Глава 8. Исход из села и его свобождение. Балабан (начало) (1943 - 1944)

Между наковальней и молотом. Путешествие в никуда
"Эвакуация" по-немецки
"Счастливое" освобождение села - глазами его жителей
Балабан (Начало) 
Явление Ивана народу. 2-я, главная версия знакомства Ивана и Лидии 

Во время вынужденной немецкой оккупации практически все жители Беленькой безропотно выполняли все команды и распоряжения оккупантов. Выживали, как получалось в этой ситуации, просто плыли по течению.

В чем конкретно были виноваты эти люди? В том, что не взяли в руки оружия (а где его брать?) и не дали отпор врагам? А обязаны ли это делать обычные жители? Если этого не сделала в должной мере даже армия, на которую именно это и возлагалось!

Виноваты, не виноваты, но то, что после возвращения советской власти в результате наступления Красной Армии за "сотрудничество" с немцами людей будут сажать, было совершенно понятно. (У нас ведь до войны и вообще без всякой вины сажали!) Неясно было только, кого и именно и на какой срок.

И этого боялись все. А больше всех, наверное, в семействах Оренбургов и Ковалей. Которые хорошо осознавали свое незавидное положение между молотом и наковальней, а также были осведомлены о быстро меняющейся ситуации на фронте.

Опасаясь за будущую судьбу глав своих семейств, больше всего паниковали женщины. Но и сами они с будущей ролью наказанных заодно с мужьями, тоже мириться не хотели. В том числе, Лидия и Эльза.

В принципе, их не за что (или почти не за что) было наказывать. В оккупации они оказались случайно, были лицами женского пола, да еще и несовершеннолетними. За грехи родителей и других родственников в прямой форме у нас даже тогда наказывали крайне редко (разве что членов семей "врагов народа", ЧСВН).

Более того, по свидетельствам многочисленных очевидцев Эльза лично помогала очень многим односельчанам избежать принудительной отправки на работу в Германию. Кого-то просто прятала, для кого-то доставала "липовые" медицинские справки и т.п. (См. "Устную историю степной Украины", т. 4).

Обе они не хотели предстоящих разбирательств и незаслуженных обвинений. Зная, что в те времена они всегда сводились к издевательствам.

Но с точки зрения советских следственных органов, разбираться как раз было в чем.

Одна из них, Эльза, вообще была немкой, женой немца, сестрой братьев-немцев, работавших при немцах-оккупантах бургомистрами в двух соседних селах. Отец другой, Лидии, формально сотрудничал с немцами-оккупантами и дружил (правда, еще с довоенной поры) с немцем-бургомистром.

А, главное, ее возлюбленным стал немецкий офицер, сделавший ей предложение (вот именно!) и приглашавший ее к себе домой, в Германию. Писавший о ней (и своих намерениях по отношению к ней) своим родителям и оставивший ей самой их домашний адрес, чтобы она смогла приехать к ним в любое время. (Правда, о последнем субъекте карательные органы не знали и знать не могли).

У обеих, вне всяких сомнений, были деньги, отличные (и подлинные!) немецкие документы (если уж Иосиф смог подготовить настоящий документ даже для явившегося к нему ночью большевика-подпольщика!). Обе отлично говорили по-немецки. Имели нормальную одежду, хорошо выглядели. И обе, ясное дело, были про-германски настроенными. Увлекались всем немецким, в первую очередь, культурой и искусством (музыкой, поэзией, живописью). И порядком, даже в быту.

А тут еще Иосиф сообщил всем о предстоящей вскоре поголовной эвакуации населения села немцами и отправке его в Германию, о чем он прослышал от самих оккупантов. Это и стало последним толчком для принятия немедленного решения о выезде из села.

И девушки, не дожидаясь прихода Красной Армии и предстоящих потрясений, решили двинуть из села на запад, своим ходом. Чтобы за какое-то время определиться с ситуацией, и не двигаться туда же через несколько дней уже в обозе, под конвоем. Конечной целью своего пути девушки и их спутники наметили Германию.

Родителям, конечно, трудно было дать согласие на этот довольно таки авантюрный отъезд, но пришлось. Ведь в открытую, официально, остаться в селе и дожидаться прихода Красной Армии ни у кого не было никакой возможности (этого не позволили бы немцы). А, кроме того, родители девушек хорошо (Коваль - вообще не понаслышке) представляли возможности и стиль работы советских следственно-репрессивных органов, с которыми им неизбежно пришлось бы столкнуться, если бы они рискнули остаться в селе. Так что отъезд был одобрен на общем совете двух семей.

Относительно отъезда Эльзы у автора нет никаких конкретных данных. Но нет и никаких сомнений, что именно она была зачинщицей фактического бегства, и подстрекала к этому же и Лидию. Потому что трусиха Лида, которая и в Запорожье боялась ездить (и никогда одна там раньше не бывала, ни разу), сама на такое никогда бы не решилась.

Был в их компании, конечно, и новоиспеченный (чуть более 4 месяцев назад) муж Эльзы - безымянный пока гер Браун.

Участвовало в этом отъезде и еще несколько местных "фольксдойчев", имена которых теперь уже установить невозможно. Но в том, что это была целая группа молодых людей, нет никаких сомнений. В последующих письменных свидетельствах упоминается их шумная компания, пребывающая в южной Бессарабии (и в наступившей вскоре безумной эйфории способная устроить даже хоровод!). А всего две девушки без мужчин никак не могли бы называться компанией.

Но среди них однозначно не было ни Роберта, ни Иосифа Оренбургов, так как оба они, будучи бургомистрами в Марьевке и Беленькой, не могли бросить своих односельчан, с которыми к тому времени они прожили не менее десяти лет и за судьбы которых были ответственными (а они были таки ответственными людьми, и не только формально, но и в моральном плане). И кроме того, оба они находились под постоянным, никогда не ослабевающем контролем со стороны немцев-оккупантов, особенно, ближе к концу периода оккупации.

Скептически, в целом, принимая во внимание описанную ранее "версию Лиды", можно, все же, (чисто гипотетически) присоединить к этой компании и донецкого Ивана. Хотя на самом деле к моменту описываемых событий его там в не было и быть не могло.

