Глава 17. Киев. Последние годы Ивана Андреевича и Лидии Ивановны. 1999-2008

Переезд в Киев
Замужество Юли
Адаптация родителей в столице
Большие и маленькие секреты 
Рождение Димы и Вики
Сеансы Кашперовского
Начало лечения мамы. Первая операция 
Отлучка в Канев
Вторая операция мамы
О здоровье и моральном состоянии Ивана Андреевича 
"Малосущественные" обстоятельства
80-летний юбилей
Новая фаза болезни Лидии Ивановны и ее отложенная смерть
"Бомж" Иван Андреевич
Трагическая развязка
Много вопросов, мало ответов
После гибели

В начале 1999 года мы с Галей, наконец, полностью рассчитались с долгами за свою новую квартиру на Харьковском массиве, которую приобрели взамен ранее проданной двухкомнатной, доплатив лишь разницу.
А примерно за полгода до этого Юля устроилась на хорошо оплачиваемую работу (после окончания института в 1998 году).

Впервые за долгие годы мы, наконец, почувствовали себя свободными от финансовых проблем. И тут же наши прежние мысли о том, что пора бы уже, наконец, по-настоящему заняться бытовыми проблемами и здоровьем наших стареющих родителей, перешли в активную фазу (им к этому времени исполнилось уже по 73 и 72 года).

В связи с большой территориальной удаленностью (расстояние от Киева до Миргорода 250 километров), регулярный уход за ними никем из его детей не мог быть обеспечен. Во-первых, личный автомобиль на тот момент времени был только у Александра (а ездить в Миргород и обратно на поезде, даже один раз в месяц, всегда было довольно трудно). Во-вторых, не намного легче было ездить из Киева в Миргород даже и на автомобиле (напряженность дорожного движения, большие потери сил и времени за рулем, расход бензина). В-третьих, эти поездки с каждым годом должны были становиться все более частыми, ведь здоровье с возрастом ни у кого не улучшается.

Выход в складывающейся ситуации виделся только в переезде родителей в Киев или в пригород Киева. Инициатива переезда, как такового, исходила от нас с Галей.

Людмила свою позицию в этом вопросе активно не проявляла (во всяком случае, при мне).
Александр, наоборот, активно поддержал идею переезда. Он поначалу больше склонялся к варианту пригорода, а когда с такими нашими намерениями мы ознакомили уже и родителей, то и они сами.

Однако, если бы такой вариант был реализован, то практически весь уход за родителями свалился бы только на Сашу. Ведь ни я, ни Люда не смогли бы без личного транспорта регулярно добираться в какую-нибудь Барышевку, Мотовиловку, Носовку, или в какой-нибудь Обухов или Тетерев. Это не слишком отличалось бы от поездок в сам Миргород. Поэтому я считал более предпочтительным переезд именно в Киев, где жили мы все.

Недостатками Киева считались более высокая стоимость жилья (и это, безусловно, было правдой) и, в какой-то мере, непривычный для родителей образ жизни (хотя они в свое время подолгу жили в городских условиях в Харькове).
А преимуществами Киева для родителей, помимо уже указанного более близкого проживания к детям, виделись лучшее продовольственное, а, главное, нормальное медицинское обеспечение. (Впоследствии, как и следовало ожидать, именно это и оказалось самым важным обстоятельством).

И мы с Сашей начали подыскивать и присматривать жилье для родителей, по обоим вариантам, и в пригороде, и в самом городе. Но поначалу ничего подходящего не находилось ни там, ни там.

В обоих вариантам необходимо было продать дом в Миргороде, а новое жилье приобрести за вырученные от этой продажи средства.

И вдруг в середине мая 1999 года к нам в квартиру едва ли не ворвалась запыхавшаяся соседка, бывшая тогда риэлтором (квартирным посредником), сообщившая нам, что прямо в нашем доме, практически - в соседнем с нами подъезде (через один), на очень удобном для пожилых людей втором этаже, срочно продается отличная, совершенно новая, однокомнатная квартира (№ 106).

Мы тут же пошли посмотреть на нее, а увидев, решили, что ничего лучше (и, тем более, удобно расположенного) мы не найдем никогда.

В ценах 1999 года стоимость этой квартиры, с учетом услуг посреднической фирмы, нотариуса, государственной пошлины и регистрации в БТИ составляла 12215 долларов (при исходной договорной цене 11500). Причем, задаток (500 долларов), в случае реальных намерений приобретения, надо было внести немедленно, в ближайшие день - два с момента ее показа, а остаток суммы - не позже, чем через три недели (до 10.06.99).

Я срочно (по телефону) сообщил об этой новости родителям и получил от них предварительное одобрение такой покупки.
Для себя я решил также и то, что если даже родители передумают и откажутся от переезда, то тогда просто продам эту квартиру и верну ее стоимость.

Посмотрели квартиру и другие члены нашей семьи, в т.ч., и мой брат Саша.
Ее саму, а главное, ее расположение, все одобрили.

Сразу после этого я внес задаток за квартиру и уехал в Миргород, где уже 1-го июня оформил (естественно, вместе с отцом) доверенность на приобретение квартиры в Киеве. Конкретно для него, на его имя. (Ехать в "чужую" квартиру, пусть даже и родного сына, Иван Андреевич не хотел). С расчетом на продажу, теперь уже - в ближайшей перспективе, его миргородского дома.

Никаких денег на предстоящую покупку в тот момент я, естественно, не получил, ни копейки.

Вернувшись в Киев, я срочно взял в долг почти всю требуемую сумму, 10 тысяч долларов (что само по себе было далеко не просто), с обязательством возврата ее в течение года - двух (частями, по одной - две тысячи ежеквартально). Остальную часть (около 2000 долларов) я покрыл своими скромными, крайне незначительными семейными сбережениями. При этом рассчитывал, что от продажи миргородского дома будет выручено примерно 6 - 8 тысяч долларов, поэтому остаток долга будет не так уж и трудно выплатить.

Ровно через неделю с момента получения доверенности покупка квартиры уже состоялась:

Почти сразу же Саша, имеющий организационные возможности и опыт в сфере ремонтно-строительного бизнеса, с энтузиазмом принялся за ее подготовительный ремонт. Потому что хотел привести ее в максимально удобное для жизни родителей состояние. Профинансировал он и материалы, и рабочую силу. (В конце концов, все затраты на ремонт, по данным его подсчетов и уточнений, составили три тысячи долларов).

Я же на стадии ремонта только подбрасывал идеи и ежедневно осуществлял надзор за строителями, внося в некоторых случаях небольшие коррективы.

Приблизительно к концу лета ремонт был завершен.

После этого, уже за наш с Галей и Юлей счет, квартира была в частично меблирована и полностью укомплектована кухонным оборудованием, в ней было установлено два новых телевизора (сначала на кухне, а позже и в жилой комнате), и все еще остававшийся в то время дефицитным городской телефон. На это было истрачено еще более тысячи долларов (около 1250 USD).

Родителям оставалось продать дом в Миргороде и переехать в Киев. Но решение этого вопроса на практике очень сильно затормозилось.

Во-первых, потенциальных покупателей дома в то время было совсем немного.
Во-вторых, все они, естественно, хотели платить как можно меньше, а папа хотел выручить за него как можно больше, поэтому вначале объявил совершенно не реальную, завышенную (по тем временам) продажную цену в десять тысяч долларов.
В-третьих, папа просто не торопился с переездом. И поэтому в один из моментов упустил возможность продажи дома за вполне реальную цену в 6000 (шесть тысяч) долларов (попадался покупатель, дававший такие деньги).

Чтобы улучшить товарный вид объекта продажи (родительского дома), Саша организовал и провел его предпродажный ремонт, что обошлось ему немалую по миргородским понятиям сумму - тысячу гривен (по курсу того времени - 200 долларов).

Время шло, к понесенным мною первоначальным затратам начали добавляться регулярные расходы по всем видам коммунальных и связанных с ними платежей за новую квартиру, а дом в Миргороде все еще никак не продавался.
Практически сразу же (уже через три месяца) приступил я и к ежеквартальному возврату долга, взятому на приобретение квартиры.

Так прошел целый год. По совершенно непонятным причинам стоимость всей недвижимости к тому моменту, особенно в провинции, упала в несколько раз. И сколько реально стоил дом в Миргороде в этих условиях, к началу 2000-го года, теперь уже было никому не известно. По крайней мере, в тот момент никто не давал за него ничего.

