой, владел подкатом с обеих ног с расстояния в 3, а то и в 4 метра (особенно, на скользком от дождя поле). Как это у меня получалось - не знаю.
В общем, если бы не жизнь в деревне, из меня мог бы получиться настоящий футболист.

И вот после переезда в Ромодан, потеряв свою прежнюю школьную команду и никого еще не зная на новом месте жительства, я находил развлечение в том, что после уроков (или в выходные) брал футбольный мяч, приходил с ним в школу, где на гандбольной площадке играли в футбол мальчишки младших и средних классов (старшие, как оказалось, тренировались на настоящем футбольном поле настоящего стадиона, о существовании которого я поначалу даже и не подозревал), и играл с ними.

Сначала играл, включая в свою команду человек пять мальчиков из средних классов, а все остальные, хоть и 20 человек, попадали в противостоящую команду. Когда начал понимать, что мои партнеры мне больше мешают, чем помогают, стал оставлять на своих воротах только одного, самого толкового мальчишку с соответствующими данными, а против всех других играл сам, один против всех.

Иногда соперников набиралось несколько десятков человек. В игру включались все, даже те, кто пришел только поглазеть на необычное соревнование.

И с этими всеми я нередко довольно успешно справлялся. Некоторых обводил, но чаще всего пробивался к воротам соперников, не очень долго жонглируя мячом на голове и плечах. Причем, мне, 17-летнему, противостояли и 13-ти, и 14-летние, которые не стеснялись бить по ногам, ставить подножки, толкаться. Все это нами принималось в качестве особых "правил" такой своеобразной игры.

При удобной игровой ситуации я опускал мяч на землю и пробивал по воротам ногой. И мяч пролетал мимо них (гандбольных!) только в очень редких случаях.

Постепенно на улице, у забора школы, начинала собираться довольно большая толпа зевак, уже из числа взрослого населения. Смотрели на демонстрируемый мною цирк, на выдерживаемые мною удары по ногам и захваты, почти не уступающие регбийным, и на мои уверенные и точные удары с обеих ног.

Когда я бегал за свои ворота за мячом, в очередной раз посланным соперниками прямо на улицу, мяч мне обычно выбрасывали именно эти случайные зрители.

Один раз, когда я побежал за таким далеко улетевшим мячом, мне его не выбросили обратно, а просто протянули. Я подбежал, чтобы взять его, и увидел, что его держит один из тех двух парней, которые требовали с меня по пять рублей за проход по ночной улице. А другой стоит рядом и уж очень широко улыбается.

- Я тут уже не первый день за тобой наблюдаю. И сегодня торчу уже около часа. Твое владение мячом впечатляет. А ты играл когда-нибудь против взрослых? - спросил "хозяин" улицы.
- Да, приходилось. Никакой разницы я не замечал. А что?
- Я - капитан местной футбольной команды "Локомотив", бывший игрок команды "Днепр". Мне кажется, ты нам подойдешь. Хочешь попробовать потренироваться с нами?
- Конечно! - сказал я.

Так я стал футболистом, некоторое время игравшим за настоящую футбольную команду. Получившим настоящие бутсы, две (на смену) футбольные формы и хороший ниппельный мяч (они тогда еще только появлялись). Всегда выступавшим под номером 4, на месте левого крайнего защитника, активно работавшего по всей бровке, подключавшегося к атакам и подававшего все угловые с левого края.

В принципе, я мог играть на любом месте, кроме ворот. Когда меня, наконец, заметил и школьный преподаватель физкультуры, он поставил меня в своей команде на место центрального нападающего.

А в "Локомотиве" вакантным было именно место левого защитника. Его то я и занял. Но когда кто-нибудь заболевал или получал травму, тренер (да, в команде был штатный тренер, небольшая спортивная база с раздевалками и душевыми кабинами в старом железнодорожном вагоне) переводил меня на другие позиции, и я игру нигде не портил.

Играли на первенство района, на первенство спортивного общества "Локомотив" (по Южной железной дороге), на кубок Полтавской области. Бывали и поражения, но гораздо чаще - победы.

На игры местной команды иногда приходило по несколько сот человек зрителей. Для любительской команды сравнительно небольшого поселка это немало. И среди них практически всегда были мои родители, оба. (Теперь они снова очень гордились мной, как некогда в моем раннем детстве).