Иван Семенович, как председатель колхоза, для отъезда взял на ферме (так при немцах окончательно и не разобществленной) две брички (телеги), для молодежи и для себя с женой, и две пары лошадей, по одной - для каждой из них. Аналогично поступили и Оренбурги.

И молодежная компания рванула в западном направлении, опережая не только наступающую Красную Армию, но и отступающую немецкую. Несколькими днями раньше эвакуационных обозов, выдвинувшихся по команде немцев из Беленькой 4 ноября.

В последний момент провожать Лиду напросилась и ее мама, договорившись с мужем о том, что она проедет с детьми только до Никополя.

Уже через день молодежь сделала там кратковременную, на несколько дней, остановку. Здесь они дождались Ивана Семеновича, подъехавшего на следующий (05.11.43) день после начала "эвакуации", и убедились, что поголовное изгнание немцами жителей из Беленькой (04.11.43) таки началось и произошло.

Иван Семенович, скрепя сердце, забрал жену (только ради этого немцы и отпустили его на два дня из обоза), вместе с ней распрощался с Лидой и ее спутниками, пожелал им доброго пути и бросился догонять обоз с белянами.

Он не мог просто остаться с женой (в любом попутном селе), как бы застряв в дороге и "не догнав" обоз с жителями Беленькой, так как был ответственным (гораздо больше немцев) за судьбы всех этих людей, отправившихся в дальний путь, с пугающей неизвестностью в его конце.

А наши молодые люди после этого свидания и расставания почти с чистой совестью, с приливом новых сил и энтузиазма, двинулись дальше, другой, своей дорогой.

Ставшие известными уже в наши дни сведения (послевоенные показания И.С.Коваля) о том, что далее Лида, якобы, последовала в Германию вместе с семьей своих родителей, автор настоящей работы подвергает полной ревизии и отвергает.

Во-первых, вся эта семья, по сведениям, представленным позже самим Иваном Семеновичем, на тот момент (по так окончательно и не установленным до сих пор причинам) недосчитывалась в своем составе сразу двух его старших дочерей, Веры и Таисии. (Их тогда, вроде бы, вообще не существовало!)
Разве могут такие его данные считаться достоверными? Конечно, нет.
Все, что он потом говорил (или не говорил) о Вере, Таисе и Лиде, скорее всего, имело своей целью только одно - выгородить их, защитить от неприятностей. Точнее, от еще больших неприятностей, чем те, которые и без того на них свалились.

Во-вторых, имеется документально зафиксированный (протоколом допроса И.С.Коваля) факт встречи родителей с Лидой в Никополе (хотя раньше Лида никогда в нем не была), после которой родители и отправились на северо-запад с "эвакуационным" обозом, а Лида, судя по дальнейшим событиям, - на юго-запад, в Бесарабию.

В-третьих, если бы Лида тогда поехала далее вместе со своими родителями, то в дальнейшем не случилось бы никакого Балабана (как особого события). А он был! (См. еще раз эпиграф к данной семейной повести и ее дальнейший сюжет). Да еще какой! Как раз к этому и переходим дальше.

В-четвертых, Лида направлялась в Германию совсем не для того, чтобы рыть там окопы и траншеи, таскать землю и строить аэродромы. Она планировала выйти замуж за своего немецкого возлюбленного и стать настоящей "фрау".

Итак, ориентировочно, в конце ноября 1943 года наша молодежная компания добралась до южной Бессарабии. Все на тех же телегах, так как железных дорог в этой местности тогда еще не существовало.
И сделали здесь остановку. Очень длительную.

Зачем? Почему? Немного позже разберемся и с этим.

Еще задолго до решительного наступления Красной Армии немцы решили строить линию обороны в Беленькой не на самом берегу Днепра (потому что тогда существовала бы опасность быть просто сброшенными в него, при обходном ударе с севера), а на ближайшем естественном возвышении - Тарасовской горе, то есть, за селом. Жертвуя небольшой территорией, здесь можно было занять куда более выгодную в тактическом отношении позицию. Поэтому во второй фазе периода оккупации все трудоспособное население села регулярно выводилось на рытье окопов и блиндажей на склонах этой горы.

Зная приверженность руководства СССР и Красной Армии к разным праздничным датам, немцы ожидали дальнейших ее ударов к 7 ноября (празднику Октябрьской революции) или к новому 1944 году. И заранее на них настраивались.

Но самое удивительное, что они решили провести эвакуацию населения из оставляемого ими из тактических соображений села.

Трудно поверить, что они при этом руководствовались принципами гуманизма (хотя при желании можно дать и такое толкование их действиям; в противном случае при ведении боев жители села оказались бы как раз между двух огней). Скорее, все же, немцы рассчитывали на жителей относительно лояльного по отношению к ним села как на надежную рабочую силу. Но тогда проводимая ими "эвакуация" должна быть взятой в кавычки. А все это мероприятие должно быть отнесено к категории принудительного вывоза на работы в Германию, причем, самого масштабного в данном конкретном селе за все время войны.

С другой стороны, как уже говорилось ранее, невозможно дать столь однозначную оценку этой акции, имея ввиду, что вывоз населения был поголовным. На "принудительные работы"(?) в этот раз вывозились и мужчины, и женщины, и старики, и старухи, и совсем маленькие дети. Так, может, это была таки эвакуация?
Интересно, насколько распространенной была такая практика у немцев? (Наши, отступая, эвакуацию жителей и не думали проводить!)

Хотя в истории Второй мировой войны известны и прямо противоположные примеры поведения оккупантов при своем отступлении, вплоть до поголовного уничтожения жителей некоторых населенных пунктов, поджогов и разрушения их жилищ, сельскохозяйственной и другой техники, приведения территории сел и городов до состояния выжженной земли.

Решение об этом было принято, конечно, заранее. И о нем знали не только немцы, но и деревенское начальство. Прямое свидетельство этого имеется, например, в рассказе Н.Т.Бережной (Печерной), прислуживавшей в доме марьевского старосты Роберта Оренбурга, приведенном в "Устной истории степной Украины" (том 4, стр. 243), в котором она говорит (в переводе на русский):

"...Роберт этот... он и говорит, что уже вот-вот. Ну, он сказал, что нам надо уезжать... Ему [то есть]. Немцы уже собираются, уже пакуются..."