С другой стороны, родители уже просто загорелись идеей переезда и все чаще выражали в своих письмах желание как можно скорее его осуществить. Вот отрывки из письма от 24.12.99:

А дом все никак не продавался...

К этому моменту все затраты моей семьи на новую квартиру составили почти 13,5 тысяч - 12215 первоначальных (при покупке самой квартиры ) плюс 1250 (на оборудование для нее). Начали мы и постепенно отдавать долг (за истекший год - 4 тысячи из десяти). А вот поступлений средств не было никаких.

И вдруг в начале лета 2000-го года появился, наконец, реальный покупатель миргородского дома, который, однако, давал за него всего две тысячи долларов.
И всем нам стало понятно, что оплатить уже купленную квартиру в Киеве своими деньгами папе не удастся никогда.

Тем не менее, после небольшого семейного совета, было решено больше не затягивать процесс переезда, не считаясь ни с какими финансовыми проблемами и потерями. (Ведь текущие расчеты по кредиту мне как-то удавалось обеспечивать).

И в конце августа 2000-го года он таки состоялся.

За пару дней до момента переезда напряжение в Миргороде достигло апогея. Видимо, не без участия Люды и Лилии (первой жены Саши, мамы Виталика). Они, как я полагаю, вдруг осознали, что теряют перевалочную базу для своего многолетнего мелкотоварного торгового бизнеса, постоянную базу отдыха для своих детей (которые на протяжении всей своей жизни проводили там абсолютно все свои каникулы, в любое время года), а также продовольственно-овощную базу, продуктами которой они, в основном, и питались все послечернобыльские годы. Родственницы-подруги своими нахмуренными лицами совершенно откровенно демонстрировали свое недовольство переездом.

Не знаю уж, участвовали ли они в сборах вещей в Миргороде (а в это время они обе были именно там), но их последующую разгрузку в Киеве они откровенно саботировали. Тогда как чужие люди, сотрудники Александра и нашего зятя Олега, бесплатно(?) помогали нам в этом.

Родители же "вдруг" почувствовали, что практически задаром теряют дом и усадьбу в Миргороде. А то, что они практически даром и навсегда получают прекрасную квартиру в Киеве, они к тому моменту должным образом еще не поняли. Впрочем, как не осознали и не оценили этого в полной мере и позже.

Когда приехали автомобили (для переезда родителей Саша взял на работе большой КамАЗ с фургоном и несколько грузчиков, а я, на своей работе, - микроавтобус), папа чуть ли не со слезами метался по двору с единственными словами:
- Проср..ли хату! Проср..ли хату…
(Спрашивается, почему же тогда он не продал ее по нормальной цене раньше?)

…А через 4 часа автомашины уже разгружались в нашем киевском дворе.

Ивану Андреевичу к этому временеи исполнилось 75 лет, а Лидии Ивановне - 74 (без одного месяца).

Описание этого события требует хотя бы беглого ознакомления с его предысторией.

Юля познакомилась со своим будущим мужем Олегом практически случайно, помогая маме продавать сделанные Галей композиции из искусственных цветов.
Присутствие Юли привлекало к торговой точке многих дополнительных покупателей, особенно, из числа молодых мужчин. И каждый из них, будь то молоденький мальчишка или дежурный рядовой милиционер, солидный мужчина или представитель местных властей, пытался если и не завязать знакомство с Юлей, то хотя бы оказать ей какой-нибудь знак внимания.

Нечто подобное произошло и с Олегом Карацюбой, администратором одного из торговых заведений Харьковского массива г.Киева.
Поскольку сам я при этом не присутствовал, то подробности знакомства упускаю.

Олег оказался достойным во многих отношениях молодым человеком - порядочным, трудолюбивым, уважительным, организованным, мягким, общительным (хотя и не многословным), достаточно обеспеченным и, вместе с тем, щедрым человеком.

Он уже был ранее женат, имел в первом браке сына Илью, но давно развелся со своей первой женой и жил отдельно. Юлю это не смущало, а нас с Галей и не смущало, и не касалось.

Олег сразу предложил Юле помощь с трудоустройством в своей сфере деятельности (еще не зная ни меня, ни моих планов насчет будущей работы Юли).

Юля быстро рассталась со своими прежними поклонниками и стала жить гражданским браком с Олегом, который снимал в то время квартиру на Троещине. У нас они бывали регулярно, а Юля, можно сказать, - довольно таки часто. Немалое расстояние между нами в городе они покрывали на автомобиле BMW, который был у Олега уже и в то время.

Влюбленные молодые люди ходили по ресторанам, ночным клубам, в кино, в гости к многочисленным друзьям Олега. То есть, вели активный образ жизни.

Летом 1998 года Юля окончила институт. По согласованию с нами с Галей, Олег отметил это событие, совершив с Юлей первый в их совместной жизни вояж за границу - на Мальту.

Сразу после этого Юля с Олегом и его сыном Ильюшей побывали на краткосрочном отдыхе в Одессе, а вслед за этим, уже вдвоем, - еще и в Трускавце.

Олег купил для Юли слегка подержанный автомобиль VolksWagen, который на первых порах водил специально закрепленный за автомобилем водитель.

А уже в августе того же года (1998), при активной помощи друга нашей семьи С.Ю.Ф., Юля устроилась на работу в посольство Австрии, работником консульского отдела. Там она занималась приемом и рассмотрением документов, подготовкой и выдачей виз, а также решением организационных вопросов австрийских сотрудников посольства.

В 2000-м году наши молодые люди побывали в Турции (в Кемере/Кирише, в отеле "Лимра", в свое время строившемся специально для отдыха в нем высокопоставленных офицеров НАТО).
В этом же году Юля получила права на управление автомобилем.

Немного позже, параллельно с работой, при активной поддержке Олега, она поступила в Академию внешней торговли, на заочное отделение, сразу на третий курс, как лицо, уже имеющее одно высшее образование.

Олег тем временем построил (инвестируя строительство) собственную трехкомнатную квартиру, совсем рядом с нами, на Харьковском массиве, после чего они с Юлей перебрались в нее. Примерно в этот же период он и сам закончил учебу (заочно) в Киевском государственном университете, на юридическом факультете.

Принимал Олег участие и в переезде моих родителей из Миргорода в Киев (приезжал к ним еще до переезда, выделял грузчиков, два раза отправлял машину с мамой в Миргород забирать вещи, которые она там забыла).

15 сентября 2000 года Юля и Олег узаконили свои отношения.

Свадебные мероприятия финансировались, преимущественно, Олегом, так как я на тот момент времени только приступил к погашению долгов за квартиру для своих родителей и свободных средств практически не имел. Поэтому именно Олег и формировал список приглашенных гостей. Советуясь с Юлей, но, практически, диктуя ей свои условия.

Тем не менее, мы с Галей, выделившие, все же, на свадебные мероприятия тысячу долларов, рассчитывали, что с нашей стороны, все таки, будем приглашены не только мы с моими родителями, но и еще хотя бы несколько человек.

Однако, если принять во внимание расширеный список ближайших родственников с нашей стороны, то, считая дядей, теть и кузенов, число приглашенных со стороны невесты сразу увеличилось бы на 10 человек. А Олег никогда не мог чувствовать себя спокойно и уверенно в присутствии малознакомых людей. Тем более, праздновать что-либо. Вот он и сузил круг приглашенных до предела.

Точно так же, кстати, он поступил и со своими родственниками, пригласив только родителей и сестру. (Всего три человека!)

Зато на свадьбу были приглашены многочисленные друзья и партнеры Олега по бизнесу, некоторые руководители районного, городского и даже государственного уровня. Причем, они давали свое согласие на участие в торжествах только при условии, что на мероприятии не будет посторонних. (Некоторые из них даже явились на праздничную вечеринку в сопровождении охраны). По сути, намечалось (и состоялось) своеобразное корпоративное, хотя и свадебное мероприятие. И иным оно и быть не могло, так как и все другие его участники в подобных обстоятельствах действовали аналогичным образом.

По таким вот причинам и соображениям, на праздничный банкет по поводу свадьбы Юли и Олега ни мой брат, ни моя сестра (как и Галины родные) приглашены не были. Похоже, это наложило неизгладимый осадок в мои дальнейшие отношения с ними.

Но на процедуру росписи в Дворец бракосочетаний (15 сентября 2000 года, меньше, чем через месяц после переезда родителей в Киев) были приглашены абсолютно все желающие, без каких либо ограничений.