Так я внезапно стал одним из кумиров местной публики. Все ребята и взрослые мужчины мечтали пожать мне руку, даже те бандиты и хулиганы, о существовании которых я раньше знал только теоретически. Любая девчонка, даже самая неприступная с виду, готова была потанцевать со мной, сходить на свидание или в кино. (А, может, и еще на что-то, я не проверял). Я стал совершенно свободно показываться в любом, самом отдаленном и незнакомом мне конце поселка, в любое время суток. И любой, увидев меня там, проявлял такую радость, как будто к ним в гости явился первый в мире космонавт.

Меня пригласили даже в группу школьных лидеров-неформалов, о самом существовании которой знали очень не многие, а членство в которой было исключительно престижным (в нее входили и ребята, и девушки).

Таким вот триумфальным образом я вышел из противостояния всем местным силам, группировкам, правилам и обычаям. Просто слился с ними. А если бы не футбол…

Объединенное фото выпускников 11-А и 11-Б классов Ромодановской СШ 1966 года.
Увеличенный 3 раза его экземпляр находится здесь

В 1966 году я окончил школу с золотой медалью (наряду с еще пятью другими, такими же, как и я), хотя из облОНО (через райОНО) в школы было передано неофициальное указание предельно сократить число выпускников-медалистов. Мне это известно абсолютно точно, потому что мой отец, как уже сообщалось, был заучем школы.

Медалисты тогда имели право на первоочередное (но не внеконкурсное, как было после войны) поступление в вузы при условии сдачи экзамена по профильному предмету на отлично (пятерку). Или при равной сумме баллов, в сравнении с другими абитуриентами (претендентами).

Директорам школ пригрозили, что они будут просто уволены с работы, если их медалисты не поступят в вузы.

Такие строгости объяснялись двойным выпуском этого года (и одиннадцатых, и десятых классов одновременно). А, следовательно, двойным конкурсом в вузы (и двойными проблемами с нормальным трудоустройством, хотя об этом в те годы вообще говорить было не принято, ведь при плановой социалистической экономике безработицы "не существует"). Значит, необходимо было уменьшить число льготников среди абитуриентов. И тем более, льготников не обоснованных, с недостаточным уровнем знаний.

К счастью для системы образования, серебряных медалей в этот период в школах уже не существовало.

Когда я готовился к поступлению в вуз, Люда заканчивала только четвертый класс школы, а Саша еще даже и не собирался поступать в нее.

По установившейся в семье еще в 1949 году традиции, документы для поступления в вуз мы повели вместе с отцом. (Как впоследствии было и с документами Люды и Саши).

В качестве города обучения мы сразу избрали Харьков, как обладающий наибольшим в Украине научно-техническим потенциалом, его весомыми учебными традициями. И по уже сформировавшимся традициям нашей семьи.

За компанию с нами ехал еще один выпускник школы, В.Крапивка (еще один мой новый друг - "Витятя"). Он мечтал о самолетах, поэтому вез документы в ХАИ. Мы с отцом несколько пессиместически относились к перспективе его поступления в этот вуз, тем более, в условиях двойного конкурса. С учетом того, что он не входил в группу самых сильных выпускников школы. (Но Виталий смог опровергнуть все пессимистические прогнозы, и таки поступил в свой вожделенный авиационный институт!)

В соответствии с моими превозобладающими наклонностями, заранее было решено, что я буду поступать в технический вуз. (Чисто теоретическая наука меня тоже интересовала, но в меньшей степени). Поэтому нам оставалось сделать выбор между политехническим институтом, институтом радиоэлектроники и одним из транспортных вузов (их в Харькове, не считая авиационного, было еще три: автодорожный, железнодорожный, и городского электротранспорта).

Мы посетили только две приемные комиссии, в ХПИ и в ХИИТ'е.

Первая убила своей неорганизованностью и наплывом, несмотря ни на что, абитуриентов-медалистов.
Во второй же все было степенно и организованно. Я написал заявление, сдал аттестат, автобиографию, медицинскую справку и уехал домой готовиться к вступительным экзаменам.

Конкурс на мой факультет автоматики в тот раз составлял 8 человек на место. И это при том, что многие просто не подавали документы в этом году, опасаясь как раз двойного выпуска.

Готовил я, кстати, все предметы, а не только профилирующую математику. Основной упор при этом я делал на сборники задач конкурсных вступительных экзаменов для поступления в Московский Госуниверситет.