Если о предстоящей эвакуации знал Роберт, значит, знал и Иосиф, и Эльза. А, значит, знали и Ковали. Именно поэтому наша молодежная компания и выбралась из села заранее, втихую, без суеты и паники, без неожиданностей и без вооруженных конвоиров.

А 4 ноября 1943 года этот план немцев был одномоментно реализован ими, в течение одного дня. Всех жителей села они буквально выгоняли на улицу, давая каждой семье на сборы, как максимум, один - два часа. Независимо от состава семей, наличия стариков, больных и детей.

Имущества разрешалось брать с собой столько, сколько помещалось на одну телегу. С учетом того, что на ней же должны были ехать и члены семьи, как минимум, женщины и дети (мужчины могли идти рядом). Бывший колхозный скот к этому времени (и как раз для этой цели) был роздан немецкими властями по крестьянским дворам, так что такую телегу могли на скорую руку организовать в каждом дворе. В некоторых случаях коров запрягали в качестве тягловой силы (лошадей на всех не хватало). Но некоторые люди, которым достались и лошади, поступали как раз наоборот, привязывая коров к телегам в виде самопередвигающегося имущества.

Еще когда только началось строительство окопов на Тарасовской горе, многие жители, почувствовав возможность скорого появления Красной Армии, параллельно с рытьем окопов занялись сооружением "схованок" (тайников) на своих приусадебных участках (в погребах, сараях и других потайных местах). Сюда они прятали свои ценные вещи и продукты, допускающие длительное хранение (овощи, крупы, муку, подсолнечное масло, сало и т.п.), которыми они рассчитывали пользоваться, когда все волнения улягутся и жизнь войдет в нормальное русло. В момент эвакуации из села они оказались очень кстати!

И несколькими обозами, по мере их готовности, в сопровождении конвоиров (по разным версиям - румын, венгров или калмыков), жители Беленькой стали покидать родное село и двигаться в западном направлении, в разные близлежащие населенные пункты.

Первоначальными пунктами на маршруте движения были Тарасовка (теперь - Высшетарасовка) и Киевка (теперь - Новокиевка). И далее на запад и северо-запад.

На одной из телег обоза ехали и родственники старшего Коваля (кто конкретно, точно не известно). И не только родные, но и более дальние.

Уже в течение первых суток пути неприемлемость (непосильность) такого марша для многих стала абсолютно очевидной, а бытовая неустроенность - невыносимой. Особенно, для матерей с маленькими детьми. И они начали разными способами уклоняться от дальнейшей эвакуации. Наиболее удобным моментом для этого были остановки на общие ночлеги, обычно в клубах, школах и даже церквях.

Именно в первый из таких моментов И.С.Коваль, воспользовавшись своим служебным положением, и отъехал (с позволения немецкого начальника обоза) на одни сутки в Никополь, за супругой Анной. Как уже написано ранее, он был вынужден сразу после этого вернутся в обоз, из-за чувства ответственности за односельчан.

По данным Марии Коваленко/Стрельцовой/Бабинец, родной племянницы И.С.Коваля, двоюродной сестры Ивана, Лиды (и остальных Ковалей этого поколения), на второй такой остановке на ночь с обоза сбежали Вера Коваль/Гарнага и Таисия Коваль/Ткаченко, обе с маленькими сыновьями.

Значит, они присутствовали таки в селе в период оккупации (помнится, именно об этом говорила позже и Лидия Коваль) и участвовали в вынужденной "эвакуации". А "достоверные" сведения И.С.Коваля (в частности, замалчивание существования еще и этих дочерей) - далеко не достоверные.

Не известно, чего им это стоило (обычно от часовых откупались рейхсмарками, золотыми украшениями, часами, а то и самогоном), но они сумели покинуть место ночлега и пешим ходом двинуть обратно в Беленькую.

Следующей ночью с обоза втихую смылась и сама Мария, вместе с еще одной ее родственницей (ее имя требует уточнения) и маленьким сыном. Эти женщины своим конвоирам ничего не платили, а просто потихоньку, среди глухой ночи, вышли во двор, переложили все вещи с одной, своей, телеги на телегу родственников, а сами сели на освободившуюся и, стараясь не поднимать шума, потихоньку выехали из двора и двинулись в обратный путь.

Не проехав и нескольких километров, они столкнулись с немецким патрулем, который тут же, угрожая оружием, стал заворачивать их к месту общего ночлега.

От их громких выкриков проснулся маленький сынишка Марии и невероятно жалобно заплакал.
- Kinder? - сразу примирительно снизив голос, спросил старший патруля.
Мария утвердительно кивнула.
И немец (румын? калмык?) неохотно взмахнул рукой: - Fahre! Nur schneller, schneller! ("Проезжай! Только быстрее, быстрее").

Женщины решительно дернули вожжи и чуть ли не галопом понеслись в сторону родного села.

А весь обоз "эвакуируемых" утром следующего дня двинулся дальше.

Зимой (точная дата не известна) основная масса жителей Беленькой таки добрались до Германии и оказалась в окрестностях г.Оппельна, в деревне Гросштайн, где были приняты на работу. Одни - в качестве батраков (в усадьбы местных немецких хозяев, бауэров), другие - на строительство аэродрома. Однако, очень скоро немцы перебросили на это строительство практически всех.

В наши дни это южная Польша, г.Ополе и селение Камень-Сласки, в переводе - Камень-Силезский. В запущенном, но довольно неплохом состоянии, этот аэродром сохранился и до наших дней. Несколько последних лет поляки пытаются начать его повторную эксплуатацию. Вот вид на него с орбиты спутника Земли:

Эта эвакуация для подавляющего числа очевидцев ВОВ села Беленькой стала самым ярким (а для некоторых - просто единственным) памятным событием всего периода оккупации. Многие только о ней и вспоминают.

К 01.01.1944 в Беленькой начитывалось (оставалось) менее 100 жителей. И все они были из числа беглецов, "отставших" от своих обозов при "эвакуации". И нескольких "партизан" из плавень.

В середине октября было освобождено Запорожье, к началу ноября Красная Армия овладела практически всем Левобережьем Украины.

