Глава 2. Андрей, Марфа и Иван Великоиваненки (1900 - 1941)

Семейство Андрея и Марфы. Первые шаги. Рождение сына
Сельский активист. Крах иллюзий
Беглец поневоле
Голод 1932 - 1933 гг. на Полтавщине
Переезд на Донбасс
Артем и Артемовск (Бахмут)
Структура довоенного населения Донбасса
Донецкое семейство
Хлебные страсти
Жизнь в окружении "врагов народа"
Санаторий в Пуще-Водице

Андрей Иванович Великоиваненко, сын Ивана Павловича Великоиваненко, описанного в главе 1, родился 16 октября 1903 года в маленьком селе Матяшовка (Матяшівка) Миргородского (позже - Шишацкого, Диканского, затем снова Миргородского) уезда Полтавской губернии.

Был третьим ребенком и первым сыном в семье своих родителей - Ивана и Зинаиды (Евдокии). Семье малообеспеченной, чтобы не сказать - бедной.

Его отец, работавший писарем при уездном старосте в селе Шишаки (расположенном совсем рядом с Матяшовкой), имел только начальное образование, но отличался живым умом и какой-то врожденной грамотностью. Он вел всю официальную переписку с губернскими властями, финансовые дела своей семьи, а также помогал односельчанам в оформлении документов, заявлений, писем, залогов и кредитов. Оформлял всяческие справки, доводил до людей новости, поступавшие с почтой из Полтавы и столиц. Мечтал о том, чтобы его сыновья получили настоящее образование.

Но по объективным историческим причинам (первая мировая война, Октябрьская революция, гражданская война) получилось это только у старшего из них - Андрея, который успел таки закончить Кременчугское реальное училище, как раз к началу потрясений гражданской войны. Ему тогда было примерно 18 лет.

Реальные училища вели обучение по несколько сокращенной (за счет гуманитарных предметов) программе гимназий, но с усиленным обучением нескольким техническим и прикладным специальностям. К рассматриваемому периоду времени они были полностью уравнены в правах с гимназиями (их выпускники имели право поступать в университеты).

В годы первой мировой и на первом этапе гражданской войны Полтавщина находилась в глубоком тылу, вдали от фронтов и зоны боевых действий, поэтому жизнь здесь (в том числе, обучение) протекала обычным, установившимся чередом.

Жил Андрей в эти годы (примерно в 1916 - 1920) у кого-то из своих многочисленных родственников в Кременчуге. Здесь же он познакомился и со своей будущей женой Марфой, которая частенько приезжала погостить у дедушки с бабушкой (по линии матери), в семейство Кармазиных. (Родилась и жила она в усадьбе отца, Андрея Цьовы, на хуторе возле сел Шишаки и Бузовая. То есть, родители Андрея и Марфы были близкими земляками, что и послужило одной из первоначальных причин их сближения).

Несмотря на военные действия на фронтах первой мировой, отец Андрея все эти годы так и оставался уездным писарем. Видимо, это считалось каким-то достаточно важным вариантом государственной службы. Но даже должности коллежского регистратора (низший, XIV разряд Табели о рангах чиновников Российской империи) он так и не удостоился. (В соответствующих архивных перечнях его фамилия отсутствует).

Гражданская война глухую, находящуюся в тупике всех дорог Матяшивку, практически обошла стороной. Правда, периодически по селу проносились разные вооруженные конные отряды и обозы, после чего из уезда (Шишацкого, позже - Диканского) начинали поступать указания от новых властей. Погромы и грабежи иногда учиняли только махновцы (длительное время остававшиеся союзниками красных). Но в уездных Шишаках и, особенно, в Кременчуге смена властей ощущалась значительно сильнее.

Со временем, уже при советской власти, совсем еще молодой Андрей (не достигнувший еще и 20 лет) закончил, на этот раз - уже в Полтаве, еще и краткосрочные экономические курсы, поэтому вскоре стал работать счетоводом-бухгалтером в Шишаках, рядом с отцом. В родительский дом, в Мятяшовку, к матери, они с отцом приезжали только на праздники (но их тогда в течение года было очень много).

Молодой, красивый и образованный - Андрей был единственный такой на все село. И не только свое. Во всей округе! Поэтому из первого парня на деревне быстро превратился в завидного жениха. Относительная бедность семьи его родителей компенсировалась очевидной перспективностью парня.

Это позволило таки Андрею, с ведома и благословения родителей, посвататься к Марфе (с которой он познакомился во время учебы), тоже 1903 г.р., - девушке из довольно обеспеченной (то понятиям тех лет и той местности) семьи Ивана Андреевича Цьовы, проживавшей в неподалеку расположенном селе Малая Бузова (точнее, на безымянном тогда хуторе рядом с этим селом; в наши дни - сельцо Цьовы). Те дали согласие, но при условии, что зять будет жить у них. Фактически они просто не хотели отпускать дочь от себя, но обосновывали свое решение тем, что в семье не хватает мужских рук (у них было 3 взрослые дочери и два отдельно проживающих сына; все другие умерли от разных эпидемий еще в раннем детстве).

Перспектива стать хозяином в крепкой усадьбе понравилась и Андрею. Нравилась и сама Марфа, получившая домашнее образование от матери (Василисы Кармазиной), начитанная, трудолюбивая и физически крепкая. В сентябре 1924 г. молодые поженились, стали жить-поживать "и добра наживать" (на самом деле, в основном, - неприятностей).