При приезде уже на вступительные экзамены выяснилось, что "экзамен" по профилирующей математике разбит фактически на два экзамена: письменную контрольную работу по математике и устный экзамен. (Не знаю уж, насколько это соответствовало правилам приема, но так было).

На письменном экзамене настоящую сложность представляла только задача по геометрии. Ее условия были так хитро составлены, что трудно было вообразить именно взаимное положение геометрических тел, о которых шла речь.
Примеры были сложными, но обычными (система уравнений, логарифмические и тригонометрические уравнения).

Используя, частично, методику МГУ и придуманную, тоже частично, собственную, я сначала провел аналитический обзор исходных данных задачи (и его тоже записал в текст контрольной, на украинском языке), затем, на его основе, построил единственно возможный рисунок. А дальше все рассчитал по обычным формулам.

Все примеры я порешал двумя - тремя способами. В конце задачи и каждого примера оформил письменную проверку результатов.
Убедившись, что все, вроде бы, совпадает, сдал работу, не дожидаясь истечения срока.

Дома (во временном общежитии) еще раз все перепроверил, успокоился и пошел в кино.
А на следующий день начал интенсивную подготовку к предстоящему устному экзамену.

Через пару дней возле института вывесили списки с результатами первого экзамена.

Самый большой, занимавший несколько стендов, содержал перечень абитуриентов, получивших на экзамене по математике неудовлетворительную оценку (думаю, до пяти тысяч фамилий). Этим "соискателям" предлагалось, не откладывая, забрать свои документы в приемной комиссии.

Другой список, с "нормальными" оценками (3, 4 и 5) тоже был очень большой (две - три тысячи фамилий).

Я очень долго искал себя во всех списках, но нигде не находил. Не знал уже, что и думать.

Неожиданно увидел сияющее лицо одного из моих новых друзей-абитуриентов. Он подбежал ко мне, стал обниматься и поздравлять.
- С чем? - спросил я его, - я не нашел себя ни в одном списке.
- Пойдем покажу, - сказал Николай (так его звали).

В самом крайнем списке лиц, получивших "неудовлетворительно", в правом нижнем углу стенда, был наклеен небольшой, в полстранички, лист, озаглавленный:

Список
абитуриентов из числа медалистов,
сдавших письменный экзамен по математике
с оценкой "отлично"

В списке было всего одиннадцать фамилий. На весь многотысячный поток претендентов. Второй (очевидно, по алфавиту) была моя.
Были в списке также фамилии Николая Ивакина и Татьяны Синельниковой. Трое из одиннадцати счастливчиков (на весь огромный институт!) - будущие студенты одной со мной группы!

Я заранее именно на эту оценку и настраивался. Но успел очень сильно расстроиться, долго не находя свою фамилию нигде, ни в одном списке. И вдруг - такой экзотический результат!

Стало понятным, что экзаменаторы уж очень сильно постарались. Практически всех медалистов "срезали", кого до четверки, чтобы они сдавали все остальные экзамены, а кого и до "неуда".

Позитивные эмоции били через край. Я не мог успокоиться, пока не сбегал на почту и не дал телеграмму (СМС-ок тогда ведь еще не существовало!) родителям: "Письменную математику сдал отлично Ваня".

Пришел день устного экзамена. Он для меня составлял ту дополнительную трудность, что я заканчивал украинскую школу, а все члены приемной и экзаменационных комиссий явно были русскоязычными. Не приученный тогда еще должным образом к русской терминологии, я не знал, на каком языке сдавать экзамен, и сильно волновался именно по этому поводу.

Устный экзамен, однако, свелся к следующему.
Когда я взял билет, экзаменатор буквально перехватила его у меня, посмотрела на список его вопросов и сказала:
- Ну, это все Вы, конечно, знаете. А давайте-ка лучше пощелкаем примеры!

И стала засыпать меня примерами, часть из которых была записана у нее на разных клочках бумаги, а другую часть она записывала прямо из головы.

Я мгновенно решал их и тут же получал новые. Решал и снова получал.
И вдруг в одном примере (тригонометрическое уравнение) произошла заминка. Я смотрел на него и не видел преобразования, позволяющего упростить выражение.

- Что, проблемы? - спросила экзаменатор. - На самом деле все очень просто. Просто вот здесь (она ткнула пальцем) Вам стоит произвести искусственную замену единицы на...
- ...Тангенс пи на четыре (cорока пяти градусов), ясное дело, - ответил я, мгновенно встрепенувшись. И тут же провел все необходимые преобразования и упрощения.
- Ну ладно, не буду больше Вас мучить, - весело сказала экзаменатор. Давайте экзаменационный лист, ставлю Вам пятерку.

