Глава 03. Между двух мировых войн

Бублеи. Начало новой жизни (1918-1931)
Дубчаки. Экскурс в прошлое Попельни и Андрушек
Особенности коллективизации на Житомирщине (1929-1930)
На строительстве Киевского вокзала (1927-1929-1932)
Стремительное замужество Кати (около 1932)
Голод 1932-1933. "Заготовители". Последствия для семей Бублеев и Дубчаков
Из Киева - в Ленинград. Убийство Кирова (1933-1937)
1936-1937 (и смежные). "Ежовщина"
Знакомство Кати и Сени (1938)
Проверка отношений на прочность. Рождение Шурика (1939)
Сложные маневры Михаила (1932-1938)
Женитьба Михаила. Киевский облземотдел (1938-1941)

Бублеи. Начало новой жизни (1918-1931)

В первый же год советской власти все земли, ранее принадлежавшему Соколовскому, были изъяты в собственность государства и частично распределены в пользование местными крестьянами (пока через десять лет не наступило время сплошной коллективизации сельского хозяйства).

У Евгения Бублея, который ранее был только управляющим землями и хозяйством помещика, своей собственной земли практически не было. А если и была, то в таком незначительном количестве, о котором даже и не говорили. За исключением той, которую он получил в пользование уже от советской власти, вместе со всеми остальными жителями округи. Но с наступлением коллективизации и с ней пришлось расстаться.

Вместе с тем, без дела Евгений не остался. Новая власть оценила опыт его работы в предыдущие годы и назначила его сначала счетоводом, а потом и заведующим совхозом при Андрушевском сахарном заводе (комбинате). То есть, фактически Евгений остался в своем прежнем статусе, но в новой, "правильной" должности. Совхоз располагался на прежних землях Соколовского и занимался, как и ранее, выращиванием сахарной свеклы. А сам сахарный завод, конечно, был национализирован.

Судьба Николая, родного брата Евгения, автору данного жизнеописания не известна.

Годы т.н. нэпа (новой экономической политики), начавшейся в первой половине 20-х годов, никто из будущих главных героев данного повествования не заметил, или в силу своего детского возраста - не осознал.

В 1930 году Михаил, старший сын Евгения, закончил Верховенский сельскохозяйственный техникум (теперь - аграрный техникум в селе Верховня Ружинского района, неподалеку от Попельни, Макаровки и Андрушек) и стал работать инструктором по свекловодству в совхозе, руководителем которого к тому времени уже и был его отец.

В 1931 году, едва достигнув 17-летнего возраста, свой трудовой путь начала и Катя. Посоветовавшись с отцом, она экстерном сдала экзамены за курс женской гимназии, что давало тогда право работать учительницей младших классов. И сразу воспользовалась этим правом, устроившись на работу в Макаровскую начальную школу (другой в те времена в селе не было и быть не могло).

Теперь из Кати она превратилась в Екатерину Евгеньевну. Впрочем, благодаря авторитету отца, некоторые односельчане называли ее так уже и раньше.

Совсем рядом, в соседнем с Макаровкой селе Андрушки, издавна проживала семья Дубчаков.

По семейному преданию, их род происходил из расположенной некогда рядом деревни с названием Дубы, Дубовое, Дубивня, Дубовая, Дубровица (или аналогичным, с корнем "дуб" в слове). Однажды, еще в очень давние времена, в селе случился большой пожар, и оно напрочь выгорело.

Оставшиеся без крова над головой жители разделились на две примерно равные части.

Одни стали восстанавливать село на месте пожара, и когда сделали это, назвали восстановленную деревню Попельней, то есть возродившейся из пепла (укр. - з попелу). Это село стоит на месте и здравствует до наших дней. Во второй половине ХІХ века неподалеку от его южной окраины, на участке Фастов - Казатин, построили железнодорожную станцию. Постепенно станция расстраивалась и благоустраивалась, постоянно увеличиваясь в размерах. Вскоре станционный поселок Попельня намного обогнал одноименное, породившее его село, а в год образования Житомирской области (1937) стал ее районным центром. Поселок и село по-прежнему сосуществуют по соседству, поэтому их не стоит путать (а повод для этого в ходе дальнейшего описания событий еще будет).

Другая часть погорельцев перебралась в расположенные неподалеку Андрушки. Местные жители стали называть переселенцев дубчаками, то есть, жителями, переехавшими из села Дубивни (Дубового). Со временем, в эпоху присвоения фамилий, это общее понятие, по сути - уличное прозвище, стало уже именем собственным, а именно - фамилией каждого из этих переселенцев.

Среди других "дубчаков" была одна семья, больше других сблизившаяся с местными священниками. Отношения между ними стали едва ли не родственными. Эта дружба, продолжавшаяся несколько поколений, основывалась на пагубном пристрастии мужчин к игре в карты и выпивкам, которым, уединившись от посторонних, предавались очередной батюшка с очередным Дубчаком.