Сюда прибыли фактически все родные и близкие молодоженов. Все, кроме моего брата Александра.
Он в этот день занимался ремонтом своего автомобиля в Броварах и, по его же словам, сказанным мне впоследствии, "закрутился с этим ремонтом так, что даже и забыл о свадьбе".

Другая, неофициальная, но более достоверная версия его отсутствия заключалась в состоявшемся к тому моменту его разрыве с женой Лилией и вступлении в новый, на тот момент еще не признанный и скрываемый, гражданский союз, - с Натальей.

Как и для всех других родителей, наша пара была, конечно, самой лучшей и красивой.

Потом был проезд по традиционным местам возложения цветов молодоженами, а вечером, - банкет на специально снятом для этого корабле, курсировавшем по Днепру вдоль берегов Киева, вверх и вниз по течению.

Свадебные фото Олега и Юли (раскрываются и в более крупном масштабе):

Олег подарил Юле в качестве свадебного подарка автомобиль Opel-Astra, одной из последних на тот момент моделей. (Впоследствии он еще несколько раз менял ее автомобили, всякий раз, на более совершенные. Ну, и про себя при этом не забывал.)

Позже наши родители довольно часто бывали в гостях у молодых. В том числе, и на участке, на котором тогда только разворачивалось строительство загородного дома Олега. Ну, а мы с Галей в те времена, можно сказать, просто не вылазили от них.

Осмотревшись в новой (отлично отремонтированной Сашей и в значительной мере оборудованной нами с Галей) квартире, родители заметно успокоились в первый же день переезда.

Из Миргорода была перевезена та часть мебели, которая была необходима родителям просто по многолетней привычке, для снятия стресса, связанного с переездом: два шкафа (один в комнату, второй на балкон), шкаф-пенал, сервант, диван, круглый стол, диван, тумба под телевизор, часть стульев.

Очень скоро Иван Андреевич и Лидия Ивановна привыкли к новым условиям. Мало того, они им очень понравились. Горячая и холодная вода из-под крана, слив, канализация, теплый туалет и ванная, масса торговых точек во дворе и поблизости от него - ничего даже похожего на это в Миргороде ведь не было! Не говоря уже о том, что здесь жили все их дети и внуки! (А через год появился еще и правнук). Которые очень часто их навещали. Не говоря уже обо мне, жившем в этом же доме и бывавшем у них по несколько раз в день (по одному - два раза - даже в рабочие дни).

Мама в любой момент могла легко добраться на трамвае в нужную ей часть города (обычно - на Дарницкий рынок). Саша сравнительно часто катал родителей по городу в автомобиле, показывая им места, которые они до этого видели, в основном, только по телевизору.

Мы с Галей помогали родителям и словом, и делом. Даже два раза водили их в ДК "Украина" на концерты.

Папа и мама с восторгом писали письма всем своим родственникам, бывшим соседям, друзьям и знакомым, в котором описывали, как они теперь живут.

А всем, кто приходил или приезжал к ним в гости, Иван Андреевич, как бы в шутку, и с немного гипертрофированной гордостью говорил:
- Оце ми тут живемо!

Но довольно скоро, меньше, чем через полгода, наступил и первый моральный кризис. Связан он был, в первую очередь, с ограниченностью пространства. Городской двор они вообще двором не считали. По массиву хотя и прогуливались, но в связи с возрастом, делали это не часто. Иногда они бывали возле расположенных неподалеку (на Позняках) камышовых зарослей, в парке Партизанской славы, у Днепра, но этого им казалось недостаточно по сравнению с Миргородом, где они находились "на природе" ежедневно и ежечасно.

Этот кризис был усугублен и определенной ограниченностью их в зелени, фруктах и овощах, которые в провинции они имели (и при этом - не ценили) в неограниченном количестве и практически бесплатно, с огорода. И за которые здесь приходилось платить, за любой пучок и за каждый килограмм, чего бы то ни было.

Новую квартиру они все чаще стали называть золотой клеткой (но таки золотой!)
Короче говоря, папа с мамой загрустили, и все чаще стали вспоминать, как хорошо им было в Миргороде.

- Вернуться бы сейчас в Миргород, - сказала однажды мама, - купить бы там какую-нибудь самую захудалую хатынку, и мы бы снова стали счастливы.
- А вода в колодце? А вечно грязная посуда? А туалет за сараем? А помойная яма за усадьбой? А затапливаемый каждую весну погреб? А огороды, на обработку которых у вас уже нет никаких сил? А врачи, которых днем с огнем не найдешь и не дозовешься? - напоминал им я все то, на что они только и жаловались все последние годы.
- То все ерунда, - отвечала мама.

Мне, затеявшему весь их переезд, и считавшему, что я сделал для родителей огромное и важное дело, слышать это было больно и крайне неприятно. Эта ситуация еще раз показала, что все Великоиваненки (как, наверное, и я сам) никогда не ценят того, что имеют. Вечно подавай им что-то другое…

В период этого кризиса родители очень болезненно переносили все неприятности, связанные с новой квартирой. То соседи ремонт затеяли (о ремонте в их собственном жилище, который предшествовал их переезду, они даже и не думали), то кран начал прокапывать…

Один раз мама звонит мне по телефону:
- Ваня, бистрiше бiжи до нас, у нас тут цiла трагедiя!
- Что случилось? - с ужасом спрашиваю я.
- Та побачиш сам, - отвечает она.
Бегу, на ходу застегивая пуговицы и не зная, чего и ожидать.
Прибегаю.
Оказывается, согнулся и вывалился гвоздь, на котором висело кухонное полотенце. А папа не может забить его обратно...

Тем временем я, наконец, полностью рассчитался со своими кредиторами (для этого, прада, пришлось переодалживать деньги у других, чтобы вовремя рассчитаться с первым), использовав поначалу на эти цели и те две тысячи долларов, которые папе удалось выручить за дом в Миргороде.

Видя возникшее и постепенно нарастающее недовольство родителей, я решил вернуть им эти две тысячи, чтобы купленная им киевская квартира была полностью оплачена только мною. Подразумевая, что сами они, при желании и своем все нарастающем пессимизме, смогут вернуться (вот до чего дошло!) в привычный им Миргород (если в Киеве, оказывается, все так плохо) и там снова купить себе "хатинку". Тогда это еще можно было сделать за такие деньги.

К счастью, этот этап родительской хандры быстро, спустя несколько месяцев, прошел.

И вскоре папа, посоветовавшись с мамой, решил разделить эти 2 тысячи (по сути - выручку от продажи миргородского дома) между нами, тремя их наследниками. Тем самым решая вопрос о дележе их миргородского наследства (какое уж осталось!) еще при их жизни.

Вопрос о праве собственности на квартиру, полностью купленную за мои деньги, при этом вообще терял всякий смысл.

Так и сделали. Поделили эти 2000 так: Саше выделили 800 (как истратившему 200 долларов на ремонт миргородского дома перед его продажей), а нам с Людой - по 600. И все заинтересованные лица указанные суммы получили.

Этот факт никем и никогда не оспаривался. Сохранилась даже папина запись о расчете с Людой в одном из фрагментов его частично сохранившихся дневника:

Окончательно закрывая этот имущественный вопрос, отец оформил завещание на свою (по документам) квартиру в мою пользу. Я, кстати, даже не сразу узнал об этом.

То, что в общий состав затрат на квартиру входил и первоначальный ремонт, почти полностью сделанный Сашей, особого значения в имущественном плане не имеет. Ведь он делался им по своей инициативе, исключительно ради более комфортных условий проживания родителей. (Это ведь была новая квартира в новом доме, в которой до того никто не жил). И именно они его (результат ремонта) и использовали, в течение восьми лет проживания. Мне же, после смерти родителей, со сгоревшей, в конце концов, дотла квартирой, достался не этот ремонт, а необходимость делать заново совсем другой, гораздо более емкий и дорогой.
К тому же, я и сам внес серьезное дополнение в первоначальый ремонт, заменив все обычные окна и двери квартиры (на внутренней и на уличной сторонах сдвоенного балкона) на металлопластиковые (уже по ходу проживания родителей), а примитивные тепловые "регистры" - на современные отопительные батареи.

Пока же жизнь временно вернулась в нормальную колею.