И наклонившись ко мне, тихонько сказала:
- Заминка в этом примере - мелочь. Я проверяла Вашу письменную контрольную работу и скажу Вам следующее: я еще никогда в жизни не видела такой прекрасной работы. Я бы поставила Вам пятерку по устному, даже ничего и не спрашивая. Но хотелось убедиться, что это именно Вы, и немного пообщаться. Ну, с первого сентября будем общаться часто! - сказала она уже громче и по-заговорщицки подмигнула.

Такой удачный старт позволил мне и продолжать учебу в институте в таком же духе.

Между сдачей вступительных экзаменов и началом учебы я успел еще поучаствовать в перестройке как раз в это время приобретенного родителями дома в Ромодане. Но самое удивительное, наверное, заключается в том, что в этот период я сам, совершенно неопытный юноша, абсолютно без чьей либо помощи, сделал комплект бетонных колец для колодца на новой усадьбе. (Они стоят в этом колодце и до сегодняшнего дня, 50 лет спустя!)

В первый же день учебы деканат назначил меня старостой группы. Первую и пять (или шесть) последующих сессий я сдал на все пятерки. Потом была одна за все годы учебы четверка, а за ней до самого окончания института - опять сплошные отличные оценки.

Со второго семестра второго курса мне назначили единственную на весь институт стипендию имени Калинина (это очень редко встречающаяся экзотика, гораздо реже ленинской стипендии, хотя и уступающая ей по моральной весомости и финансовому содержанию). Я вошел во все мыслимые и немыслимые общественные организации вуза и факультета. Мое фото висело на общеинститутской Доске почета. (Владимир Б-н, один из абитуриентов последующих лет, из числа моих земляков еще по Дубровке, подал документы и поступил в мой институт только из-за того, что увидел мое фото на этой Доске).

Спортом, к сожалению, в институте заниматься было уже некогда. В футбол играл только за сборную факультета, по необходимости, для улучшения его результатов еще и по этому показателю. Бегал легкоатлетические кроссы по Лесопарку, сначала за себя, а потом еще и "за того парня" (потому что общий результат факультета вычислялся путем деления суммарного времени всех его участников на количество этих участников. Зимой участвовал в лыжных кроссах в Пятихатки (а это, туда и обратно, - более 20 километров),

Эти письма мои не совсем обычные родители впоследствии просто уничтожили, когда заняли позицию полного отказа от меня (Из-за моей женитьбы без их "высочайшего позволения". А этот брак благополучно существует уже более 40 лет, до сегодняшнего дня).

Жил я в общежитии, с теми же ребятами, с которыми начинал учебу с первых дней.

Приезжая почти каждое лето на каникулы, я подключался к домашним работам, но уже далеко не в тех объемах, которые выполнял в детском и подростковом возрасте.

В этот же период я заметно, хоть, в основном, и заочно, сблизился со своей сестрой Людмилой. Общим нашим интересом довольно неожиданно стало фотолюбительство и, в частности, цветной фотографический процесс. На первом этапе его развития фотолабораторий по обработке пленок еще не существовало, а о возможности заказа печати готовых фотографий никто даже и не подозревал.

Тогда же я старался оказать Люде и методологическую помощь в изучении химии, которая поначалу ей давалась с некоторым трудом (хотя почти по всем предметам у нее были практически сплошные пятерки). В том числе, и через фотопроцессы. Консультации по решению задач по химии я оказывал Люде даже в своих последующих письмах из армии.

Во время учебы в институте я совершил и свой первый серьезный, несанкционированный родителями, поступок в жизни - поездку в составе студенческого строительного отряда на лесоповал, в Тюменскую область, в тайгу между Тобольском и Сургутом. Но это тема заслуживает отдельного описания, которое, возможно, будет когда-нибудь сделано.

По окончании института кафедра автоматики пыталась оставить меня в аспирантуре, но я отказался, сообщив, что три года до школы, 11 лет в школе и пять лет в институте - это уже явный перебор (19 из моих 22). А тут надо было бы учиться, как минимум, еще три.

Тогда меня поставили первым в список распределения на работу (отработка по направлению вуза, в течение трех лет, были обязательными, в качестве расчета за бесплатную учебу). А каким я должен был быть, имея средний бал за все время учебы 4,98?

И я выбрал направление в Киев.