Молодой муж с размахом взялся за семейные дела. И почти забросил свою работу счетовода, практически полностью переключившись на натуральное домашнее хозяйство. Удачное начало семейной жизни подкреплялось еще и явными способностями Андрея к ремеслам каменщика и плотника-столяра, которые он унаследовал от своего отца.

11 июля 1925 года в молодой семье родился сын (будущий отец автора этих строк). Марфа захотела, чтобы его звали точно так же, как и ее отца - Иваном Андреевичем. На том и порешили. Тем более, что по церковному календарю как раз совсем рядом был день Иоанна-Крестителя (Предтечи). Рождение это зафиксировано следующей справкой (довiдкой) ближайшего сельсовета (правда, оформленной спустя несколько лет):

В наше время этот документ выглядит довольно непривычно. Удивляет, например, что в справке не указаны имена родителей. Видимо, тогда это не требовалось. Нет и данных о месте рождения (видимо, по умолчанию подразумевается, что это сама Малая Бузова). Тем не менее, это копия (отсканированное изображение) подлинного оригинала справки! (И в этом самая большая ее ценность).

На первый взгляд, вызывает удивление дата выдачи справки - 21 сентября 1932 года. На самом деле, ничего удивительного в этом нет. Просто в течение какого-то времени (в данном случае - нескольких лет) в такой справке не было никакой необходимости. (Село!) А получена она непосредственно перед последовавшем в 1932 году отъездом семьи на Донбасс. А там документы были уже нужны для всех.

Впоследствии настоящее место рождения (с.Цьовы Мало-Бузовского сельсовета) сына Марфы и Андрея никогда и нигде не указывалось. Так как Андрею долгие годы приходилось заметать все следы своей биографии этого периода. (Как и его сыну - данные о деде-"кулаке"). Сразу после войны Ивану было даже "восстановлено" такое свидетельство о рождении:

Здесь уже указаны имена родителей Ивана, но место его рождения (г.Артемовск) явно сфальсифицировано. А на основе этого документа, как показывают штампики, в 1947 году Ивану даже выдавался первый послевоенный паспорт.

В дальнейшем это "свидетельство" больше никогда не использовалось. Во всех последующих документах Ивана местом его рождения всегда указывалась Матяшовка. Совершенно голословно, без подтверждающих документов. Только потому, что оттуда родом был его отец Андрей. Но каким образом это было оформлено и зачем, - так окончательно и не выяснено до сих пор.

Скорее всего, чтобы еще немного изменить данные о своей личности и скрыть таким образом свое "сомнительное" социальное происхождение и "неблаговидное поведение" в годы войны (проживание в оккупации, штрафбат, да еще и немецкий плен). Чтобы раствориться среди многочисленных Великоиваненко из родного села отца (по данным одного из его старожилов, их там было около 40 семейств). А оформлено это "перемещение в пространстве" было, очевидно, со слов, а также, возможно, и на основании справки Малобузовского сельсовета (без указанного места рождения).

Кстати, на этой справке ("довідці") тоже имеется штампик о выдаче паспорта, с датой, заканчивающейся на цифру 3. Предпоследняя цифра года на ней совершенно не видна, но она может быть легко вычислена (с точностью до одного года). В военном 1943 году паспорта на оккупированной территории не выдавались, а в 1963-м Иван Андреевич Великоиваненко был уже человеком с определенным социальным статусом (завучем средней школы), значит, уже имел полный комплект документов. Остается только одна возможная дата выдачи второго послевоенного паспорта - 1953 год. Но именно по первоначальной справке.

Но пока до всего этого еще больше 20 лет...

Бедное происхождение Андрея и жизнь в примаках (у родителей жены) накладывали свой отпечаток на его семейные отношения. Он все чаще убегал в клуб (избу-читальню) при местном (Мало-Бузовском) сельсовете. Там можно было почитать газеты, поиграть в карты или домино с другими мужчинами. Собрались здесь, в основном, лица сочувствующие советской власти и ненавидящие всех, кто был хотя бы немного богаче каждого из них. Ясно, что это не способствовало укреплению отношений Андрея с тестем, тещей, да и самой Марфой.

Случилось еще и так, что Андрей был избран (или назначен?) секретарем сельсовета.

Когда в 1929 году прошел первый слух о предстоящей коллективизации сельского хозяйства, Андрей, вместе с другими, бедными, молодыми и не опытными людьми, принял эту идею чуть ли не с восторгом. Но тесть встретил новость в штыки и заявил, что он ни в какой колхоз не пойдет, никогда.

И когда в течение года дело дошло до практической реализации идеи коллективизации, отношения между тестем и зятем из холодных перешли в откровенно враждебные.

С другой стороны, на Андрея навалилось неслыханное давление со стороны председателя сельского совета и начальника районной (в тот момент еще уездной?) милиции.

- Ты же грамотный человек! Найди, как повлиять на своего тестя! - требовал председатель.
- Если ты наш человек, то заставь тестя вступить в колхоз! Или просто возьми завтра его корову, пару лошадей, плуг и доставь их на колхозный двор! - злился начальник милиции.
- Так я же не хозяин в доме! - отчаянно пытался возражать Андрей. - Как это я вдруг возьму не свое и отдам неизвестно кому?
- Если ты не сделаешь этого, значит, ты такой же враг советской власти, как и твой тесть! - уже орал дядька в форме.