Люда (довольно часто - с Андрюшей) приезжала к родителям один - два раза в неделю и всегда проделывала у них огромный объем работы. Она делала уборку в квартире, забирала в стирку накопившееся белье и стирала его дома. Она же купала родителей (сначала - изредка, позже - практически в каждый приезд). Привозила и продукты, но чаще не такие, которые были необходимы для ежедневного питания, а такие, которые правильнее было бы считать угощениями (виноград, дыни, выпечка, сырки и т.п.). Хотя бывали, конечно, и случаи, когда она привозила и повседневную еду, в небольших, разовых количествах.

Саша обычно делал огромную, на месяц, закупку дорогостоящих продуктов (мясо, птица, колбасы, сыры, масло, и т.д.), завозил их в дом папы и мамы и полностью забивал ими родительский холодильник.
Нередко он просто брал родителей в свою машину и вез их в какой-нибудь огромный супермаркет (например, в "Магеллан"). И там они вместе закупали все, что попадалось на глаза и нравилось.

Правда, на мой взгляд, не все из этих продуктов можно было есть пожилым людям, особенно, мясные копчености, твердые сыры и многочисленные сорта хлеба. Но были, конечно, в этих закупках и безусловно полезные всем рыба, кисломолочные продукты в широком ассортименте, а также любимая папой минеральная вода "Боржоми". (Позже, когда уж очень сильно разболелась мама, Саша организовал ее питание импортными диетическими смесями со 100%-ной усвояемостью).

Такими широкими жестами Саша, конечно, очень избаловал родителей. Однажды, когда я, как обычно, проверял содержимое холодильника, папа сказал:
- Надо сказать Саше, что икра уже заканчивается.
А говорил он совсем не о кабачковой или баклажанной икре.

Когда Саша женился повторно (а это официально произошло вскоре после переезда родителей в Киев), к решению "продовольственной программы" родителей подключилась и его новая жена Наташа. В их семье считалось, что она готовит очень вкусно и разнообразно. Наверное, так оно и было. Но когда я иногда пробовал (только пробовал!) эти "вкусности", то тут же резко начинал страдать весь мой желудочно-кишечный тракт. Настолько все блюда ее кухни были концентрированными, пережаренными и очень острыми. (Лично я уверен, что такое нельзя было давать не только пожилым людям, но и вообще никому, включая молодых и здоровых).

- Я всегда так готовила, готовлю и буду готовить! - как-то сказала она, отвечая на мое замечание по этому поводу, - Я люблю готовить вкусно!

К сожалению, по этой системе она кормила и всех членов своей семьи (себя, своего сына от первого брака Женю, Сашу и его детей).

А мы с Галей ежедневно обеспечивали родителей самой обычной, но совершенно свежей, по-настоящему нужной и, безусловно, полезной едой. Той, которой и сами питались. Варили не слишком крутые борщи, рассольники и диетические супы, разные каши, компоты. Закупали для них и исходные продукты, из которых готовила и сама Лидия Ивановна (до тех пор, пока она была еще на это способна): овощи, зелень, муку, сахар, вермишель, растительное масло, куриное мясо. (Справедливости ради надо отметить, что в первые годы такими закупками занималась и она сама, пока она еще сохраняла требуемую для этого мобильность).

Практически каждый день, после работы, я сначала заходил к родителям (исключения бывали только в те дни, когда я задерживался на работе по производственной необходимости). По пути закупал для них свежий кефир, немного вареной колбасы или сыра, пачку масла (если оно кончалось), половинку хлеба или батона (они никак не могли отвыкнуть от их употребления в довольно больших количествах), а также что-нибудь из кондитерских изделий (которые у них никогда не выводились, причем, были в ассортименте): печенья, пряников, бубликов или конфет. Съедобное тут же механически укладывалось в холодильник, не всегда будучи даже замеченным.
Один - два раза в неделю я закупал (в основном, для папы) целую кипу газет (от пяти до десяти наименований). А также пару стаканов семечек (или арахиса).

Эти "мелочи", кстати, оборачивались для моей с Галей семьи вполне ощутимыми затратами, от пяти до десяти долларов ежедневно.
Я никогда не брал с родителей денег за все только что упомянутое, считавшееся обычными угощениями. Так же, как и за многое другое, например, за дежурство консьержей в подъезде. Из своей пенсии родители оплачивали только коммунальные услуги, тогда еще весьма умеренные, причем со значительными льготами, так как папа к этому времени имел статус участника боевых действий в годы ВОВ. На что-то еще для себя, самостоятельно, родители тратили совсем немного, как правило, на овощи или фрукты. И чаще всего, просто ради того, чтобы мама могла прогуляться на один или другой рынок.

В более поздние времена я всегда, каждый день, после своей работы, разогревал им ужин (или готовил, чтобы он был наисвежайшим), варил компот или заваривал чай, кормил их, по ходу приема пищи узнавал об их текущих делах и потребностях, затем мыл посуду, и только после этого уходил домой.

О всех закупках продуктов для семьи родителей Иван Андреевич в своем дневнике делал стандартные записи: "Ваня приніс...", "Ваня заніс...", "Саша завіз..." Как будто бы главной составляющей закупок была именно транспортная (или погрузочно-разгрузочная). И чрезвычайно редко - "купив".

В течение дня, примерно два - три раза в неделю, к родителям заходила Галя, чтобы пообщаться с ними. И общались они иногда часами. Даже песни пели. Пока ее присутствие уже не начинало им мешать (например, посетить санузел, чего они очень стеснялись). В редкие дни, когда возможности зайти в гости не было, Галя звонила им по телефону. И родители настолько привыкли к этим ежедневным звонкам, что уже совершенно их не ценили. В дневнике отца по этому поводу фигурируют записи типа: "звонила просто так", "ни о чем", "ничего конкретного", "лялякала", "как обычно" и т.п. Зато 09.02.04 он записал: "Галя з нами майже не родичається". Забыв о ее ежедневном приготовлении еды для них, и даже о том, сколько раз она ходила в собес хлопотать о его пенсии. Или как она возила его по своей инициативе в районную поликлинику (на городском транспорте).

А ведь после рождения нашего внука Димы Галя значительную часть своего времени должна была уделять еще и ему!

Все, делавшееся нами для родителей, должно было, по-моему, полностью оправдать их переезд в Киев (в т.ч., и в их собственном мнении) и помочь им преодолеть период адаптации.

Но однажды папе надоели наши с Галей диетические супы и каши, он взбунтовался и повыливал их все в унитаз (а было их два или три вида, свежих, недавно сваренных, и стояли они в банках и кастрюльках в холодильнике). А после этого позвонил всем "детям" и пожаловался, что им с мамой нечего есть.

И все побросали все свои дела и работы, стремглав понеслись к себе домой, наготовили всего, как на день рождения, и вечером, все вместе, притащили все это "проголодавшемуся" папе. И его совершенно не побеспокоило то, что люди из-за этого бросали работу и преодолели десятки километров по городу (некоторые, в общественном транспорте), фактически, только ради того, чтобы просто успокоить его.

А о нас с Галей родственники с тех пор стали практически открыто говорить, что мы ухаживаем за родителями "не так, как надо", держим их "полуголодными".

Когда кто-то из родителей заболевал, я брал на себя (впрочем, примерно наравне с Сашей) обеспечение их всеми необходимыми лекарствами. В такие дни я бывал у родителей и утром, до работы (при этом довольно часто бывало и так, что они тогда еще спали), и вечером, после нее.

А в выходные дни я бывал у родителей по три - четыре раза в день. Но всякий раз не задерживаясь надолго, потому что в такие дни там бывали почти все остальные родственники, включая внуков, и в квартире возникала форменная толчея.

В первые два года жизни в Киеве мама считалась практически здоровой (и вела себя, как здоровая), а папа - довольно тяжело болеющим.
Подробнее о болезнях папы написано ниже, в специальном подразделе данной темы. Потому что описание его болезней в чисто хронологической последовательности, вперемешку со сведениями об исключительно тяжелой болезни мамы, не позволило бы составить цельную картину именно о его состоянии.

Пока папа с мамой были еще при относительном здоровье, они довольно регулярно приходили в гости и к нам с Галей. (Жили то через один подъезд!) Мы тогда устраивали общие обеды или ужины, а чаще всего - совместные просмотры спутниковых телеканалов, тогда еще бывших экзотикой. Как правило, смотрели российские "Фабрики звезд", которых в нашем телевизионном кабеле тогда еще не было, или зарубежные футбольные трансляции.

К сожалению, и с переездом в Киев родители не смогли избавиться от приобретенной ими еще в молодости привычки иметь многочисленные секреты, даже от самых близких им людей.