Реально заметными историческими следами такого дружеско-великодушного расположения стало то, что практически все дети в этой семье (на интересующем нас историческом отрезке - начало 20-го века - это семья Аврама Дубчака, описание которой и является частью данного исследования), при крещении получали от священников величественные (как они считали) христианские имена (по происхождению - еврейские). Хотя никакого отношения к евреям они не имели. Это были самые обычные, впоследствии - честные, порядочные, работящие и довольно бедные этнические украинцы.

Сам Аврам родился в 1875 году. В 1896-м, в возрасте 21 года, был призван на службу в армию. Срок действительной службы тогда составлял 6 лет, плюс еще 9 лет после этого солдат находился в запасе (с небольшим перерывом между двумя этими этапами службы). Так что в мирное время он освобождался от воинской повинности только в возрасте 36 - 37 лет. Именно этим объясняются поздние сроки рождения его детей в последующем браке.

Детьми Аврама и его односельчанки Насти (не следует путать ее с Анастасией из семейства Бублеев) были Феодосий (1911), Петр (1913), Мария (1916), Степан (1919), Надежда (1922), Анна (1925), Иван (1928), всего семь человек. Нетрудно убедиться, в этом перечне только имя Надежды славянское. (Красным цветом здесь выделены данные, требующие уточнения).

Когда в начале XX века в соседней Макаровке появилось богатое семейство Бублеев, в котором подрастало сразу несколько потенциальных невест, никто в Андрушках даже и мечтать не смел, чтобы породниться с ними путем женитьбы.

Начавшаяся в 1929 году кампания коллективизации населением юга Житомирщины (как и в любом другом месте) встречалась, мягко говоря, без особого энтузиазма. Хотя здесь и жили преимущественно бедные, малоземельные крестьяне, воспитанные за годы почти 300-летнего польского правления в духе рабского повиновения. Но отдавать в колхозы свою домашнюю утварь и домашний скот не хотели и они.

Поэтому, в порядке закручивания гаек, началось инициируемое Москвой всяческое притеснение даже этих бедолаг. Реальной социальной основы для этого практически не было, поэтому в качестве недопустимого и нетерпимого "зла" властью был выбран т.н. национализм. Причем, под национализмом она подразумевала не реальное национально-освободительное движение (с ним в годы гражданской войны было покончено), а всего лишь соблюдение населением некоторых культурно-национальных традиций, типа ношения нарядных платков, вышиванок (которые, впрочем, одевались только по большим праздникам и на свадьбы), громкое хоровое пение национальных песен (без которого не обходилось ни одно праздничное застолье). С подозрением относилась власть и к вышитым портретам Т.Г.Шевченко, которые, наравне с образами, в то время имелись в каждой украинской хате.

Феодосий Дубчак, в те годы бывший еще совсем молодым парнем, собственными глазами видел (а через 50 лет рассказал автору этих строк) случай, когда простой крестьянин из его села был арестован и обвинен в национализме только за то, что зимой показался в деревне в кожухе (украинском кожано-меховом тулупе).

Национализмом здесь считалось даже употребление самогона!

Возможно, конкретные описанные случаи имели место только в Андрушках и были явным перегибом местных районных властей. Но всяческое гонение крестьян в годы коллективизации началось на всей территории Украины. И именно в Украине - наиболее жестокое. Потому что трудолюбивый украинский селянин, веками мечтавший о своей земле и, наконец, ее получивший (пусть только и в пользование), особенно прочно, а местами - и жестко, чуть ли не когтями, за нее цеплялся.

Рассчитываться за это пришлось уже спустя два-три года, в годы голодомора 1932 - 1933 гг.

Феодосию (Сене) Дубчаку и всему семейству его отца Аврама особенно терять было нечего, и, все же, он очень переживал и морально страдал из-за складывающейся на селе обстановки.

Но однажды он прочитал в газете, что в Киеве уже два года (с 1927 г.) идет строительство нового железнодорожного вокзала. Иногда об этом поговаривали и в сельсовете, в порядке политинформации населения.

Посоветовавшись с родителями, Сеня собрал в торбу немного сухарей, шмат сала, и двинул на Киев.

Он стал понемногу откладывать и копить деньги, потому что свободного времени, даже для того, чтобы прямо на месте их все истратить, не хватало.

Уже тогда Сеня начал думать о преждевременно стареющих родителях, и о неустроенных в жизни родных братьях Петре (старшем после Феодосия), Степане (среднем), Иване (самом младшем) и всех сестрах.

Еще одни большим плюсом стройки было то, что работающие на ней имели освобождение от призыва а армию.