Андрей пришел домой, шепотом рассказал о разговорах с начальством Марфе. Тихо погоревали, поплакали. Приласкали сына и уложили его спать. Потом собрали документы, немного денег, хлеба и сала. Попрощались. И под покровом темноты Андрей покинул дом и село. Чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

Впрочем, не совсем так. Иногда, один - два раза в год, посреди ночи, в окне спальни, где ночевали Марфа и ее сын Ваня, раздавался негромкий стук.

- Кто там? - с волнением и надеждой тихо вскрикивала молодая мать.
- Сама знаешь, - тихо отвечал ей до боли знакомый мужской голос.

Марфа тихо, стараясь не разбудить сына и, тем более, спящих в соседней комнате сестер и родителей, открывала окно и с беззвучными рыданиями бросалась навстречу любимому. Объятия, поцелуи… И все это - в абсолютной тишине.

…Через час - другой Андрей быстро собирался и подходил к спящему сыну, целовал его в щеку или лоб, одновременно прикрывая ему рот, чтобы изумленный Ваня не вскрикнул от неожиданности. Будил сына Андрей всякий раз, но тут же быстро уходил. Тем же путем, что и приходил.

Собаки во дворе радостно повизгивали, но не лаяли.

Марфа прижимала указательный палец к губам Вани и умоляющим взглядом просила маленького сына сохранять тишину и тайну. И тот очень быстро научился этому. Надолго. На всю оставшуюся жизнь.

Наутро отец или мать спрашивали Марфу:

- Что там за шум был ночью во дворе, ты не в курсе?
- Нет, - всегда отвечала дочь.
- Ваня, а ты ничего не слышал? - обращался дедушка к внуку.
- Не слышал, - отвечал 5-летний малыш.
- Ну ладно, - примирительно отвечал дед, кося глазом на небольшую кучку конфет на столе или на подоконнике.

А Андрей тем временем был уже на ближайшей железнодорожной станции (Сагайдак).

Спустя два - три дня, используя, в основном, товарняки, он оказывался вдали от родных мест - в Новороссийске, ставшим ему пристанищем на долгие годы. Здесь его новым домом стал цементный завод и его общежитие казарменного типа.

Грузчик, бригадир, учетчик - за несколько лет работы на этом гиганте химического производства он прошел эти нехитрые служебные ступени. А заодно переболел малярией, тяжелейшей формой брюшного тифа, приобрел силикоз легких. Навсегда потерял здоровье, но выжил. И не попал даже под репрессии тридцатых годов. Хотя имел все шансы. Из-за тестя единоличника, так и не пожелавшего вступить в колхоз.

Годами проживая вдали от семьи, 30-летний мужчина никак не мог оставаться одиноким. Об одной его подруге из бухгалтерии завода каким-то образом узнала даже и Марфа. Наверное, ей сказал об этом сам Андрей. Даже спустя многие годы эта тема иногда громко звучала в семейных спорах...

На верхнем фото Андрей покровительственно держит руку на плече девушки, на нижнем - она же сидит во втором ряду, крайняя справа (в белом берете).

…В один из ночных приездов к Марфе и сыну, в ответ на свой тихий стук в окно, Андрей вдруг услышал жалобный вой жены. Не скрываемый, все громче и громче. Андрей буквально ворвался в дом и с ходу почти прокричал:

- Что случилось?
- Папа… - только и смогла сказать Марфа.

Приехали ночью какие-то люди, забрали его чуть ли не в ночном белье и куда-то увезли.
С тех пор никто и никогда его больше не видел.

Долгие годы оставалось не выясненным, куда он тогда делся. По крайней мере, в семье об этом старались не говорить. Но по установленным в последние годы сведениям, полученным на месте событий, в родном селе Ивана Андреевича, он был осужден "тройкой" судебных заседателей (т.н. "революционным рабоче-крестьянским судом") и приговорен к расстрелу. Это случилось в конце 1930 года. Никакие военные заслуги бывшего гусара-кавалериста в расчет тогда не принимались. О них было лучше вообще не вспоминать.

По другой версии событий он был расстерян прямо у себя в огороде, посреди ночи, без всякого суда и следствия. Уж слишком непримиримыми были обстоятельства.

Тем временем в некогда небедном селе на Полтавщине настали страшные 1932 - 1933 годы.

Да только в одном ли этом селе! Все продукты земледелия и подсобного домашнего хозяйства (не только хлеб!) у крестьян просто отбирались властями, силой. Отрядами так называемых заготовителей. На селе наступил страшный голод.

Теперь говорят, что стране нужна была валюта для индустриализации страны и, в частности, строительства ДнепроГЭСа. Поэтому, мол, государству нужно было экспортировать хлеб. А тут - неурожай (а это - прямая ложь!)

Но почему у крестьян изымалась еще и картошка, свекла, капуста, фасоль, лук? И все остальное. Абсолютно все, подчистую. Не для того ли, чтобы наказать их за проявленное (открыто или скрыто) в 1929 - 1930 годах нежелание поступать в колхозы? Да именно для этого! Ведь никакой другой причины и разумного объяснения творившемуся беспределу просто не было, и быть не могло.