Разумеется, родители так и не раскрыли детям свои главные секреты, относящиеся к периоду немецко-фашистской оккупации нашей страны и этапам ее освобождения.

Теперь, когда хранение соответствующих "секретных" сведений потеряло всякий смысл, а их содержание автору настоящего повествования все равно стало известным, они подробно описаны в соответствующих главах (с 4-й по 9-ю).

Других, гораздо менее значимых секретов, у родителей тоже всегда хватало.

В пожилом возрасте они стали особенно обидчивыми (что, в общем-то, естественно и понятно), к обслуживающим их людям имели многочисленные, зачастую - совершенно пустяковые претензии, которые, однако, почти никогда не высказывали вслух. Зато по "огромному секрету" жаловались Гале на Наташу, Наташе - на Галю или Люду, Люде и Саше - на меня и Галю, мне - практически на каждого другого, хотя я, в отличие от всех остальных, в таких случаях довольно резко обрывал их, не желая участвовать в этих своеобразных сплетнях. Или тут же находил оправдание тем, на кого они пытались жаловаться. А это вызывало их очередное недовольство и впоследствии стало одной из причин, из-за которых я постепенно приобрел среди остальных родственников репутацию грубого и "жестокого" человека. (О других причинах напишу далее.)

Основной же причиной появления многочисленных секретов родителей с возрастом стала материальная.

Не испытывая никаких материальных затруднений, и, похоже, даже понятия не имея, как живут в Киеве другие пенсионеры, Иван Андреевич и Лидия Ивановна имели возможность откладывать почти всю свою пенсию на так называемый "черный день" (хотя, как показала жизнь, не особенно тратились они даже и тогда, когда он наступил).

Откладывали, копили, но, частично, - все-таки, и тратили. Но эти свои траты они всегда держали в секрете ото всех. По крайней мере, старались, чтобы никто об этом ничего не знал.

В частности, родители оказывали почти постоянную (а может, и безо всякого "почти") материальную поддержку внуков-студентов Андрея и Виталия. Не знаю, в каком объеме и как часто (ведь это навсегда осталось их большим секретом), но иногда вскользь проскакивала цифра порядка одной тысячи гривен за семестр (наверное, это касалось только Андрея; хотя, может быть, по особо большому секрету, получал материальную поддержку от дедушки и бабушки и Виталик, утверждать не берусь). Эта гривневая тысяча тогда равнялась 200 долларам.

В данном конкретном случае секретность являлась, на мой взгляд, частично оправданной, так как она исходила из противоречия двух весомых факторов: некоторой исходной неравности ребят по материальному положению их родителей, с одной стороны, и педагогического принципа равной ценности и значимости всех детей - с другой. Не знаю уж, как из этого противоречия выкручивались Иван Андреевич с Лидией Ивановной, но что выкручивались - это факт. Иначе такой информацией надо было бы только гордиться, а не скрывать ее.

Мы с Галей поддерживали материально только Андрея. Давали от 100 до 200 долларов за один раз, то в семестр, то на каникулы. Если в нашей помощи и были редкие исключения, то исключительно по дисциплинарным соображениям.

Знаю, что дедушка и бабушка давали кое-что обоим внукам и на карманные расходы. В том числе, и по секрету друг от друга (имеются ввиду "внутренние" секреты между дедушкой и бабушкой). Наверное, с тех пор у них и появились индивидуальные кошельки, которые они прятали каждый под своей подушкой.

Одним из примеров сокрытия своих расходов стало секретное зубопротезирование мамы. Хотя, зачем его надо было скрывать? Возможно, чтобы ее не отговорили от этого?

Так или иначе, это "лечение" оказалось в итоге крайне неудачным. Достаточно болезненным, и без малейшей реальной пользы. Установленными в самой дешевой больнице и из самых дешевых материалов "зубами" пользоваться было совершенно невозможно. Можно было только посидеть с ними при гостях и о чем-то побеседовать с ними, однако даже при этом соблюдая осторожность (чтобы не выпали).

Другие виды секретных затрат родителей подолгу скрывались ими, как потом оказывалось, по вполне объяснимым соображениям. Так как были они, мягко говоря, необдуманными и неразумными.

Например, Иван Андреевич ввязался в телевизионное мошенничество с разгадыванием слов или других головоломок. И все никак не мог понять, почему он звонит, звонит, а ему не только обещанного приза не дают, а даже и не говорят с ним. Разве что отвечают:
- Подождите пару минут, у нас образовалась небольшая очередь.
Ждал он эти "пару минут" и по полчаса, и больше, пока не кончалось терпение и он не бросал, наконец, трубку. А в конце месяца обнаруживал большие суммы в телефонных счетах.
А тогда мама тайком от нас бегала в кассу, чтобы погасить их, а мы с Галей чтобы их так и не увидели.

Нам с Галей как раз тогда было практически некогда оплачивать свои счета за коммунальные услуги (из-за маленького Димы, которым 3 - 4 дня в неделю занималась и Галя, помогавшая Юле, а также из-за диких очередей в кассах по субботам), но Лидия Ивановна никогда не предлагала нам оплатить вместе со своими счетами еще и наши. И наоборот, когда Галя находила, наконец, время для похода в кассу, то всегда предлагала родителям оплатить заодно и все их счета. А мама практически всегда отвечала:
- А мы уже свои оплатили! Мы не любим быть должными, и всегда платим в первый же день.

Так почему же в таком случае было не оказать услугу и нам? Трудно было вспомнить, сколько (и каких) услуг постоянно оказывали им мы?

Окунувшись в мир городской цивилизации, Иван Андреевич стал иногда делать довольно нелепые заказы тех или иных товаров по телефону, в частности, "чудодейственных" средств "от всех болезней", которые при проверке оказывались, в лучшем случае, какой-нибудь медной или хромированной пластинкой. А деньги за них брались не маленькие, как за ценнейшее медицинское средство.

А иной раз "товары" приносили на дом и безо всякого заказа. Звонят в дверь, и говорят:
- Тут проживает участник войны (такой-то)?
- Тут, - отвечает ничего не подозревающий Иван Андреевич.
- Наша компания ("Сервис плюс", "Забота", "Союз ветеранов" и т.п.) приготовила всем участникам ВОВ подарки. Получите и распишитесь!

И папа впускал в квартиру этих "гостей", которые чаще всего оказывались жуликами или ворами. Они тут же торжественно вручали "подарки" - пластмассовые стаканы или чашки, набор розеток с выключателями, рулоны туалетной бумаги или аналогичную дребедень.
Папа сиял от счастья.
- А еще в нашей компании проводится льготное финансирование ветеранов войны, - продолжал "представитель", - сейчас даете нам тысячу гривен, а через месяц получите уже 1200.
И папа давал.
Тот (та, или те) брали деньги, совали папе какую-то квитанцию, пожимали руку и уходили. Естественно, навсегда.
А озадаченные родители, покрутив в руках минут пять "подарки" и квитанцию, вдруг начинали понимать, что их просто облапошили, и что они отдали 1000 гривен неизвестно кому. Вот за эти самые две чашки.

И тогда начинались слезы, рыдания и взаимные упреки.
Признаваться в таких промахах им не хотелось, и это ставало очередным их "секретом".
Но иногда они, все же, не выдерживали и делились обидой с кем-нибудь из нас, своих детей. Опять таки, "по секрету".
- Как будто каким-то гипнозом на нас подействовали, - жаловался папа.
А весь этот "гипноз" состоял лишь в слове "подарок", ради которого он и открывал дверь незнакомым людям.

Абсолютно ничем не обоснованными были факты сокрытия родителями (от меня!) случаев приобретения моим братом Александром двух автомобилей (сначала для себя, а вскоре и для своей жены), а также их совместной поездки на осмотр участка на кладбище (где им предстояло быть впоследствии захороненными).
Зачем было прятать эти хорошие дела за завесой секретности?

Таким же "дутым" секретом (на этот раз - уже от Саши) являлся и "секрет" родителей о том, что они подарили мне на новоселье (еще в те времена, когда оно было в нашей новой квартире № 285) ковровую дорожку. На первый взгляд, такой секрет кажется просто бессмысленным, до неправдоподобия. Но такое было, и объясняется это, видимо, только тем, что эта дорожка была куплена ими за те деньги, которые незадолго до этого им подарил именно Саша (типа, на хозяйственные расходы).
Ну и что? Разве они были не вправе распорядиться этими деньгами по собственному усмотрению? Так нет же, жить без секретов они просто не могли.

Может, они считали такое свое поведение деликатностью?