Тем временем в семье Бублеев наметились перемены иного рода. Катя, недавно устроившаяся на работу учительницей, начала заметно сближаться с директором школы (и одновременно - учителем истории) Василием Быченко (Быченковым).

У них сразу обнаружились и в дальнейшем постоянно находились общие интересы и темы разговоров, которых у Кати никак не появлялось при общении со своими наполовину родными братьями и сестрами. Как это случается с учителями, они довольно часто задерживались в школе. Планы, методики, подготовка к урокам, проверка тетрадей учеников - все это воспринималось ими, как должное, было обоим понятно и близко. Особенно, при близком общении между собой.

Наверное, были у них и чисто внешние симпатии. А, может, и любовь.

И молодые люди решили пожениться. Обошлись без пышных торжеств. Просто зарегистрировали брак в сельсовете.

Наступил 1932 год. Год, не слишком урожайный и сам по себе (хотя на этот счет имеются и диаметрально противоположные мнения), по ряду организационных причин ставший началом крестьянской катастрофы.

Для завершения коллективизации и подъема уровня сельскохозяйственного производства руководству страны была необходима срочная закупка за границей больших партий сельскохозяйственной техники (тракторов, сеялок, косилок, уборочных комбайнов), а также разворачивание собственного производства этой техники. Еще более актуальной задачей было производство недостающего вооружения. Все это в требовало срочной индустриализации страны, а это было невозможно без первоначальных закупок импортного оборудования. Страна нуждалась в валюте.

Для решения этих глобальных вопросов руководство СССР не имело никаких необходимых ресурсов, кроме продовольственных. По крайней мере, оно так считало. И начался государственный грабеж сельского населения страны, носивший безоговорочный и беспрецедентный по объемам, не вкладывающийся в рамки здравого смысла, характер, продолжавшийся непрерывно в течение нескольких лет (а по сути - все время большевистского правления).

И очень скоро наступил страшный голод, спровоцированный неумелыми (или, наоборот, хорошо продуманными?) организационными действиями партийного руководства.

С учетом того, что это была еще и форма наказания народа Украины за его отчаянное сопротивление идее коллективизации, а также размаха действий коммунистического руководства и его последствий, этот голод вполне обоснованно может быть назван голодомором.

Об огромных, многомиллионных жертвах украинского народа, и страшных, нечеловеческих поступках обезумевшего от голода населения, на этот раз говорить не станем. Отметим только такой показательный факт, что в 1932 году реально голодала даже семья заведующего огромным совхозом, опытного руководителя и организатора сельскохозяйственного производства Евгения Бублея.

Неожиданно для всех, и, в первую очередь, - для себя самого, он, молодой агроном, поступил… в текстильный(!) институт. (Почему - узнаем далее).

Той осенью у всех крестьян были отобраны все запасы зерна и овощей, весь скот, как продовольственный (коровы, свиньи, птица), так и производственный (лошади). Наша Екатерина даже не видела того момента, когда заготовители-душегубы забрали на убой и ее любимого коня - подарок отца семейства, в котором прошли первые годы ее жизни.

Вся эта обстановка грабежей и насилия стала решающей эмоциональной причиной, спровоцировавшей внезапную смерть Евгения Бублея, которому в тридцать втором не было еще и 60.

Конечно, в определенной мере здесь сказались и сам голод, и болезни, и возраст, и постоянная, многолетняя нервотрепка (войны, революция, смена власти, передел земли), производственные и чисто семейные обстоятельства. Но московское руководство, от которого как раз и исходила безумная внутренняя политика государства, в возрасте Бублея не умирало. Ни с голоду, ни от нервов.

О последующих метаниях и шараханиях так и не состоявшегося текстильщика Михаила будет рассказано немного далее.

В семье Аврама Дубчака в 1933 году от голода умерли его жена и одна из дочерей, Анна. Ей было около 8 лет. Впоследствии ни один из будущих внуков Аврама свою бабушку так никогда и не увидел

Но в семье Быченко/Бублеев получилось так, что мужа Кати как раз переводили на работу из села в город. Видимо, он был коммунистом и подходил для каких-то более ответственных работ, чем работа учителем в школе вымирающего провинциального села.

После смерти отца Кати, любившего ее по-настоящему, с его семьей Катю уже мало что связывало. И она не без радости приняла новое назначение мужа и последовала за ним. Власти позволили это и ей.

В итоге к исходу 1932 года молодое семейство Быченко оказалось в городе Шостка Сумской области. Глава семьи занял ту самую ответственную (нам не известную) должность, ради которой он сюда и направлялся. "И стали они жить-поживать и добро наживать".

В ближайшее время у недавних молодоженов родился мальчик, Вовочка, который, к сожалению, был очень слабеньким и умер еще до начала войны.