Мелкий домашний скот и птицу кое-где хозяевам оставляли (чтобы не возится с ними), но их пришлось сразу вырезать из-за полного отсутствия кормов. В семье Марфы некоторое время оставалась только коза, которая просто паслась травой на лугу, и своим молоком (пару стаканов в день) поддерживала жизнь и относительное здоровье членов семьи. Но потом она куда-то исчезла (точнее, ее кто-то украл).

Каким-то чудом Василине (матери Марфы) удалось спрятать от "заготовителей"-конфискаторов мешок зерна кукурузы, который семья растянула на целый год. А после этого в хозяйстве оставалась только куча кочанов (кочерыжек) из-под очищенной в прошлом году кукурузы. В другие времена их просто стапливали в печи, а теперь - варили вместе с лободой и другими бурьянами и ели. Были в "рационе" семьи еще и стебли кукурузы, которыми был накрыт погреб. Теперь это стало почти что лакомством.

В детстве Ваня любил играть со своими двоюродными сестрами и братом Васей (родных то у него не было!), а также троюродной сестрой Галей.

В один из дней голодного 32-го года она в гости почему-то не пришла. Ваня с мамой посчитали, что она заболела или обессилела от голода, и сидит дома. Решили проведать ее. Пришли к ней домой, а там - только безжизненный труп ее матери, тетки Пелагеи. А самой Гали - нет.

Искали во дворе, в огороде, в сарае, в погребе - безрезультатно. Не нашли нигде.

Решили спросить про нее соседей (дальних родственников, кстати). Насупленный сосед как-то уж слишком громко и недовольно выкрикнул:
- Нечего нам больше делать, чтобы еще и за вашей Галей присматривать!

Марфа обратила внимание на то, что сосед рубил дрова, а из трубы валил довольно густой дым, хотя было только начало осени и печей еще никто не топил. Тем более, что и готовить в них (например, выпекать хлеб) у всех было совершенно не из чего…

…А через два дня Марфе сообщили, что люди видели соседей Пелагеи, торговавших на базаре котлетами. И никто их там не спрашивал, откуда у них взялось мясо…

От наступившего голода почти все начали распухать, наливаясь жидкостью (водой!) И без того обессиленные, люди почти полностью теряли подвижность. Вскоре мать и сестры Марфы умерли.

Наливание воды в ткани организма при голодании происходит по биохимическому механизму алиментарной дистрофии, см. медицинскую литературу.

Сама Марфа, отказывая себе в последних крохах, скармливала их сыночку.

В этот голод умерли и родители Андрея. Так же, как и многие другие члены его семьи.

В следующий, наверное, самый долгожданный приезд Андрея домой, вся семья (а их теперь оставалось только трое) собрала вещи, упаковала то, что можно было унести в руках, и в одежде, которую можно было одеть на себя, навсегда покинула родительский дом Марфы. Совершенно пустой дом, стоящий на теперь уже никому не нужных 10 десятинах земли. Произошло это в конце 1932 года.

В наши дни на этом месте осталось только перепаханное поле.

Спасения от голода решили искать у родственников Андрея, выехавших на освоение Донбасса немного ранее. Ведь там рабочих еще худо-бедно кормили, как и в Новороссийске и других городах.

Примерно через тридцать лет после описываемых событий, в 1961 - 1962 гг., Иван Андреевич (сын Марфы и Андрея) поступал в Коммунистическую партию. Другого пути получить достойную должность и положение в обществе тогда не было. В автобиографии он, естественно, даже не упомянул о своем более чем сомнительном тесте и лишь парой слов обмолвился об отце (что тот был из служащих и работал секретарем сельсовета).
Для демонстрации своей полной лояльности к политике партии он решил даже не упоминать о том, что жил на Полтавщине в голодные годы, поэтому написал, что вместе с родителями выехал в Донбасс еще в 1930 году. (Как бы, даже и не подозревая о существовании там какого-то голода).

Этот случай, как и многие "восстановленные" послевоенные документы, показывает, что большего доверия заслуживают не они, а сведения, передаваемые в устной форме (при их наличии). Во всяком случае, такое отношение к ним сформировалось у автора данных строк. В этой и в большинстве других глав данной работы все описано так, как об этом ему рассказывала Марфа, его бабушка, а позже - и сам Иван Андреевич, его отец. То есть, прямые очевидцы событий.

Если предположить, все-таки, что правильным годом переезда Ивана в Донбасс действительно является 1930-й, тогда возникает вопрос, почему он пошел в школу только на 9-м году жизни, в 1933-м. И откуда тогда у него были подробные воспоминания о деталях голода 1932 (и 1933) годов, которыми он нет-нет, да и делился со своими близкими. Иными словами, этого даже и предполагать не стоит.

В 1571 году, в эпоху правления Ивана IV Грозного, в степи за юго-восточными пределами Московии (слово Россия к ней тогда еще не применялось), на берегу небольшой речушки Бахмут (Бахмутки), притока Северского Донца, была заложена Бахмутская сторожа - несколько необитаемых деревянных строений для ночлега периодически наезжающей сюда сторожевой (пограничной) охраны.

В XVII веке вокруг нее образовалось маленькое поселение соледобытчиков.