Ожидавшие удара по Беленькой именно к 7 ноября 1943 года, немцы провели сплошную эвакуацию ее жителей за три дня до этой даты (см. выше), а сами сразу же оставили село, перебравшись в окопы на Тарасовской горе.

Так и не дождавшись удара Красной Армии ни в этот, ни в ближайшие дни, немцы, тем не менее, в село уже не вернулись. Они твердо знали, что в ближайшее время удар все равно последует, поэтому решили укреплять окопы и блиндажи. С этой целью они эпизодически возвращались в село небольшими группами и срывали со всех домов двери, оконные ставни и въездные ворота в дворы, которыми затем укрепляли свои окопы. Заодно они забрали на Тарасовскую гору почти все оставшиеся в селе перины, одеяла и подушки, готовясь к зимовке в окопах.

30 декабря 1943 года в Беленькую проникло несколько красноармейских разведчиков. Очевидцы рассказывают, что они были в белых маскировочных халатах и на лыжах (последняя деталь требует уточнения). И к своему великому удивлению нашли его совершенно пустым. Точнее говоря, в селе находилось несколько десятков самовольных возвращенцев из обозов немецкой "эвакуации", но на фоне примерно 5000 нормального для Беленькой числа жителей, село казалось совершенно вымершим. Разведчики доложили своему руководству, что немцев в селе нет, а те отрапортовали вышестоящему начальству, что село к новому году освобождено. Именно поэтому эта дата и считается официальной датой освобождения Беленькой от немецких захватчиков.

С таким же успехом датой "освобождения" можно было бы считать любую другую, начиная с 04.11.43.

Судя по всему, именно таким образом командование 4-го Украинского фронта и поступило, доложив в Москву об освобождении Беленькой еще в ноябре. Такой вывод можно сделать при рассмотрении фрагмента карты, относящейся к этому времени, в крупном масштабе. На нем Беленькая (пусть и не подписанная) находится уже в тылу советского фронта (крайняя правая зеленая точка, нанесенная автором данной работы). И это фрагмент реальной карты Генштаба РККА на ноябрь 1943-го, а не какие-то там картинки для любопытных:

Последовавшие затем с двух сторон удары Красной Армии в направлении Никополя, сделали оборону Беленькой не только бесперспективной, но и крайне опасной для оборонявших ее немцев, поэтому они, чтобы не оказаться в окружении, поспешно отступили в западном направлении.

Судя по дате освобождения Никополя (6 февраля), можно предположить, что Беленькая была реально освобождена (входом Красной Армии в само село) примерно 1 или 2 февраля 1944 г.

* * * * * * *

И буквально сразу же в село с большим шумом ворвались освободители. Появления которых здесь не столько ждали, сколько опасались. Причем, поголовно все, понимая, что жизнь и какая угодно работа в оккупации просто так с рук им не сойдет.

Советские солдаты-освободители врывались в опустевшие деревенские дома, на всякий случай проверяли, не прячутся ли где-то немцы, а потом падали на кровати, садились за столы и требовали от хозяев (в тех немногих домах, где они были) еды и выпивки. А едва наступали сумерки, тут же, чуть ли не поголовно, насиловали всех женщин (хотя их тогда было не более 50 на все село).

Взывать к их совести или благоразумию было совершенно бесполезно. Не помогали этой беде ни женские слезы, ни попытки категорических отказов.

- Ах, ты +++дь, сука продажная, подстилка немецкая, с фашистами +++лась, а нами брезгуеш? Мы за вас, тварей, кровь проливаем, а вы тут жируете! Да еще и выламываетесь тут, как целки! - орали "доблестные" красноармейцы.

Когда и такие "уговоры" не действовали, воины просто избивали женщин до такой степени, что те уже не могли сопротивляться.
Почти все эти изнасилования были групповыми.

Эти сцены описаны со слов Веры Коваль/Гарнаги, свидетельницей и жертвой одной из которых была и она сама. Тогда еще не знающей, что она уже осталась вдовой погибшего фронтовика. Именно так (и такими словами) она рассказывала впоследствии о "счастливом" моменте освобождения села своей младшей сестре Лидии. А будущий автор этих строк случайно, краем уха, все это слышал.

Тогда, в мои 15-16 лет, мне и рассказывали о периоде оккупации наиболее подробно, считая меня уже достаточно взрослым. Многое, но как выяснилось позже, далеко не все.

К счастью(!?!), освободители в селе надолго не задержались.
Но на смену им пришли уже слегка подзабытые представители советской власти, НКВД и прокуратуры...

Постепенно из прилегающих сел стали возвращаться домой жители, изгнанные в принудительную немецкую эвакуацию, но сумевших задержаться по пути. Для пропитания они раскапывали ранее заготовленные "схованки", сначала свои, а потом и соседей.

Вскоре после освобождения в селе заработала почта, и Вера получила запоздалую похоронку на своего мужа.

Еще хуже наши солдаты вели себя затем в "освобождаемой" Европе. Автор своими ушами слышал по телевизору сообщение руководительницы одной из общественных женских организаций Германии, в котором она открыто говорила перед телекамерой, что только согласно официально поданным в советские военные комендатуры жалобам немецких женщин, советские солдаты в 1945 году изнасиловали их в количестве более 8 миллионов человек. Зачастую, не считаясь с присутствием членов их семей. Вели себя, как озверевшие дикари.
Такая огромная цифра могла оказать серьезное воздействие даже на генетическую структуру послевоенных поколений немецкого народа. Особенно, в восточной части Германии, долгое время остававшейся советской зоной ее оккупации.

А ведь были и многие другие страны, попавшие точно в такое же положение.

А что же с нашими "искателями приключений"?

На юге Бессарабии, где оказались молодые беженцы из Беленькой (компания Эльзы и Лиды) поздней осенью 1943 года, было еще совсем тихо. Не затронутая войной деревенская глушь была неправдоподобно спокойной. Особенно, на удаленных хуторах.
Одним из них был Балабан. Именно здесь компания решила остановиться на зиму, так как для дальнейшего продвижения нужно было решить ряд организационных вопросов (кому куда, и к кому именно, можно ехать). Тем более, что резко похолодало.