За пару месяцев до этого, к празднику 15-й годовщины Октября, завершилось строительство нового здания вокзала "Киев-Пассажирский" (в реконструированном виде он стоит и по настоящее время).

Феодосий, привыкший за три года к городскому образу жизни, успевший стать комсомольцем и заработать авторитет среди товарищей и у руководства стройки, в село возвращаться уже не хотел. Тем более, хорошо зная о царящем там голоде.

С учетом неизбежного призыва в армию, он собрал необходимые документы, характеристики и рекомендации, проконсультировался со знающими людьми в одном из киевских военкоматов, и неожиданно для многих (если не для всех) взял курс на Ленинград.

И тут, как нельзя более кстати, нашелся ревнивец (Леонид Николаев), который 1 декабря 1934 года одним выстрелом в затылок (и еще двумя - куда попало) решил и проблему неверности своей жены Мильды Драуле (рядовой сотрудницы Ленинградского обкома партии, латышки, якобы состоявшей в любовной связи с Кировым), и угрозы для должности Генерального секретаря Политбюро ЦК ВКП(б).

Официально было объявлено, что С.М.Киров пал жертвой заговорщиков - врагов СССР.

Убийство Кирова стало поводом к началу "ежовщины" (внутренней политики "чисток", названной по фамилии Народного Комиссара внутренних дел Николая Ежова) - невиданных репрессий против т.н. "врагов народа" (а фактически - против всех и вся).

Во всех траурных мероприятиях и на похоронах Кирова в качестве военного музыканта участвовал и наш Ф.А.Дубчак, с небольшими перерывами - несколько суток кряду. Сначала в Ленинграде, а потом и в Москве, в Колонном зале Дома Союзов.

Лафет орудия, на котором везли гроб с телом Кирова, тоже брали в училище, в котором учился Феодосий.

* * * * * * *

После окончания училища, летом 1937 года, Феодосий был направлен в качестве военного представителя на одно из предприятий оборонной отрасли, расположенное в г. Шостка Сумской области, занимавшееся производством взрывчатки, мин и снарядов. (А их таких в этом городе было сразу несколько). Из-за секретности, условного (номерного) его наименования (которое в семейных архивах не сохранилось), распада СССР, а также из-за многократных последующих структурных и ведомственных реорганизаций, установить точное современное название этого предприятия и место прежнего его расположения в городе не представляется возможным. Но совершенно очевидно, что это одно из следующих:

Не исключено также, что Ф.А.Дубчак, будучи работником военной приемки готовой продукции, работал не на одном из этих предприятий, а на нескольких сразу (или поочередно).

Убийство С.М.Кирова стало своеобразным сигналом к разворачиванию в стране драматических событий, названных историками и простыми людьми политикой "ежовщиной".

Поскольку большевики больше всего боялись потерять свою власть, главную угрозу для себя они видели в лицах, явно находившихся в оппозиции по отношению к ним, а также в тех, кто по своим личным данным или опыту работы наилучшим образом подходил в качестве претендентов на нее, но пока к власти не был допущен (то есть, как раз в лучших и грамотных специалистах).

К таковым относились все люди из числа "бывших", то есть, бывшие должностные лица, лица дворянского происхождения, предприниматели, банкиры, землевладельцы, а также их "пособники" - лица духовного сословия, профессиональные военные, врачи, писатели и все иные интеллигенты, получившие подготовку в годы царской власти, и по каким-либо причинам не эмигрировавшие из страны в ходе или по окончанию гражданской войны.

Практически такими же потенциальными врагами большевиков стали и их бывшие политические попутчики по революционной деятельности - эсеры и меньшевики. Причем, эти не только считались врагами, но, скорее всего, и реально были ими, так как они не могли спокойно смотреть на нескончаемые промахи и крупные провалы большевиков, как во внутренней политике, так и во внешней, и открыто выступали с их критикой.

Обе эти главные категории неугодных большевикам лиц в ходе наступивших массовых репрессий были отнесены ими к так называемым "врагам народа", классово чуждым элементам. А все уголовники, наоборот, были официально признаны "классово близкими элементами", так как они, якобы, совершали свои противоправные действия только из-за своей бедности, имущественной несостоятельности, в которую их поверг капитализм.

Поскольку для "повышения эффективности" деятельности НКВД принимались любые, в том числе, анонимные сигналы, борьба с "врагами народа" вскоре превратилась в инструмент сведения личных счетов, кого попало, с кем попало. Никто сначала не мог себе даже представить, к каким масштабам преследований это приведет.

Картину обстановки того времени завершает так называемое "правосудие" той поры, осуществлявшееся "тройками" (а то и "двойками") преданных делу "партии и революции" людей, не имеющих никакого юридического образования, зато наделенных неограниченными полномочиями и проинструктированных верхами власти о необходимости максимального их использования.