В 1701 году по приказу Петра I на этом месте была заложена крепость-острог, завершенная строительством в 1703 году. Эту дату, видимо, и следует считать датой основания города Бахмута.

Главными промышленными предприятиями города Бахмута в начале ХХ века были несколько кирпичных, свечной, мыловаренный, стекольный завод и ряд примыкающих к городу алебастровых (гипсовых) и соледобывающих копален и шахт,

Угля в Бахмуте не добывали, так как близко к поверхности его здесь никогда не было. Здесь проживало тогда 28 тысяч человек, было две больницы, до десяти школ разного уровня и два профессионально-технических училища.

В 20-е годы, уже при советской власти, в городе был построен металлоплавильный завод и обувная фабрика.На сотни километров во все стороны от Бахмута обнаруживались запасы каменного угля, началась массовое строительство угледобывающих шахт, вокруг которых росли все новые поселки шахтеров. Этот район страны в те годы и стал называться Донецким бассейном (от Северского Донца, а не от Дона) или, сокращенно, Донбассом.

Но в этом самом Донбассе тогда еще не было ни одного крупного города, который мог бы стать его региональным центром. Попытки использовать в качестве такого Харьков оказались безуспешными, из-за значительной его удаленности от мест добычи угля.

Поэтому "столицей" Донбасса сначала был назначен курортный Славянск (1919 г), а потом - в меру промышленный Бахмут (1920 - 1923 гг.)

В 1909 году арестован в Харькове, после чего был приговорен к пожизненной ссылке в Восточную Сибирь, Иркутскую губернию.

В 1910 году бежал, и через Японию, Корею и Китай оказался в Австралии (в 1911 г.)

Здесь "Большой Том" (его местная партийная кличка) работал в профсоюзах эмигрантов и марксистских кружках, издавал русскоязычную газету "Эхо Австралии". По некоторым данным, получил местное (тогда - британское) гражданство и подданство. За проведение одной из несанкционированных забастовок недолго посидел в тюрьме г.Бристона.

После февральской революции 1917 года в России, через 6 лет проживания в Австралии, вернулся на родину (вот это патриот!) через Владивосток. С 1918 года начал работать в Харькове и на Донбассе. (То есть, участвовал в самом начале большевистского захвата Украинской народной республики). В том же году скоропалительно сколотил т.н. Донецко-Криворожскую советскую республику (вот откуда берет корни украинский сепаратизм). Организовал Первую Донецкую Армию (большевиков). Сражался за Царицын (Сталинград/ Волгоград) и Северный Кавказ.

С августа 1918 года, в составе т.н. "Всеукраинского" Центрального военно-революционного комитета, активно готовил план полномасштабного вторжения большевистской России в Украину (т.е., находясь в Москве, готовил "восстание" в Украине!).

В ноябре возглавил военный отдел марионеточного Временного рабоче-крестьянского правительства Украины, созданного на основе только что упомянутого Центрального Военревкома, и "работавшего"... в Курске (!!! Вот это "украинское" правительство!)

В своем Манифесте это "правительство" провозгласило власть гетмана Скоропадского низложенной, а все законы и указы, принятые при нем - не действительными (И это все еще из Курска. С таким же юридическим успехом можно "низлагать" правительство любой страны мира, находясь в Селятино).

В январе 1919 года российско-большевистские войска предприняли военную интервенцию в Украину и захватили Харьков. Быстренько переехавшие сюда члены курского правительства объявили его столицей Украины, а затем переименовали страну в Украинскую ССР. В течение одной недели председателем этого правительства был и наш Артем, заменивший Пятакова, но так же скоропалительно сдавший пост Раковскому.

После этого Артем успел создать Донецкую губернию (с центром в Славянске) и стать Председателем ее исполкома. Были в его головокружительной карьере и другие важные посты.

Неудачно повоевал против украинской армии под Сумами, отходил на партийной работе в Башкирии, затем снова вернулся на Донбасс (в 1920 году), переместив центр Донецкой губернии в Бахмут (этот статус город сохранял до 1923 года).

"Громогласный" (еще одна кличка Артема) поразмахивал пистолетом при восстановлении заброшенных угольных шахт (таким был стиль его руководства, что нашло свое отражение даже на первом его памятнике) и уехал в Москву. Здесь он стал членом ЦК РКП(б), работал на разных должностях. Постоянно противопоставлялся Лениным (позже - Сталиным) набиравшему силы Троцкому.

24 июля 1921 года, во время экскурсионной поездки группы иностранцев (делегатов III Конгресса Коминтерна) в Подмосковье, сопровождавшейся Артемом, в пассажирском вагоне нового типа, уже на обратном пути произошла железнодорожная катастрофа.
Из 22 двух человек, находившихся в спецвагоне, 6 человек погибло и еще 6 было тяжело травмировано.

Вот в такой город с насыщенной жизнью и современной (на тот момент времени) историей попали Марфа со своим сыном Иваном. После тихого хутора на Полтавщине контраст был очень большим.

Практически весь довоенный Донбасс был заселен переселенцами из других регионов Украины, Российской Федерации (в частности, Поволжья, сильно голодавшего еще в 1921-1922 гг.) и других частей СССР. В т.ч., и тех, которые наиболее пострадали уже в период голода 30-х. Теми из людей, кто в местах своего рождения голодал, но как-то выжил.