Балабан - тихое селение на самом юге Бессарабии (Молдавии), в долине небольшой речушки Ялпуг, неподалеку от одноименного озера, в Тараклийском районе, в регионе, называемом Гагаузией. По дороге из Кишинева в Рени, прямо на юг. (Эту Тараклию, выделенную на ниже представленной карте темным фоном, в белом круге, не следует путать с другой, расположенной недалеко от Кишинева, выделенной на этой же карте более светлым фоном).
Модифицированные названия этого населенного пункта - Балабаны, Балабану.

Следующий ряд карт выстроен в порядке нарастания масштаба, приближения к искомому пункту, что позволяет сориентироваться на местности:

Красный кружочек на последней карте-схеме обозначает предположительное место проживания временных переселенцев из Беленькой (упоминаемую в более поздних записях избу-сторожку). Хотя не менее вероятным местом сторожки может являться и крайняя восточная окраина селения (оттуда ближе к Тараклии и озеру, но жить постоянно пришлось бы на виду у жителей хутора, постоянно перемещавщихся в Тараклию и обратно).

Этот район в годы войны контролировался прежними его владельцами, союзниками немцев - румынами, но их солдаты в эту глушь практически и не заглядывали. А если бы и показались, то, скорее всего, никого из немцев-фольксдойчев не стали бы трогать. (Как не трогали они их и в самой Тараклии, куда время от времени, по разным делам, по одному - двое наведывались наши беженцы).

И наша молодежь на долгое время по-настоящему расслабилась. На покупаемом у местных жителей молоке, баранине, овощах, фруктах, винограде и домашнем вине. Правда, вместо хлеба им почти все время приходилось есть либо мамалыгу (крутую тестообразную кукурузную кашу), либо, опять-таки, кукурузные оладьи домашней выпечки.

Остановка в Бессарабии на несколько месяцев была сделана не столько из-за наступившей зимы, сколько специально для того, чтобы списаться с Гербертом и его родителями по почте (их адрес у Лидии был, а почта в Бессарабии, как и везде в зонах оккупации, работала и в то время) и договориться о плане дальнейших действий.

Схема переписки была такой. Лида писала письма в Балабане (одно - родителям своего Герберта, другое, пересылаемое через родителей, - ему самому), затем кто-то из ее спутников-мужчин относил их на почту в Тараклии. Через несколько дней их забирали, и по сложному международному маршруту доставляли в Судетскую область Германии (Юго-восточную Саксонию), родителям Герберта Миге. Только на это уходило не менее двух недель.
Затем родители Герберта пересылали ему письмо Лиды, на фронт, положение которого, как и дислокация его части, все время менялись. Пока письмо его таким образом находило, проходило еще, как минимум, несколько недель.
В свободное от боев время Герберт писал ответы (одно из них - для Лиды) и направлял их домой, родителям. Этот этап, видимо, был самым быстротечным (из-за четкого местонахождения адресата), но и он не мог быть короче недели.
Затем родители писали свои ответы, и пересылали письмо Герберта Лиде, в Тараклию, на почту ("до востребования"). На это тоже уходило пару недель.
А уж потом Лида, регулярно появляющаяся на почте в Тараклии (письмо то направлялось конкретно ей, и в чужие руки вряд ли могло быть отдано), получала, наконец, ответ.
Понятно, что каждый такой цикл обмена письмами занимал не менее полутора - двух месяцев (если не больше).
Правда, Лида, как и многие другие люди в подобных затяжных вариантах переписки, имела привычку регулярно направлять следующие письма, еще не получив ответа(ов) на предыдущее(ие), что создавало, в конце концов, иллюзию регулярной переписки.
Не исключено, что Лида имела и прямой армейский адрес полевой почты Герберта (хотя этому нет никаких подтверждений). Тогда цикл переписки между ними был бы примерно вдвое короче. Но и тогда за ответами ей приходилось бы ходить на почтовое отделение Тараклии (на хутор, да еще в отдаленную пастушью сторожку, письма, конечно, никто не доставлял).

Независимо от этого, переписка с родителями Герберта (и через них - с ним самим) была базовым вариантом. Потому что без их согласия отношения влюбленных не имели бы никакой дальнейшей перспективы. Тем более, связанной с возможным проживанием Лиды в их доме. Поэтому "роман в письмах" принял весьма затяжной характер.

Аналогичные вопросы в почтовом режиме решали и все другие беженцы из Беленькой, например, о возможности своего поселения в семьях родственников (как правило, достаточно дальних), постоянно живущих в Германии.

Еще одним вопросом, который можно было пытаться решать через почту, было установление контактов со своими родителями и другими родственниками, вывезенными в Германию в порядке всеобщей "эвакуации" села. Но для этого им всем нужно было иметь какую-то промежуточную точку, со стабильным почтовым адресом (так как в момент отъезда никто еще ничего не знал о местах, куда они отправляются, и, тем более, не имел их адресов). Для Ковалей таким мог быть адрес все того же семейства родителей Г.Миге, сын которых достаточно долго проживал в их доме.
Подобные контакты могли иметь и другие жители села.

Два последних тезиса носят только предположительный характер, никакими письменными свидетельствами они не подтверждаются. Но, не подлежит никакому сомнению, что каждый из беженцев, находясь в Балабане, решал какие-то важные для себя вопросы.

К счастью для всех их, остановившийся на рубежах Днестра советско-немецкий фронт (как оказалось позже - на целых 10 месяцев) позволял это делать. Тогда могла даже сложиться иллюзия, что Красная Армия достигла на этом направлении своей конечной цели и дальше вообще не пойдет.

Донецкий Иван, совершивший успешный побег из непродолжительного немецкого плена в начале апреля 1944 года, вынужден был быстро решать ряд жизненно важных вопросов. И главное, ему надо было побыстрее и подальше скрыться с места побега, и, находясь относительно глубоко за линией фронта, тут же не попасть плен заново.

Для этого ему необходимо срочно достать гражданскую форму одежды и избавиться от формы красноармейского военнопленного. Сделал это он еще находясь на украинской территории зоны оккупации, где, по крайней мере, не существовало языковой проблемы.