Сложилась ситуация, при которой по любому анонимному "сигналу" ЛЮБОГО человека могли арестовать уже ближайшей ночью (действовали именно так, по-воровски). Затем несчастного несколько дней допрашивали и пытали злобные и малограмотные следователи, которые методами физического насилия выбивали из задержанного "признание" во враждебной деятельности, после чего следовал безжалостный приговор "тройки" - каторга, ссылка или расстрел. (Причем, даже приговоренные к расстрелу могли еще несколько лет, до полного физического и морального износа, работать на каторжных работах). Слово "расстрел" иногда заменялось на более "гуманное" словосочетание "высшая мера социальной защиты".

Если выбить "признание" не удавалось (а бывало иногда и такое), обвиняемому предъявлялись письменные "свидетельства очевидцев" (тоже написанные под диктовку следователей), справки сельсоветов(!) и т.н. "агентурные сведения" ("показания" работников НКВД или вообще не существующих людей).

Тогда считалось, что лучше уничтожить нескольких невиновных людей, чем случайно оставить в живых хотя бы одного врага.

В такой обстановке "вне подозрений" мог остаться только святой, сошедший с небес, или человек, спрятавшийся в погребе и никогда не высовывавшийся оттуда. И то, только случайно.

Большое количество осуждаемых не пугало власть, так как она нуждалась в большом количестве бесплатной рабочей силы.

Самое поразительное, что назавтра под репрессии мог попасть (и попадал!) любой сегодняшний следователь или член судебной "тройки". Достаточно было, чтобы на него самого поступил письменный "сигнал", от кого угодно.

И вся эта фантасмагория требовала еще своей массовой поддержки на митингах, в прессе, по радио. И очень мало кто рисковал не выказывать ее публично.

Когда счет общего числа расстрелов пошел на миллионы (хотя эти цифры и были засекреченными), родственникам репрессированных лиц стали сообщать об их приговорах в формулировке "десять лет без права переписки", сначала только в устной форме, а с 1939 года - и официально, письменно.

На самом деле, никого из осужденных по такому приговору в живых уже не оставалось. Но органы ЗАГС не регистрировали смерти таким образом осужденных (фактически - приговоренных к высшей мере наказания), что оставляло их близким призрачную надежду на то, что они еще живы. А тем, кто по результатам "судов" хотел развестись с осужденными, такой возможности не предоставляли.

Гораздо позже, начиная с 1945 года, когда начали истекать десятилетние "сроки" таким образом "осужденных", на запросы их родственников власти начали отвечать, что они умерли в местах лишения свободы.

Именно под такой приговор и попал примерно в середине 1937 года "ответственный партийный работник", работавший в одной из организаций Шостки, Василий Быченко, муж Екатерины Бублей.

Долгое время после этого Катя (по сути, еще девушка, ведь ей тогда было только 24 года) обивала пороги милицейских учреждений и судов, пытаясь выяснить, куда отправили ее мужа для отбывания наказания (за что - уже даже и не спрашивала), но везде ей отвечали только то, что давать такие сведения родственникам строго запрещено.

Тогда она еще не знала, что и сама она, как и все другие родственники осужденных "самым гуманным в мире советским судом", уже попала в так называемую категорию населения ЧСВР (член семьи врага народа). Она осталась в четырех неуютных стенах, с ребенком на руках, перебиваясь случайными подачками некоторых бывших своих подруг и копейками, оставшимися от зарплаты бывшего "ответственного партийного работника". И в скором времени осталась в изоляции от своих бывших друзей и знакомых.

ЧСВР были официально ущемленными даже в самых куцых правах человека в СССР. В частности, они не имели права участвовать в выборах (точнее, "выборах", так как на каждую избираемую должность властью назначался один-единственный претендент), жить в крупных городах европейской части страны. При необходимости замены паспорта (при утере, по сроку или смене фамилии в связи с замужеством) этим лицам выдавались паспорта со специально для них выделенными буквенными сериями. Документы, официально устанавливавшие такой "порядок", до сих пор являются засекреченными. Достоянием гласности стало только случайно просочившееся в СМИ аналогичное Постановление политбюро ЦК КВП(б) о ЧСИР - членах семей изменников родине (т.н. Документ № 140 от 07.12.1940). В Интернете оно выставлено в Википедии, на всякий случай - с оговорками.

Только за два года наивысшего подъема политического террора в СССР (1936-1937) было арестовано и репрессировано (сослано, брошено в ИТЛ или приговорены к высшей мере наказания, ВМН) более 1,7 миллиона человек, причем более 700 тысяч из них - именно расстреляно.

В среднем государство ежедневно убивало ТЫСЯЧУ своих граждан.

Однажды одна из немногих оставшихся после ареста мужа Катиных подруг уговорила ее пойти в кино, на фильм "Цирк".
Пятилетнего сыночка Вову Катя на этот раз оставила дома одного, попросив соседку по коммунальной квартире прислушиваться, на всякий случай, к ее двери, все ли у него в порядке.