Согласно официальной версии, большую часть вновь прибывающего в Донбасс населения, составляли активисты-комсомольцы (примерно 15 тысяч человек).

На самом деле, самой большой группой (после голодающих) "переселенцев" в Донбасс были заключенные и лица, условно-досрочно выходившие на свободу. Их и ранее в Донбассе было очень много, а теперь они организованно направлялись сюда со всех концов страны, массово, эшелонами.

Происходило это под патриотическими лозунгами индустриализации страны.

Свобода, пусть для кого-то и частичная, буквально пьянила этих людей. Ведь вместо статуса "зэков" они почти мгновенно получали высший (по крайней мере, идеологически) на тот момент статус в обществе, строящем социализм, - статус представителей рабочего класса, являвшегося т.н. "гегемоном" всего этого общества.

Пьянила и лившаяся рекой водка. Цена ее литра (именно литра!) в довоенные годы составляла 12 рублей (с учетом денежных реформ 1947 и 1961 года, это просто сущие копейки). А зарплата рабочих на заводах и фабриках составляла несколько сот рублей, шахтеров - до 1000. Нетрудно прикинуть, сколько водки можно было купить на такие деньги. Тем более, при крайне ограниченном ассортименте других товаров в магазинах того времени. Легко представить и то, в каком состоянии постоянно находился "гегемон".

Привыкшие к каторге работяги, на искусственно поддерживаемом положительном эмоциональном фоне и в атмосфере постоянных выпивок, тяжелых условий труда просто не замечали. Трудовой настрой людей всячески поддерживался и поощрялся властями. Их называли настоящими героями, их награждали вымпелами и переходящими знаменами (а иногда - даже и правительственными наградами), о них говорили по радио, писали в газетах и снимали фильмы.

И они искренне поверили в свою исключительность, избранность, незаменимость и всемирно-историческую роль. (Их потомки верят во все это и до сих пор).

Повсеместное хулиганство, массовое воровство и откровенный бандитизм, сопутствовавшие той исторической эпохе (и не только в Донбассе), списывались на "пережитки капитализма", остатки несознательных антисоциалистических элементов в обществе.

В такой атмосфере переселенцы-земледельцы, впервые попадавшие в Донбасс, конечно же, чувствовали себя в постоянной опасности. И вполне обоснованно.

Питание в городах в то время было скудным и однообразным, но голода в индустриальных районах, все-таки, не было.

Первыми из семьи Великоиваненко, в широком ее понимании, спасаться от голода в Сталинскую область (так она тогда называлась) переехали брат Андрея Арсентий (его звали именно так, а не Арсений) и сестра Александра (Шура). Другой их брат, Даниил, и другая сестра, Анна, остались в селе...

Арсентий и Шура устраивали свою жизнь в Донбассе по отдельности. Пробовали жить и работать на разных предприятиях и в разных городах - Сталино (теперь - Донецк), Макеевке (пригород Сталино), Синельниково, Артемовске (бывшем Бахмуте; самой большой достопримечательностью которого в те времена была знаменитая Бахмутская тюрьма).

Шура вскоре вышла замуж за некоего Семена Роменского, местного жителя, как оказалось со временем, - неплохого мужика, хотя и не без уголовного прошлого. Родственники называли его Сеней. В свою очередь, Арсентий жениться не торопился.

Вот к этому Арсентию, в Макеевку(?) или Артемовск, и прибыли едва унесшие ноги с голодающей тогда Полтавщины Андрей и Марфа со своим сыном Ваней.

Оставив жену и сына на попечительство брата, Андрей тут же снова отправился в Новороссийск. Ведь там у него уже было рабочее место и определенное, хотя и крайне незначительное, положение в коллективе. А, главное, было больше надежды на то, что там его не станут искать органы НКВД, совсем недавно "разобравшиеся" с его тестем, и которые незадолго до того угрожали и самому Андрею, за его несговорчивость в вопросе коллективизации.

Как проходил процесс адаптации Марфы и Вани в условиях донецких реалий, можно только догадываться. Но точно известно, что уже в середине 1933 года Марфа окончила краткосрочные курсы продавцов при ОРС'е и устроилась на работу продавцом магазина скобяных изделий (в нынешней лексике - хозтоваров). Судя по размеру группы (см. фото), обучение проходило в Макеевке или в самом Сталино.

Марфа быстро выдвинулась в ряды передовиков труда (хотя и не совсем понятно, по каким критериям это тогда определялось в торговле), и ближе к началу войны была уже "стахановкой".

Стахановским движением называлось псевдо-инициативное (и по сути - показушное) отношение тружеников (и их руководителей) к работе, организованное властями на примере героя производства шахтера Алексея Стаханова. Тот прошел путь от проходчика-забойщика и инструктора до кавалера Ордена Ленина, Героя Социалистического Труда, депутата Верховного Совета СССР и директора шахты. К концу жизни, уже после войны, он беспросветно спился и закончил свою жизнь в психиатрической больнице.

Воспитанием Вани занимался, в основном, дядя Арсентий. Тем более, что своей семьи у него все еще не было (скорее всего, из-за его постоянного пьянства).