К разряду секретов относилась и вся информация о подарках к любому дню рождения. (И это между ближайшими родственниками!) Причем, относилась эта конфиденциальность как к тем подаркам, которые дарили родители, так и к подаркам, которые они получали.
Объективной основой такого рода секретности является неизбежная в наше время социальная дифференциация, даже в рамках одной семьи, которая так плохо увязывается с общественными и педагогическими принципами социалистической эпохи. Однако, главным ее источником, наполнителем и катализатором, все же, является общий моральный климат и нелепые традиции семьи.

Беспрецедентная щедрость при подготовке и вручении подарков детям в молодые годы родителей сменились на свою противоположность ближе к их старости. И совсем не из-за нехватки денег (их они в этом возрасте, фактически, уже ни на что и не тратили, кроме символической квартирной платы). Просто ими овладел азарт к их накоплению.

Однажды родители поздравляли меня с днем рождения, долго переминая в руках банкноту в две сотни гривен, якобы подготовленную мне в качестве подарка. (А на самом деле, специально для этой цели врученную им пятью минутами раньше моим братом, опять-таки, по секрету от меня. Я узнал об этом чисто случайно.) Ну не хотелось им с нею расставаться, и все тут! Но таки вручили...

В немалой степени унаследовали от родителей склонность к секретам и все мы, дети Ивана Андреевича и Лидии Ивановны (в предыдущих абзацах - только пара примеров этого). Только мы формировались в другое (и каждый - в свое) время, при совершенно других жизненных обстоятельствах, поэтому и наши секреты стали уже несколько иными. Хотя, повторюсь, в значительной (и даже главной) мере они были и остаются обусловленными именно семейными традициями.

Оберегая нервы родителей, Саша скрыл от них свою сильнейшую аварию (опрокидывание автомобиля в кювет), случившуюся с ним на автотрассе Киев - Харьков вследствие ДТП, когда в его автомобиле находились все члены его семьи. В живых все они остались только чудом. В дневнике Ивана Андреевича это событие зафиксировано (18.09.04) следующим образом: "Саша їхав на Миргород, і машина поламалась". И 21.09.04: "Машину Саші зремонтують в четвер".

Секретчики...

Что касается лично меня, стоит отметить, что с тех пор, когда я совершил два самых весомых в своей жизни самостоятельных поступка, причем, вопреки воле родителей (работа на лесоповале в Тюменской области и женитьба), я уже практически ничего и ни от кого больше не скрывал. (За исключением того, что являлось служебной или коммерческой тайной, или же стававших известными мне личных секретов других людей). В связи с этим, у меня напрочь отпала необходимость что-либо врать или выдумывать. И при этом еще и запоминать, что я по тому или иному поводу говорил тому или другому человеку раньше.

За счет такой чрезмерной своей открытости и откровенности я, как оказалось позже (в дополнение к упоминавшемуся ранее демонстративному нежеланию обсуждения внутрисемейных "секретов" и сплетен), постепенно приобрел (среди части родных) репутацию циника, жестокого и грубого человека.
И это - в среде людей, которые всю свою жизнь строили на противоположных принципах - максимальной закрытости информации о себе.

Люди, которые меня хорошо знают и понимают, в т.ч., чужие, давно уже перестали спрашивать у меня о том, на что может последовать неприятный для них ответ. Потому что знают - я отвечу честно.

Считаю семейные секреты нелепыми и даже вредными, так как они медленно, но уверенно разрушают семейные отношения.

В 2001 году, в период работы Юли в посольстве Австрии, стало понятно, что в этом году у нее должен появиться ребенок.
В мае, еще в состоянии только начавшейся беременности Юли, они с Олегом успели побывать на Кипре. А затем начались ее более бережное отношение к здоровью и подготовка к роли мамы.

В связи с приближающимся сроков родов, встал вопрос о продолжении Юлиной работы или ее увольнении. Во всех предыдущих аналогичных случаях посольство настаивало на увольнении беременных сотрудниц, что все они и делали. Но в случае с Юлей, успевшей зарекомендовать себя с наилучшей стороны, посол сам порекомендовал ей уйти в отпуск, связанный с рождением ребенка, а потом, через год, снова вернуться на прежнее место. Так и сделали.

4 декабря 2001 года у Юли и Олега родился мальчик, которого назвали Димой. Процесс проходил в роддоме на Севастопольской площади, считавшимся тогда одним из лучших в городе.

Этот день, по совершенно случайному совпадению дат, оказался последним календарным днем проведения всеукраинской переписи населения. В учетном листе Димы, в строке "возраст", было записано: число полных (исполнившихся) лет - 0, число месяцев - 0, число дней - 0. Но в число переписанного населения он, все-таки, успел попасть.

В день выписки из роддома, примерно 10 декабря, стоял довольно крепкий мороз, порядка двадцати градусов. Тем не менее, Юлю и Диму встречала колонна из нескольких автомобилей (не менее четырех), забитых друзьями Юли и Олега. Были и мы с Галей, ставшие с рождением Димы дедушкой и бабушкой.
Было много цветов, и для мамы, и для сотрудников роддома.

Уже во дворе, не взирая на мороз, фотографировались, стреляли бутылками шампанского. Те, кто не был за рулем, тут же и выпивали его (кто из пластиковых стаканчиков, а кто - прямо из бутылок), закусывая конфетами из коробок, находившихся прямо на капотах автомашин. И только после этого начали разъезжаться по домам.
В данном конкретном случае, все близкие молодой мамаши показали себя настоящими друзьями. Фото описываемой сцены (правое разворачивается):

Кое-кто, в т.ч., мамаша с ребенком, сразу спрятались от мороза в машины

Отлично проявило себя и австрийское посольство. В связи с рождением ребенка Юле выплатили какое-то (не маленькое) финансовое пособие и подарили электронный (цифровой) фотоаппарат, которые в то время только начинали появляться в нашей продаже.

А спустя 10 месяцев попросили выйти на работу. На два месяца раньше, чем первоначально договаривались, зато только на половину рабочего времени. Это Юле подходило как нельзя лучше, и она с удовольствием приняла такие условия, проработав на них затем еще около года.

18 апреля 2002 года, через четыре с половиной месяца после рождения Димы, в семье моего брата Александра и его второй супруги Натальи родилась девочка, названная Викторией. (Таким образом, по степени родства она явилась тетей Диме, несмотря на то, что оказалась даже немного моложе его).

В день их выписки из роддома, в последней декаде апреля, стояла чудесная весенняя погода, солнечная и теплая. Но никто из декларировавшихся ранее многочисленных друзей Натальи в момент ее выписки не появился, ни один человек. У каждого сложились какие-то непреодолимые обстоятельства или обнаружились какие-то неотложные дела. Наташу и Вику из роддома встречали и забирали только Саша и я.

К сожалению, мои родители (особенно, Иван Андреевич) очень редко интересовались своим правнуком, несмотря на крайне тяжелое состояние его здоровья, особенно в раннем его возрасте. Или, хотя бы, вспоминали о нем. Например, в записи в дневнике от 24.06.2004 Иван Андреевич пишет: "День народження Вані. Там були Олег і Юля". Спрашивается, а Дима? Он куда-то в этот день испарился?

Или запись от 04.12.04:

А где же хотя бы какое-нибудь упоминание о дне рождения Димы? (Имевшем место именно в этот день).

Ни о ком другом Иван Андреевич не забывал. Вот уж где было настоящее отчуждение! А еще обвиняли кого-то. Или обижались:

"Бо ми не узнавали за Діму"...

Нагрубил? Просто с горечью на душе упрекнул, за то что они действительно не интересовались состоянием здоровья тяжело больного ребенка в стадии сильнейшего обострения. О котором мы с Галей их до того информировали.

В середине весны 2002 года отец, несколько недель подряд бывший особенно хмурым и озабоченным, зачем-то попросил у меня немного ацетона. (Тогда я еще не знал, что они с мамой обзавелись еще одним, просто таки чудовищным секретом, скрываемым ото всех).

На мой вопрос, зачем он ему нужен, он ответил, что хочет послушать свои старые музыкальные записи на магнитных лентах, сделанные еще на бобинном магнитофоне (они существовали задолго до кассетных). А поскольку ленты эти во многих местах порвались, то ему необходимо их склеить.

Я дал ему какой-то растворитель, вроде бы, вполне его удовлетворивший, и на некоторое время совсем перестал думать о старой музыке.