В одном из глухих сел Винницкой области, на улицах которого не было видно ни немцев, ни полицаев, его приняли в крестьянской избе, накормили и переодели в одежду главы семейства, который находился где-то на фронтах войны. Одежда была поношенная, с чужого плеча, но другая Ивану была и не нужна, ведь ему все время приходилось ночевать в каких-нибудь лесах, посадках или полях, в лучшем случае, в скирдах прошлогодней соломы.

Иван совсем не брился, редко причесывался, а мылся только тогда, когда на его пути оказывались какое-нибудь озерцо или ручей. Это визуально делало его гораздо старше своих лет, почти совсем старым и малозаметным.

Где-то между Могилевом-Подольским и Рыбницей Иван вышел на берег Днестра. Он знал, что сразу за рекой начинается Бессарабия, и предполагал, что туда реальная война еще не дошла.

Была середина апреля. Какие-то мальчишки на берегу пытались ловить рыбу удочками, а рядом с ними стояла лодка.

- Пацаны, а не могли б вы перевезти меня на тот берег? - не то спросил, не то попросил Иван.

Мальчики переглянулись между собой, пристально уставились на странного дядьку с молодым голосом, а потом, не задавая лишних вопросов, быстро согласились. Очевидно, чтобы побыстрее от него отделаться.

С первыми шагами по Бессарабии Иван почувствовал, наконец, полную свободу. Наслаждался весенним теплом, щурился на солнце, улавливал едва заметные движения воздуха своей уже заметно отросшей бородой.

Вдали заприметил какое-то сельцо и, ускорившись, быстро зашагал к нему.

Как только он приблизился к нему на 50 - 100 метров, внезапно увидел непривычно одетых людей и услышал их речь, ему совершенно непонятную. И понял, что достиг таки Бессарабии.

Заметили его и люди. Настороженно его рассматривали, пока он, больше по инерции, чем по необходимости, к ним приближался.

- Чине эшти ту? - строго обратился к нему дядька в овчиной шапке. - Де це тачи? Русеш? - и, выждав несколько секунд, строго, почти с криком, добавил - Нам русеш не нада! (уже на ломаном русском). Плеача, плеача! Дутэ деаичи! - гневно отмахивался от Ивана местный мужик, замахиваясь на него кнутом.

Иван понял, что его здесь не ждали. "Хорошо, что хоть немцев тут нет!", подумал он, "Или румынских солдат". И резко повернувшись, покинул село.

В дальнейшем Ивану пришлось обходить села, шагая прямо по полям, лугам или лесам. Кое-где преодолевая довольно высокие горы. Напряженно и внимательно всматриваясь вперед.
В больших селах он еще издали замечал людей в незнакомой военной форме и догадывался, что это румыны. Тут же падал на землю, в бурьяны, или прятался в ближайших кустах. Пережидал, пока стемнеет. Или пока солдаты уезжали.

Питался плохо, то кукурузным кочаном, случайно оставшимся в поле, то украденными в отдельно стоящих сараях на краю села куриными яйцами. Иногда - подачками пастухов в поле. Те просто не могли прогнать неожиданно появлявшегося путника. Так же, как и уйти от него (ведь они пасли овец). Молча давали кусок хлеба и луковицу. Иногда - кружку молока. Иван, точно так же, молча, прятал еду в карман и продолжал свой путь, двигаясь в неопределенном направлении, держась на юг.

Стало понятным, что выбор пути побега был изначально неправильным. Надо было оставаться на Украине. И ждать (опять ждать!) прихода Красной Армии. (Только сколько пришлось бы ждать, тогда невозможно было даже и представить).
Но в голову тут же приходили разговоры, которые ему уже пришлось вести в военкомате освобожденного от немцев Артемовска... И очень яркие воспоминания и своих боевых буднях в штрафной роте.
Настроение становилось все хуже. А погода, наоборот, все лучше.

Один день бессмысленного пути сменялся другим, таким же бессмысленным. И точно так же наполненным опасностей и тревог, голодом и досадой. А вернуться теперь уже не было никакой возможности. И куда именно возвращаться?
Утешало Ивана только отсутствие постоянных взрывов и стрельбы.

Чтобы иметь хоть какую-то цель своего движения, Иван наметил себе в качестве таковой Одессу. Ориентируясь только по солнцу и постоянно придерживаясь южного направления. Он понимал, что благодаря этому курсу он непременно выйдет на саму Одессу, на берег Черного моря или, в крайнем случае, на берег Дуная, где-то у Измаила. И это придавало сил.

Вблизи очередного маленького села на своем пути Иван заметил большую, но пустую и явно заброшенную кошару (загон для овец). До села было еще далековато, не менее километра, но за выгороженным забором, рядом с небольшим домиком, он вдруг увидел двух девушек, весело носившихся по зеленой и буйно цветущей полянке и занятых ловлей бабочек.

- Спиймала, спиймала! - весело кричала одна из них.
- И я теж! - в тон ей отвечала другая, - у мэнэ краща!
- Ни, у мэнэ!

От неожиданности Иван присел, спрятавшись за забором, и продолжил подсматривать за девушками. И только теперь до него дошло, что они общаются на украинском языке. От радости у него перехватило дыхание. В голове бешено пронесся рой мыслей о том, как бы подойти к ним, но так, чтобы не напугать их насмерть своим безобразным внешним видом. Но ни одна из этих мыслей по ситуации не подходила. И Иван прятался дальше, с удовольствием наблюдая за происходящим.

Обе девушки были совсем молодыми, стройными, темноволосыми и пышногрудыми красавицами. Их улыбающиеся, разгоряченные от стремительных движений лица, были уже затронуты напористым солнцем начинающегося лета. "Были бы в цветных платьях, подумал бы, что цыганки", промелькнуло в голове Ивана.

Особенно понравилась Ивану та, которая была не такой худой, как другая. Никогда раньше такой красивой девушки ему не приходилось видеть, даже в кино. Он просто не верил своим глазам.

- Мэдхен, вир гээн! - раздался вдруг мужской голос из-за домика, - Онэ унс нихт ферпассен! - тут же добавил другой.
- Гутэр вэг! - выкрикнула одна из "украинок".
- Коммен зи бальд видер! Цёгерн зи нихт! - добавила вторая, которая сначала понравилась Ивану больше.
- Тринкен зи бир нихт цу филь! - снова включилась первая, на этот раз уже совсем строгим голосом.