Мальчик пошел в школу, хорошо учился, посещал музыкальный кружок народных инструментов. Но для выживания пришлось принять законы улицы. Драки, матерщина, мелкое воровство, "очко" и другие карточные игры, игра в футбол (набивным тряпичным "мячом", с разбиванием соседских окон), рогатки, самопалы - это далеко не весь "джентельменский" набор улично-дворового этикета, который пришлось принять и строго соблюдать Ване в атмосфере Донбасса.

Несмотря на некоторую замкнутость и деревенское происхождение, Ваня был довольно отчаянным мальчиком. В частности, любил кататься на товарных поездах, садясь и спрыгивая с них на ходу. Из-за этого иногда он заезжал на них очень далеко. Еще одним проявлением подростковой молодцеватости были прыжки в речку Бахмутку с железнодорожного моста. Причем, Ваня прыгал головой вниз с самого верха фермы моста, то есть, с высоты порядка 12 - 15 метров.

Дома за особо яркие проявления такого поведения мальчика ждали довольно суровые наказания. И от мамы, и от дяди, а иногда даже и от отца (когда тот эпизодически ненадолго появлялся дома).

Как уже отмечено выше, голода в Донбассе в предвоенные годы не было. А вот полуголод - был. И выражался он, в первую очередь, в острой нехватке хлеба и других, самых жизненно важных продуктов.

Для их распределения во всей стране была введена карточная система, при которой деньги были платежным средством, а карточки - строго регламентированной мерой дозволенного количества покупок. Потеря продовольственной карточки была, по сути, намного страшнее, чем даже потеря денег. Ведь деньги можно было заработать и другим способом (например, продавая одежду), а карточки не восстанавливались ни при каких обстоятельствах.

Однако, даже наличие денег и карточек еще не было гарантией покупки. Надо было еще застать наличие данного продукта в магазине. Даже того же хлеба!

Чтобы купить хлеб, люди под каждым магазином образовывали очередь на следующие сутки уже в 12 часов ночи! Притом, появлялись еще раньше, а ровно в 12 уже записывали список явившихся. Затем оставляли нескольких человек дежурить (чтобы под магазином не образовалась другая, параллельная очередь) и уходили спать домой.

Но не на всю ночь. В 4 часа, в 6 и в 8 надо было являться на перекличку. Не явившихся беспощадно вычеркивали, а когда те прибегали с опозданием, могли претендовать только на то, чтобы быть дописанными заново в самый конец списка.

Эти ночные переклички - одно из самых страшных и тяжелых воспоминаний о детстве, навсегда сохранившееся в памяти маленького тогда Ивана.

Сам хлеб привозили в магазин только после обеда, а иногда - и вообще только к вечеру.

В течение светового дня в очереди обязательно должен был находиться (физически присутствовать) хотя бы один из членов семьи - кто-то из стариков, неработающая жена, ребенок, которому можно уже было доверить и деньги, и карточки, и место в очереди.

А когда хлеб, наконец (как правило, намного позже обеда), привозили и выгружали, все устремлялись к прилавку. Очередь здесь, в основном, соблюдалась, но откровенно слабых (в т.ч., беременных женщин и детей) пытались из нее выдавить. А главной заботой находящихся в самой очереди было удержать карманы от посягательств соседей по очереди и вдруг неизвестно откуда набегавшей шпаны.

Начало продажи часто специально затягивали к моменту окончания рабочих смен на заводах и шахтах. Тогда в магазин врывалась откровенно юродствующая толпа шахтеров, не мытая, в грязной спецодежде, орущая, матерящаяся и неизвестно, по какой причине, громко смеющаяся (видимо, радуясь своей дури и неуправляемости). С помощью грубой силы сметающая со своего пути всю просуществовавшую до этого уже в течение 17 - 18 часов очередь.

И только когда "гегемон", наконец, отоваривался, хлеб отпускали остальным. Только его хватало уже не всем.

А бывали дни, когда в данный магазин хлеб так и не завозили. Завмаг выходил(а) и объявлял(а):

- Сегодня завоза не будет! Отоваривайте свои пАйки в магазине (таком-то)!

И вся толпа, кляня всё и всех, устремлялась на другую улицу. А там же своя очередь! И очень редко в таких случаях удавалось, в конце-концов, сделать желанную покупку, хотя бы после всех.

Хлеб продавался не буханками (размечтались!), а в нарезку, на вес. Соответственно, - с попытками обвешивания.

Пришли домой, поужинали, а тут уже пора в новую очередь записываться, на завтра…

И все же, это было лучше, чем помирать с голоду в селе.

Самое удивительное то, что сложившаяся "система" торговли хлебом просуществовала в Донбассе до самого начала войны (а не только в 1932-33 гг.). Ваня (будущий Иван Андреевич) говорил позже, что он не помнит ни одного дня до войны, кода бы он был сыт хлебом. Впрочем, практически то же самое было и в первые послевоенные годы. И практически - во всей стране.

Что-то не сложилось у Марфы с Арсентием (тот стал уж слишком много пить?), поэтому Андрей перевез семью к сестре Александре (Шуре), жившей со своим мужем Семеном Роменским и дочкой Надей. С ними они жили и в Артемовске, и некоторое время - в Сталино (или в его пригороде - Макеевке), потом опять в Артемовске… (Сейчас уже трудно установить порядок и последовательность этих переездов).

Для Вани этот(и) переезд(ы) означал(и), в первую очередь, новую школу и новую улично-дворовую хулиганскую компанию.