Еще в вестибюле, у кассы, девушки заметили, что в кино пришло и довольно много военных, в том числе и несколько совсем молодых офицеров, с маленькими квадратиками и косым крестиком на черных петлицах ("крестик" оказался двумя пересеченными пушками древнего образца).

Маша, Катина подруга, то и дело бросала призывные взгляды в сторону военных, не прекращая делать это даже и во время сеанса. А сама Катя по ходу фильма все больше и больше расстраивалась, глядя на то, как благополучно все складывается у других (в кино). Ее настроение немного приподнялось только под бодрящие звуки финальной песни фильма "Широка страна моя родная".

Военные тоже не забывали оглядываться по сторонам, и как только сеанс закончился, подкатили к девушкам.
- Девушки, вы не хотите познакомиться с нами? - спросил тот, что повыше.
- А почему бы и нет? - мгновенно отреагировала Маша, - Мы и танцы любим! - добавила она.
Катя недовольно нахмурилась и только немного подняла глаза. Тот парень, который был более низкого роста и ничем особенным не выделялся, показался ей немного знакомым. "Да откуда бы!", подумала она и снова молча отвела взгляд в сторону.
- А вы откуда будете, мальчики? - как бы угадав мысли Кати, весело спросила Маша.
- Из Ленинграда! - гордо ответил один из них.
"Ну, вот", подумала Катя, "просто показалось".
- Так, значит, идем на танцы? Они как раз сегодня, в Доме офицеров, - не то спросил, не то предложил более высокий лейтенант, - под духовой оркестр!
Его товарищ при этом почему-то бросил на него недовольный взгляд.
- Нет, сегодня не получится, - наконец хотя бы что-то произнесла Катя, - у меня сегодня еще много дел, и я неважно себя чувствую.
- Да брось ты, Катя! - чуть ли не с возмущением обратилась к ней Маша, - Какие у тебя дела, потолок рассматривать?
- Меня ждет не законченная книга, - немного нахмурившись призналась Катя.
- Так, значит, Катя? - уточнил более высокий, - а мы - Паша и Сеня, - указал он на каждого, - А Вас как зовут? - обратился он к Маше.
- Маша, - почему-то вдруг робко ответила та.
На несколько секунд возникла пауза.
- Книга - это хорошо, но она всегда под рукой, а танцы - только раз в неделю, да и то, не в каждую, - как бы размышляя выговорил Сеня, - Катя, значит Катюшка? - неожиданно уточнил он, повернувшись к Кате.
- Можно и так, - неожиданно для самой себя, немного улыбнувшись, ответила Катя. "Где-то я уже слышала этот голос. Или просто похож на чей-то?" - подумала она.

Поход в Дом офицеров таки состоялся, но танцы оказались совсем не такими, какими они представлялись девушкам первоначально. Ведь Сеня оказался в составе оркестра и вообще не танцевал. Одной из девушек партнера явно не хватало.
Правда, Паша изо всех сил пытался компенсировать отсутствие Сени на паркете, поочередно приглашая девушек танцевать, но, все-таки, чаще - Машу. Катя при этом немного уходила вглубь зала и мучительно пыталась разгадать загадку, почему Сеня показался ей таким знакомым. Теперь она уже забыла о своей недочитанной книге и откровенно, хотя и не сильно, злилась на свою хорошую и тренированную, как она сама думала, память. Трубач в духовом оркестре явно был ей знаком, но она никак не могла окончательно вспомнить, кто он.
Даже когда Паша приглашал Катю, она не переставала разгадывать неожиданно возникшую загадку молодого лейтенанта с трубой.
А Маша и в такие моменты не оставалась без дела, ее тут же приглашал на танец кто-то другой. Она ведь почти не уходила с центра зала, знала, зачем сюда пришла.

Когда танцы, наконец, закончились, разгоряченные Маша и Паша наскоро распрощались с Катей и Сеней и куда-то удалились. А Сеня предложил Кате провести ее домой. Впрочем, у него просто не оставалось никакого иного выбора. Хотя в любой другой раз он вряд ли решился бы даже подойти к такой девушке, а не то, что пытаться сопровождать ее.
- Почему Вы невеселая, Катя, - спросил он, чтобы заполнить молчание.
- Я сейчас не настроена говорить об этом, - отвечала Катя. И тут же, встрепенувшись, спросила, - Сеня, почему мне все время кажется, что мы с Вами знакомы? Я ведь никогда не была в Ленинграде!
- Так я ведь там только учился! Уехал туда из Киева, после завершения строительства нового киевского вокзала.
- А родом Вы откуда?
- Из Андрушек, под Попельней, недалеко от Белой Церкви, - ответил Сеня.
Катя от изумления просто оцепенела и остановилась.
- Так вот оно в чем дело! Мы с Вами - земляки! - воскликнула она, придя в себя.
Теперь настала очередь изумляться Феодосию.
- А Вы же тогда откуда? И кто Вы такая?
- Я - из Макаровки, Екатерина Бублей, дочь Евгения Филаретовича, может, слышали про такого?
- Еще бы! Кто его не знает в наших краях! Ведь он был управляющим у самого Соколовского! - показал свое знание вопроса Сеня.
- А потом был еще и руководителем совхоза! - гордо добавила Катя, тут же заметно притухнув.
- Был? - осторожно уточнил Сеня.
- Да, был. Умер в тридцать втором, - совсем тихо ответила Катя. - О других всегда заботился, а о себе - не смог побеспокоиться.