Но однажды, когда я, как обычно, зашел к родителям после работы, я услышал в квартире угрюмо-монотонный голос, который сразу же узнал. Это была аудиозапись гипнотизера Анатолия Кашперовского, который был очень модным и популярным в начале 1980-х годов. И который посмел вести прямые сеансы внушения в телевизионных трансляциях. Для всех подряд, совершенно не учитывая ни состав зрителей-слушателей, ни состояние их психики, ни наличие у них целого комплекса различных болезней.

На большинство зрителей эти сеансы никак не влияли, кое-кому - сенсационно помогали избавиться от многолетних недугов, а у некоторых вызывали расстройства психики или ухудшение хода их хронических болезней. Некоторые больные в результате этого просто умерли, хотя прямо доказать причинно-следственную связь между сеансами Кашперовского и гибелью больных было, конечно, невозможно. Самым большим достоверно зафиксированным эффектом от этих сеансов-лекций было рассасывание у некоторых пациентов послеоперационных рубцов.

Тем не менее, набив карманы на этих и других массовых сеансах (в частности, от выступлений в домах культуры и дворцах спорта), Анатолий, от греха подальше, смылся в Америку и отсиживался там примерно 20 лет. А некоторые наши граждане продолжали "лечиться" его записями и дальше.

И вот именно этот голос, голос скандально известного психотерапевта, звучал теперь в квартире моих родителей, а они внимательно его слушали. И, как оказалось, слушали уже две недели подряд, когда я был на работе.

На мой прямой вопрос, зачем они слушают записи этого шарлатана, родителям не оставалось ничего другого, как рассказать о настигшей их огромной беде.

Оказалось, что во время лечения зимой какой-то сравнительно безобидной простуды мамы, лечащий врач случайно обнаружил в ее правой груди подозрительное уплотнение. И настойчиво порекомендовал ей обратиться к участковому онкологу.

Точнее говоря, обнаружил он аномалию не столько случайно, сколько по жалобе мамы, которая сказала, что у нее что-то побаливает справа.
Онколог же без каких-либо колебаний выписал направление и сказал:
- Вам надо срочно обратиться в городскую онкологическую больницу, что на улице Верховинной. Там, правда, большая очередь желающих попасть на прием, но чем раньше Вы туда обратитесь, тем быстрее в ней окажитесь и тем быстрее она подойдет. И Вы окажетесь на приеме у нужного Вам специалиста.

Новость эта буквально ошеломила маму и папу. И именно поэтому несколько недель они были крайне озабоченными, молчаливыми и хмурыми.

А потом кто-то из них вспомнил о Кашперовском. И даже о том, что кому-то из маминых родственников (кажется, ее сестре Вере) его сеансы даже от чего-то там, вроде бы, помогли. И вот тогда папа попросил у меня ацетон…

От момента первого выявления опухоли участковым врачом до момента, когда я застал родителей за прослушиванием аудиозаписи Кашперовского, прошло (точнее, было потеряно) около полутора-двух месяцев.

Как оказалось немного позже, болезнь к этому времени пришла уже к концу второй своей стадии (из четырех существующих). То есть, рак проделал уже около 50% своей разрушительной работы. Хотя внешне казалось, что болезнь только недавно образовалась.

В соответствии с медицинской точкой зрения на динамику развития таких болезней, первое, улавливаемое только в микроскоп новообразование, появилось в организме мамы ориентировочно в 1997 году (за пять лет до этого).

И если бы в июне-июле 2002 года Лидии Ивановне не была оказана реальная медицинская помощь, все для нее закончилось бы еще до завершения этого года. Например, если бы она оставалась до того времени в Миргороде.

Как только я с ужасом узнал о диагнозе мамы, немедленно принялся за организацию ее лечения. Подключил к этому всех своих знакомых и коллег, многие из которых работали в сфере лечения онкологических больных, и с которыми я был связан профессиональными и деловыми отношениями.

Прежде всего, по моей просьбе маму приняли на осмотр и консультацию в Киевской онкологической больнице (ее второе название - Киевский городской онкологический центр), без какой-либо очереди вообще. Она просто посидела в коридоре минут 15. (Другие больные месяцами находятся в этой очереди еще дома, уже записавшись в нее, и многие из них помирают, так и не дождавшись даже своего первого приема у врача).

Причем, чтобы Лидии Ивановне не надо было ездить несколько дней на консультации и предварительные исследования через весь город, Т.Н.Волевахина, заведующая одним из ключевых отделений больницы (радиологического), зарезервировала койку в палате своего стационара и устроила на нее мою маму.

В первый же день неутешительный диагноз был подтвержден. И пальпированием, и рентгеном, и специальной пункцией с последующим лабораторным анализом на цитологию.

Параллельно я проконсультировался с ведущими специалистами Минздрава Украины и Института онкологии и рентгенологии (нынешнее его название - Институт рака) о способах оптимального лечения гипотетической больной, страдающей раком молочной железы, не говоря им о том, что ею является моя мать. И получил следующую оптимальную схему лечения: оперативное удаление опухоли с последующей радиотерапией и (в определенных случаях - или) химиотерапией, в зависимости от конкретного случая.

В свою очередь, оперативное удаление может быть разной степени радикальности, в зависимости от стадии процесса и размера очага поражения.

В любом случае, применение оперативного удаления в сочетании с другими формами лечения является наиболее надежным и эффективным.

Однако, в онкологической больнице мне стали объяснять, что женщинам в возрасте старше 70 лет (а маме было уже почти 76) оперативное лечение лучше не делать. Во-первых, они плохо переносят общий наркоз, а, во-вторых, им, мол, это не так уж и нужно. Уже немало пожили, еще несколько лет проживут - вот и хорошо. Вот если бы ей было до сорока…

И меня начали уговаривать ограничиться двумя видами терапии (лучевой и химической).

Тогда я добился включения в состав консилиума людей, ранее рекомендовавших мне начинать лечение именно с операции. Но когда один из них (проф. Д.С.Мечов) узнал о возрасте пациентки, то тоже засомневался в необходимости операции.

И только после окончательного личного осмотра, когда специалисты увидели реальные размеры опухоли, стало понятно, что оперативного вмешательства не избежать. Причем, вмешательства радикального, с полной ампутацией правой груди.
И маму стали готовить к операции.

Но тут вдруг она запаниковала. Нет, она не кричала и не отбивалась, но ее кровяное давление сразу подскочило почти в два раза. И целую неделю пришлось бороться именно с этим.

Затем больную подвергли интенсивному одноразовому предоперационному гамма-облучению, чтобы новообразования стали более контрастными, немного изменили свой цвет и как бы "съежились", и тем самым более резко выделились на фоне нормальной ткани.

9 июля 2002 года операция была сделана. Оперировал В.М.Дроздов, тогда - заведующий операционным отделением, ассистировала его первый заместитель В.П.Паукова. Анестезиолог удачно вывел пациентку из состояния наркоза. Правда, Лидия Ивановна впоследствии рассказывала, что сам наркоз не был слишком уж глубоким, и что самые болезненные моменты удаления она немного чувствовала. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, что удаление опухоли было проведено, а пожилую женщину после операции удалось разбудить.

Затем проходила реанимация и реабилитация, в условиях стационара. Других киевлянок а аналогичным методом лечения просто отправляли домой, и на все процедуры они вынуждены были являться в больницу, находясь в тяжелейшем послеоперационном состоянии.

А наша мама была под постоянным присмотром всех уже ранее названных лиц, а также лечащего палатного врача и многочисленных медсестер.

И всех этих специалистов я всякий раз в разных формах благодарил (в основном, - деньгами).

Мой брат Александр предлагал мне разделить эту "благодарность" пополам, но я тогда отказался, решив обойтись собственными силами и ресурсами. В основном, из-за того, что не хотел ни с кем делить ответственность за результат организованного мною лечения. (Саша тогда давал только небольшие карманные деньги ухаживающим за мамой и делающим ей уколы медсестрам).

Несомненной заслугой брата явилось то, что он еще тогда, когда это было довольно технически сложно, смог организовать дальнюю беспроводную телефонную связь (подобную ныне распространенной внутриквартирной) для постоянной телефонной связи мамы с окружающим миром. (Мобильных телефонов, напоминаю, у нас тогда еще не существовало).

Почти все наши родственники часто (лично я - ежедневно) проведывали маму в больнице. В сестринском отделении постоянно висел мой личный белый халат, и я почти в любое время мог зайти в палату.
Ежедневно были у больной и другие члены нашей семьи, но они - как бы по скользящему графику, поочередно меняя друг друга.