Как раз воспоминания о бесчинствах шахтеров, черных от угольной пыли, в хлебных очередях, и являются прямыми свидетельствами этих переездов. Ведь в самом Артемовске угольных шахт нет и никогда не было. Единственная имеющаяся там неподалеку (в Соледаре, в 10 километрах от Артемовска) шахта (хотя и невероятно огромная!) - это шахта пищевой каменной соли, запасы которой являются самыми большими в Европе (и в мире?). Даже и на сегодняшний день, спустя более, чем 100 лет выработки, они все еще составляют более 98% первоначальных(!)

Наступили 1936 - 1937 годы. Самым страшным явлением в этот период стали уже не уличные банды, а массовые репрессии над "врагами народа". В любой момент, как правило, ночью, в любую дверь, в любую семью, могли постучать люди в черных кожанках с револьверами и сказать только одно слово: "Собирайся!". Человека бросали в автофургон, называемый "черным вороном", и увозили. И, как правило, его больше никто и никогда не видел. Было за счастье, если после скороспелого судилища осужденному к "десяти годам без права переписки" давали попрощаться с женой.

Такая участь ждала каждого, кто осмеливался в любой форме публично покритиковать начальство (не дай бог - власть в целом!), рассказать политический анекдот или использовать не по назначению газету с фото или текстовым материалом о "любимом вожде всех народов" - товарище Сталине. Так же, как и любого другого, кто вообще ничего этого не делал, но на которого поступал донос, пусть даже ложный, и пусть даже и анонимный .

Все стали бояться всех и каждого. Ведь любой мог донести на любого иного. Все боялись системы, которую, во многом, создали сами. Из которой не было никакого выхода.

Наутро единственно обсуждаемой (шепотом) на улице новостью было только то, кого забрали этой ночью…

С 1938 года этот процесс замедлился и остановился. Так как возникла реальная угроза, что некому будет больше работать. С Донбасса на каторгу (на Колыму или Соловки) посылать было невыгодно. Да и условия здесь были ничем не лучше!

В 1938 году Андрей, наконец, бросил Новороссийский цементный завод (по состоянию здоровья) и переехал, как думалось - навсегда, к своей семье. Устроился работать бухгалтером-счетоводом на завод шамотных (огнеупорных) изделий в прилегающем к Артемовску городке Часов-Яре.

Их с Марфой сын Ваня к тому времени уже учился в средних классах школы. Участвовал в школьном оркестре струнных инструментов, играл на баяне. Как и многие другие "достойные", стал членом КИМ'а - Коммунистического Интернационала молодежи (второе, неофициальное название комсомола, применявшееся на флагах и значках). В семейном архиве долго хранилось фото членов одной из ее первичной организации, в том, числе, с Ваней. На фоне развернутого флага школьной организации этого "интернационала".

Однако, в послевоенных анкетах и листках учета кадров, в соответствующей графе о членстве в ВЛКСМ, Иван всегда писал "не состоял". Только из-за двойственного названия этой организации? Или оттого, что все руководство довоенного комсомола (ВЛКСМ/КИМ'а) оказалось "врагами народа" и было почти поголовно расстреляно? (Один из его основателей и член Центрального комитета Е.В.Цетлин был расстрелян в 1937 году). Или потому, что в годы войны он не сохранил свой членский билет? ("Преступление", видите ли!) Выяснить это теперь уже нет никакой возможности.

Поздней осенью 1939 года Ваня вместе с несколькими своими сверстниками выкупался в реке и очень сильно заболел. Сначала считали, что простудился. Потом обнаружилось воспаление легких, которым он проболел, фактически, всю зиму. А к весне выяснился и окончательный диагноз: двухсторонний плеврит легких. Это была уже явная (и в те времена - почти неотвратимая) угроза жизни.

Напуганные родители использовали весь свой личный трудовой авторитет, подняли на ноги всех своих знакомых и докторов, и сумели таки получить для сына долгосрочную лечебную путевку в один из санаториев Пущи-Водицы (Киев). Здесь Ваня лечился и учился в мае и почти все лето 1940 года. Усиленно питался, принимал какие-то лекарства. А, главное, ему здесь откачивали (шприцами) плевральную жидкость из окололегочного пространства.

На расспросы отца (когда тот приезжал навестить сына) лечащий врач бодрым голосом отвечал:

- Не волнуйтесь, после такого лечения до шестидесяти лет доживет!
Тогда эта цифра казалась просто непостижимой, почти фантастической.

Здесь же, в Пуще-Водице, Ваня, в отличие от большинства других мальчишек, с удовольствием занимался в оркестре народных инструментов, доведя игру на всех струнных инструментах и на баяне почти до совершенства.

В конце лета 1940-го Ваня вернулся к родителям практически здоровым, пошел в 8-й класс. А окончил его в мае 1941-го…

В своей послевоенной автобиографии историю этой болезни Иван Андреевич описывал совершенно иначе. Якобы, он простудился и болел плевритом как раз во время фашистской оккупации Артемовска. А потом еще более года лечился...
Анализ этой и последующих трактовок данной болезни будет сделан в последующих главах.

Реально Ивану Андреевичу удалось прожить почти 82 года. Причем, умер он не естественной биологической смертью, а только в результате трагического происшествия (пожара в квартире).