После этого вечера Катя и Сеня стали регулярно встречаться. У Кати открылся какой-то новый горизонт, жизнь уже не казалась такой мрачной и беспросветной. Вспоминали разные истории из своего детства, некоторые из которых оказались даже пересекающимися. Рассказывали друг другу истории своей молодости. Говорили о делах оставшихся на Житомирщине родственников (как раз в это время была проведена административно-территориальная реформа Украины, в результате которой на карте и появилась Житомирская область). Катя делилась с Сеней своими познаниями в области литературы, а Сеня - своими знаниями в области военной истории, полученными в училище.

Вскоре они сошлись и стали жить вместе (как стало принято говорить позже, - жили в гражданском браке). Правда, давалось это каждому из них нелегко. У Феодосия были неприятные разговоры с руководством и парторгом завода (кого ты, мол, себе нашел, "она же ЧСВР!"). А Кате, формально - замужней женщине (ведь о реальной судьбе ее бывшего мужа она могла только догадываться), не позволяли оформить развод (дожидайся, мол, мужа, выйдет через десять лет, не ты одна такая).

Катиного сына Феодосий принял, как своего собственного. Принял и полюбил.

Но информация о репрессированных так или иначе просачивалась, особенно в среде военных и лиц, приближенных к НКВД. Сеня окончательно убедил Катю, что ждать возвращения ее мужа из заключения не приходится, никакого смысла в этом нет. Хотя даже за сами разговоры об этом любой из них мог жестоко поплатиться, если бы о них стало известно официальным представителям властей (насчет отсутствия смысла).

К сожалению, Вовочка, сыночек Кати, вскоре каким-то образом простудился (долго ли!) и очень тяжело заболел. Медицина тогда была еще невероятно слабой, об антибиотиках редко кто даже слышал (сначала они разрабатывались только в военных лабораториях и предназначались, по планам властей, только для лечения военного руководства).

И Вова тихо скончался. Как и многие дети той поры. Ему тогда еще не исполнилось и шести...

Горю Кати (да и Сени) не было меры.

Но люди того времени всегда, в любую минуту, были готовы к самым тяжелым жизненным испытаниям, считая удары судьбы чем-то самим собой разумеющимся. Ведь все вокруг непрерывно им подвергались. Пришлось и нашим героям пережить эту семейную трагедию и продолжать жить дальше.

А 20 ноября 1939 года в неформальной семье Феодосия и Екатерины родился Шурик (впоследствии его чаще стали называть Сашей).

Тем временем старший брат Екатерины, Михаил, делал свои первые шаги по ступеням будущей карьеры.

Как уже было сказано, в августе-сентябре 1932 года молодой агроном-свекловод, пытаясь противостоять воле диктатуры пролетариата и избежать участия в составе бригад "заготовителей" продовольствия (чему его научили на краткосрочных летних курсах при сахарном заводе), оставил родительский дом и, на первый взгляд, неожиданно поступил в Киевский текстильный институт. Довольно простая разгадка этого его поступка состоит в том, что там уже училась пару лет его старшая сестра Вера, знавшая к тому времени об институте все (документы, анкеты, конкурс, стипендия, общежитие).

В составе и без того немногочисленной группы (13 человек) было всего два парня. А курировали группу два взрослых мужчины, как минимум один из которых был работником НКВД (бывшим?).

Чем занимался Михаил в институте, установить практически невозможно. Но явно не тем, чем ему хотелось бы, и к чему лежала его душа. В Киеве становилось все более голодно. Письма родственников и рассказы земляков о том, что происходит в Макаровке и Андрушках, вообще приводили в ужас.

Кое-как проучившись текстильному делу в течение одного года, Михаил бросил институт (в 1933 году), сославшись на слабое здоровье и "ухудшившееся материальное состояние".