"Немцы!", с ужасом пронеслось в голове Ивана, "Как? Что за ерунда! Разве немцы такими бывают? Они же только что говорили по-украински!", спрашивал он сам себя, в ужасе затрепетав за забором. "Может, почудилось? Но тогда что из этого?"

Иван теперь уже не сидел на корточках, а лежал за забором, всем своим весом пытаясь как можно глубже вжаться в землю. Чтобы его не заметили. И в узкую щелочку увидел двух удаляющихся с пустыми вещмешками мужчин, гражданских, не в военной форме.

- Ну шо, пидемо до хаты? - спросила одна, - бо шось сонце дуже вже прыпикае!
- Та ни, Лида, ще трохы посыдымо на травычци, - ответила подруга.
- Так треба було йты на озэро, з усима.
- Та я ж сьогодни не можу, ты ж знаеш...

Иван подумал, что он сошел с ума. Нереальность происходящего просто уничтожала его, стирала в прах и сжигала в пепел.

С противоположной стороны, откуда-то из-за спины, стал слышаться постепенно нарастающий гомон человеческих голосов. Иван повернул голову и увидел вдали нескольких, пятерых или шестерых, полураздетых людей, явно возвращающихся с озера, возле которого еще утром был и он сам.
Когда люди приблизились настолько, что стали слышными отдельные слова их возбужденных выкриков, Иван понял - говорят по-немецки. И в ужасе нечленораздельно прорычал и взвыл громким, жалобным голосом.

Этот внезапный вой не на шутку напугал девушек, к тому времени уже отдыхавших, сидя на траве. Они вскочили, но никого не увидев, стали осторожно, по большой дуге обходить ограду сбоку.
И увидели какого-то потрепанного, сплошь заросшего, нечесаного и немытого бродягу, сквозь бороду которого проглядывала, все же, невероятная худоба. Бродяга жалобно скулил.

- Вэр бист ду? - спосила его более худощавая. И, не дождавшись никакого ответа, добавила уже заметно громче - Чине эшти ту? Романии? Цигани?
- Хто це, Эльза? - тихо спросила другая, выглядывая через плечо первой.
- А бис його знае, шо воно за чудо. Кажеться, пьяне.
- Нет, не "пьяне", и не "цигани", - жалобным голоском ответил вдруг Иван. И взмолился - Девушки, чи дивчата? Спасите, если можете, меня от этих немцев, - попросил Иван, показывая пальцем на уже входивших во двор молодых людей, вернувшихся с озера.

Толпа подошла вплотную.
- Вэр ист эр? - недоуменно спросил один из подошедших.
- Та не лякайте вже його! Вин од страху вже мабуть у штаны наделав! - избавившись от своего страха отвечала Лида. - Оце десь взялося такэ на нашу голову, колы мы з Эльзою тилькы удвох осталыся!
- Вин дуже бойиться нимцив! - добавила Эльза.

Толпа взорвалась от хохота. А Иван не понимал, почему все смеются.

Далее последовал тщательный допрос новоприбывшего. Иван выложил, все что знал, как на духу. Начиная с момента рождения, переезда на Донбасс, и последовавших затем хулиганского детства, начала войны, оккупации, освобождения, призыва в армию, штрафбата, попадания ("уже один раз") в плен, побега и нелепых странствий по Бессарабии.
- Сам не знаю, куда иду, - сказал он в завершение. - Куда глядят глаза и ведут ноги. Устал - смертельно. Не убивайте! - взмолился Иван, - А если собираетесь убить, делайте это поскорее.

Видя жалкое состояние беглеца из плена, народ даже проникся сочувствием к нему.

- А мы вот хотим добраться до Германии, - начал свой рассказ старший среди них. - Потому что мы - немцы, но уже в четвертом поколении живем в России, а теперь вот - в СССР. Короче говоря, - на Украине. В Беленькой, рядом с Александровском.
- В Беленькой, которая под Запорожьем? - встрепенулся Иван.
- Ну да, как раз из нее. А что?
- Так я же участвовал в ее освобождении! - с энтузиазмом воскликнул Иван, но тут же осекся, поняв, что этой новостью он никого из окружающих не порадовал.

После короткой паузы Грегор (Григорий Рукас, так звали старшего этой группы) продолжил.
- Большевики и Сталин уже осточертели, больше с ними жить не хотим. Гитлер не лучше, но, все-таки, где-то там наши корни. Вот найдем адреса всех наших родственников, и разъедемся. А пока вот, напоследок, гуляем тут. Румыны нас не трогают, боятся. А русские пока не сунутся. Вот мы и живем здесь сегодняшним днем. Если тебе некуда идти, и если ты нас не боишься, - оставайся, накормим. Понравится - оставайся на несколько дней, или сколько захочешь. Только сначала пойти на озеро и хорошо вымойся. Генрих, хабст ду айнен альтен разирер? - спросил он уже через плечо (о старой, запасной бритве Генриха).

Ивана сводили на озеро. Вернувшись, он побрил бороду и сразу превратился в худющего беспомощного пацана с несмываемой отметиной перенесенного в детстве плеврита. Робко пообедал вместе со всеми, приободрился. И, подумав, решил остаться. К принятию такого решения его подтолкнула накопившаяся в каждой части его тела за два месяца изнурительных странствий смертельная усталость, физическая и моральная.

Но главной причиной была, конечно, сногсшибательная Лида.

Лида, правда, была довольно замкнутой, задумчивой, часто уединялась с ручкой и листком бумаги и почти постоянно писала кому-то письма. А один-два раза в неделю, одевшись получше, уходила с кем-то из мужчин в расположенную неподалеку, в каких-то 6 - 7 километрах Тараклию. На почту и за покупками.

Иван заметил, что за Эльзой никто не ухаживает (быстро выяснилось, что здесь же, среди других, был и ее муж), а вокруг Лиды, бывшей (или считавшейся) свободной, всегда кто-то крутится. Поэтому решил попробовать и сам.

Лида, однако, сразу пресекла его едва начавшиеся ухаживания. И для полной ясности рассказала ему о своем романе с молодым немецким офицером, перешедшим теперь в почтовую форму.