Но возвращаться в родное село Михаил не мог. Боялся царившего там опустошающего голода, опасался, что там его будут обвинять в том, что в критический момент времени он бросил семью на произвол судьбы. Или, чего доброго, смеяться с него из-за того, что он не справился с учебой в институте. Знал он и то, что теперь совхоз возглавляется новым человеком, на поддержку которого, в отличие от прежних лет, ему рассчитывать не приходилось.

Михаил перекантовался здесь около полутора лет, именно здесь он и выдержал все главные трудности голода 1933 года (и его последствий в следующем), а к концу 1934 года перебрался таки поближе к родным местам, сначала в Фастов, где проработал агрономом МТС (до лета 1936 года), а затем, в самый разгар земледельческого сезона(!), в Мотовиловку, в колхоз им.Тельмана. Здесь он проработал чуть больше двух лет, до ноября 1938 года.

За эти четыре года Михаил успел еще поступить в Киевский заочный сельскохозяйственный институт, размещавшийся тогда в Белой Церкви, и пройти в нем три курса обучения. По ходу дела он успел еще как-то оказаться в комсомоле.

Почему для освещения такого события использованы такие приземленные слова? Потому что сам он впоследствии во всех своих документах по этому поводу пишет только: "В комсомоле пребывал с 1934 по 1940 год". И только, ни слова больше. Что делал, кем был - не сообщает. Просто пребывал.

Оно и понятно. Слишком уж активным сторонником коммунистических идей к тому времени он стать еще не успел (тем более, после не состоявшегося опыта работы "заготовителем"), а от сомнительного прошлого своего отца уже пора было отмежеваться. Вот он и поступил в комсомол.

Но чем были вызваны столь частые и, порой, стремительные перемещения Михаила? Нетрудно сообразить, что ничем иным, как боязнью ответственности за своего покойного отца. Наступил период массовых репрессий, все подозревали всех, все всех боялись, и все на всех, на всякий случай, доносили. А "материал" на Михаила был, и отнюдь не выдуманный. Ведь его отец при царизме был управляющим у одного из самых крупных помещиков- землевладельцев Волынской, Подольской и Киевской губерний Соколовского! Узнай об этом кто угодно из новых коллег по работе, и его расстрел был бы гарантирован. Вот и приходилось путать следы, подобно уносящемуся от охотников зайцу.

Еще одной реальной причиной таких передвижений могло быть уклонение от призыва в армию. Что, опять-таки, было связано с возможными репрессиями. Ведь со всеми призывниками так или иначе разбирались, их биографиями интересовались. И не только работники военкоматов, но и НКВД. Так что в любой момент могли возникнуть новые серьезные сложности.

Но вот пришла осень 1938 года, и Михаил Бублей вдруг становится крупным столичным чиновником, начальником топливного отдела Киевского областного земельного отдела (теперь Киевское областное управление земельных ресурсов). Просто моментально. К тому же, такая должность автоматически и официально решала и вопрос отсрочки призыва в армию.

Каким образом удался 28-летнему деревенскому парню столь стремительный и, на первый взгляд, необъяснимый карьерный взлет? Французы в таких случаях говорят: "Chercher la femme ". И в нашем случае это будет исчерпывающим объяснением ситуации.

Загадочной и столь полезной для Евгения женщиной оказалась Галина Александровна Ганчикова (на фото с подругой - она слева и ниже).

Семья родителей Гали была обеспеченной, но социальный статус ее в настоящее время точно установить трудно. Несомненным фактом является то, что еда в доме подавалась на серебре. Все стены в гостиной и кабинете отца были заняты книжными полками и дорогими картинами. Выводы сделать нетрудно.

Скорее всего, интеллигентность Гали была унаследована ею от семейства ее мамы, Ганчиковой (в девичестве - Болозович) Ефросиньи Автономовны, чистокровной еврейки. (Ее фото, в предположительном плане, уже представлялось ранее, при описании предков семейства Бублеев. Напомним его еще раз, по этой ссылке).

Несколько поколений этих Болозовичей были профессиональными военными (эта традиция поддерживается в их роду и до нашего времени), что позволяет с высокой степенью вероятности предположить, что военными были и мужчины рода Ганчиковых.

Вот в такую семью попал Михаил Евгеньевич Бублей, наш еще недавно только начинающий агроном, ставший с этого времени ответственным государственным чиновником.

Примерно в те же годы (1934 - 1937) в Облземотделе начальником одного из управлений работал выпускник Киевской духовной академии Михаил Оксиюк (1884 г.р.), бывший после ее окончания и ее профессором, а также, одновременно, доцентом Киевского университета святого Владимира, а впоследствии ставший митрополитом Варшавским и всея Польши Макарием (с 1951 по 1961 г., до дня своей смерти). Уже одно это говорит о высокой престижности этой организации.

Михаил проработал в Облземотделе до самого начала войны. Детьми они с Галиной за три года супружеской жизни почему-то обзавестись не успели.