Интерес к неожиданно появившемуся Ивану со стороны всех "фольксдойчев" быстро пропал. Его даже перестали замечали замечать.

Но так было только до тех пор, пока во время уборки в свою очередь, он не обнаружил под кроватью у одного из своих новых "товарищей" футляр с баяном. Владелец не умел им пользоваться, но ценную вещь в Беленькой оставить не захотел.

И когда вдруг из-под рук Ивана в доме неожиданно полилась музыка, все как бы, перевернулось с ног на голову.
Оказалось, что все белянские немцы знают и любят и русские, и украинские народные песни, и песни из довоенных советских кинофильмов.

Иван тут же приобрел огромный авторитет, стал любимцем компании. С ним охотно заговаривали, и по-украински, и даже по-русски. А в его присутствии "фольксдойчи" стали разговаривать на украинском языке даже между собой.

Кроме песен, Иван еще со школьных времен (особенно, после санатория, в котором он пребывал почти 5 месяцев) знал много танцевальных мелодий.

Был у него и застольный, и блатной репертуар. Никакого труда ему не составило подобрать на слух и неувядающий в веках немецкий шлягер "Милый Августин".

Теперь все вечера молодой компании стали проходить очень весело. А война теперь казалась лишь каким-то далеким и тяжелым сном.

Немного мягче стала относиться к Ивану даже неприступная Лида.

Но всеми ее мыслями, надеждами и чаяниями по-прежнему владел Герберт, молодой лейтенант из судетских немцев, уже около двух лет бывший "рыцарем" ее сердца. И именно к нему она стремилась и рвалась, всем телом и душой. Писала ему и регулярно бегала на почту в ожидании ответов.

Ивану же казалось, что теперь надежда появилась и у него. Он жил в мире своих фантазий и иллюзий. Они и были его утешением. Ведь в этих фантазиях хозяином положения, как правило, был уже он. (В этом можно убедиться, если познакомиться с госпитальным дневником Вани в полном объеме).

Молодой парень напирал с неумелыми восторгами и объяснениями, приставал с рассказами о своих подростковых "подвигах", пытался лезть с объятиями. Иногда, оставаясь с Лидой наедине, Иван читал ей стихи, которых он знал великое множество (благодаря своей маме), чем немало изумлял Лиду. И она в какой-то мере начала принимать ухаживания Вани (как она теперь стала его называть), хотя и держала его на расстоянии.

Иван любовался безмятежной бессарабской природой, девушкой, в которую он был влюблен, и старался ни о чем больше не думать. Ни о прошлом, ни о будущем. Жил, как и его новые друзья, состоянием сегодняшнего дня.

В одном из стихотворений, написанных Иваном уже после окончания войны и возвращения домой, он называет свою возлюбленную поэтическим именем Земфира. Это произошло далеко не случайно. Его мама, имевшая дворянские корни, с детства прививала ему любовь к высокой поэзии, в первую очередь, - к русской. Поэтому он хорошо знал не только произведения, но и биографии великих русских поэтов. И никак не мог пройти мимо того факта, что А.С.Пушкин, находясь в бессарабской ссылке, был буквально покорен красотой цыганки-красавицы Земфиры, и на целых три недели задержался в цыганском таборе, в который он выезжал с экскурсионной целью на один день. И все это время жил в доме местного цыганского главаря, который как раз и был отцом красавицы. (Дальше соприкосновения рук дело не дошло, но после отъезда Пушкина официальный жених Земфиры ее зарезал).

Спустя некоторое время, примерно через полгода, в поэтическом дневнике Вани появился ряд стихотворений, в которых упоминается памятное бессарабское селение. Вот одно довольно большое стихотворение (сперва написанное на клочках бумаги, еще в середине сентября 1944 года), специально посвященное Балабану (с микроскопическими редакторскими правками):

Проставленная под этим текстом дата 15.IX-44 исправлена позже на 15.IX-45. Правильной, конечно, является первая. Как и все другие исправления дат, во многих других документах, это имело целью скрыть само существование ряда нежелательных фактов и обстоятельств, в данном случае, периода пребывания в Балабане, когда почти во всем мире шли кровопролитные бои второй мировой войны.

Текст, выделенный красным, отправленный в эпиграф всей данной работы, является не только важным свидетельством балабанского периода, но и утверждением о его достоверности, записанным самим его участником, что позволяет восстановить правдивую историю тех и ряда последущих событий. Впрочем, достоверность Балабана очевидна даже и без этого, так как он упоминается в записях Ивана очень много раз.

Не ударяясь в анализ поэтических и грамматических погрешностей в записях этого и последующего периодов, можно сделать вывод о том, что пережито в Балабане было немало. Разные "ретивые кони", это, конечно, поэтические образы. Но сам Балабан - суровая и, одновременно, прекрасная реальность.

К примеру, в другом, немного более позднем (на 2 месяца), стихотворении "Прощальный лист", в частности, говорится:

Эх, молодость, наивность… (Дата создания этой записи, к сожалению, затерлась. Судя по следующему, возможно, 1946 г.)

А вот намного более поздние записи, уже середины 1946 года, когда уже установилась перписка Ивана с Лидией, и когда Лида вырывается из своего опостылевшего окружения в селе, а заодно - и от послевоенного голода, в Архангельск:

Не страшно, что стихи несовершенны. Некоторый сумбур в изложении объясняется интенсивностью эмоций. Не имеет большого значения, что влюбленный Ваня практически все время добивается Лиды, не адекватно оценивая их отношения.

Зато эти записи являются ценнейшими хронологическими и географическими пометками, собственноручно сделанными одним из участников событий.

Чисто технически все записи в поэтическом дневнике Ивана, очевидно, сделаны путем переписывания их с каких-то черновиков на клочках бумаги. На эту мысль, в первую очередь, наталкивает практически полное отсутствие исправлений в записываемых стихах. А даже такие, далекие от совершенства стихотворные строки, при своем создании, сразу, без исправлений, как правило, не пишутся.

* * * * * * *

Тем временем, лето 1944 года заканчивалось. Ивану исполнилось 19 лет. А Лида приближалась к своему совершеннолетию.