Саша несколько раз привозил на встречи с мамой и папу.

* * * * * * *

Была середина лета, мы с мамой потихоньку выходили во двор больницы и подолгу просиживали на скамейке в тени деревьев, делясь новостями и вспоминая прошлую жизнь. Говорили о многом, но даже и в этот момент - все еще не обо всем...

Когда раневая травма затянулась и подзажила, маму начали подвергать направленному локальному облучению в больших дозах. Это поначалу было совершенно не ощутимо, но уже через несколько сеансов стало вызывать частые приступы тошноты. Сначала от этого помогали лимоны, но на конечной стадии облучения не помогало уже ничто. Обнадеживало только то, что с каждым сеансом их оставалось все меньше.

Наконец, радиотерапия была завершена, и маму после окончательного осмотра выписали домой. Делать еще и химиотерапию посчитали не нужным.

Дома была привычная бытовая обстановка и более приятная моральная атмосфера (в больнице замучивали постоянными разговорами о своих болезнях соседки по палате), поэтому у мамы довольно быстро пошло послеоперационное выздоровление. Правда, приступы тошноты, все еще вызывавшиеся как самой онкологической интоксикацией, так и интоксикацией после гамма-терапии, продолжались, потихоньку затухая, еще несколько месяцев.

Периодически, сначала ежемесячно, а потом - раз в два - три месяца, в сроки, намечаемые оперировавшим маму хирургом, мы с Сашей возили маму на контрольные проверки в больницу (Саша - за рулем, я - с пакетом и конвертом "благодарности"). И до поры-времени все у нас шло самым лучшим образом. Я тратился на подарки для врачей, а Саша - на бензин (ездили, как правило, на его автомобиле).

Несколько раз меня с мамой возила Юля, еще пару раз я использовал для этого и служебный автомобиль директора нашего предприятия.

Летом 2003 года родители чувствовали себя неплохо, поэтому мы с Галей оставили их на время под попечительство Люды, Саши и, частично, - Олега, а сами, вместе с Юлей и Димой, на три недели заехали в домики на Днепре в районе Канева. На выходные туда к нам подъезжал и Олег.

Все там было неплохо, но Дима очень скучал за папой. Все время, особенно, в первые три дня, жалобно, почти сквозь слезы, то ли твердил, то ли спрашивал (еще почти не умея разговаривать!): "Дю папа! Дю папа? Дю папа? ... " И так - почти непрерывно.

За время нашего отсутствия происшествий в семье родителей, к счастью, не случилось.

А то, что персонально я в этот период находился в недолеченном послеоперационном состоянии (из-за запущенного в течение 25 лет геморроя), в расчет почти никем не принималось.

Спустя полтора года после операции (в начале 2004 года) правая рука мамы начала сильно краснеть, опухать и отекать. Для предохранения от этих явлений ей приходилось все чаще поднимать руку и долго держать ее в таком положении, используя какую-нибудь опору.

Правда, начались эти явления намного раньше. В дневнике Ивана Андреевича есть запись о болях в руке мамы еще за 22.09.03: "чи пересиділа в машині, чи через те, що впала в кімнаті, коли бігла відчиняти двері Саші". (Так или иначе, но надо же хоть кого-то обвинить!)

В больнице ей объяснили, что это типичное для послеоперационного периода рожистое воспаление, и назначили какое-то довольно простое лечение (желтый стрептоцид и еще что-то в этом роде).

На самом деле все было совсем не просто. Указанные симптомы означали, что метастазы (разветвления) опухоли, ранее имевшие характер практически незаметной паутинки на периферии раны (ведь глубже ребер резать было невозможно) теперь довольно интенсивно разрослись в послеоперационных рубцах и перекинулись в лимфатический узел правой подмышечной зоны.

Первопричиной этого послеоперационного осложнения было очень запоздалое начало лечения, уже в самом конце второй стадии болезни, когда и опухоль была уже очень большой, размером с яблоко (мелкими считаются только опухоли размером примерно до 5 миллиметров), и сеть мелких метастазов ею уже была создана и разбросана.

Для борьбы с "рожей", "гранулемой", а фактически, - с метастатическим пучком в подмышечном лимфоузле, нам предложили с помощью несложной операции просто удалить этот узел. (Реально это должно было замедлить распространение метастазов по организму. О которых медики тогда все еще пытались не говорить).

Так и сделали. На сей раз операцию проводили под местной анестезией, в той же больнице. Случилось это 23.10.2003 г., как раз в день рождения Саши (ему исполнилось 42 года) и Олега (который достиг своего 33-летия).

Прошла операция довольно удачно. За мамой понаблюдали некоторое время (менее двух дней) в хирургическом отделении и отпустили домой. Опухоль руки спала и довольно долго маму не тревожила.

Мы четко, по графику, продолжали контрольные поездки в больницу. И всегда их результат был хорошим. Все нежелательные процессы в организме существенно замедлились. Способствовал этому, кстати, и возраст мамы, так как в пожилом возрасте все обменные процессы, и полезные, и вредные, очень замедляются.

У папы и других родственников даже начали закрадываться сомнения: а БЫЛ ЛИ у мамы рак вообще, и ОТ ТОГО ли ее лечили?

И эти сомнения все чаще начали высказываться вслух. А, поскольку лечение организовывал именно я, это звучало уже в виде претензии лично ко мне.

В какой-то мере способствовали этим странным сомнениям сказанные однажды участковым терапевтом слова о том, что мама, в конце-концов, умрет не от рака, а от какого-нибудь обычного заболевания, как это и бывает у всех пожилых людей. (Она как раз и имела ввиду упомянутую выше замедленную скорость обменных процессов, или, по-научному, - метаболизма).

Объективно, это само по себе являлось доказательством высокого качества проводимого лечения. Живи папа с мамой, как и раньше, в Миргороде, такой вопрос не возник бы, а проблема уже давным-давно разрешилась бы естественным образом.

С другой стороны, предположение о том, что маму лечили "не от того", пусть даже высказывавшиеся поначалу довольно редко, меня категорически не устраивало. Потому что тем самым сводились на нет все мои невероятные усилия по организации лечения, а также теоретическая подготовка и практические навыки лучших украинских специалистов-онкологов (привлеченных мною), в полной мере реализованные ими уже по ходу лечения Лидии Ивановны.

Это было, по существу, уже самой обыкновенной человеческой неблагодарностью.

Кстати, этой самой благодарности за лечение мамы, хотя бы в виде одного слова "спасибо", от папы я так ни разу и не услышал. Как будто бы все шло и решалось само по себе. В семье моих родителей с проявлениями радости и благодарности вообще было очень туго.

Вот официальное итоговое заключение медиков:

Здесь прямо названы 4 (четыре) вида (или этапа) онкологических болезней: рак молочной железы (сокращение Са здесь означает "канцер", а не кальций), метастазы (M/S) в мягкие ткани послеоперационного (п/о) рубца, метастазы в легкие, метастатический плеврит. А все потому, что лечение начали со стадии II-Б, см. второе подчеркивание, "спасибо" Анатолию Кашперовскому и тем, кто в него верил (в частности, папе и самой маме).

Так "от чего" мы, все таки, лечили Лидию Ивановну? От "того" или "не от того"?

Когда я рассказал об этом своему брату, он с энтузиазмом подключился к решению этого вопроса. Нашел наиболее подходящие (по функциональной пригодности, качеству и цене), и закупил их. Затем мы вместе отвезли их в больницу. Затраты на закупку кресел мы с Сашей разделили пополам.

Кстати, свою благодарность за эти кресла заведующая отделением В.Т.Н. выразила нам символическим встречным презентом в виде бутылки коньяка. Потому что среди приличных людей за все принято благодарить.

До начала 2006-го года новых больших проблем со здоровьем мамы не возникало. По крайней мере, бросающихся в глаза. Хотя она начала все больше ослабевать и испытывать затруднения с дыханием.

До сих пор разговор шел почти исключительно о пошатнувшемся здоровье моей мамы, Лидии Ивановны. А о состоянии здоровья (точнее, нездоровья) папы, Ивана Андреевича, писалось только в записях о довоенном и военном времени (воспаление легких и плеврит), а также в кратком описании его лечения в госпиталях после ранения в южной Польше в 1945 году.

А его здоровье с возрастом во многих отношениях стало просто никудышним.

Помимо последствий упомянутых выше заболеваний, в зрелые и пожилые годы к его болячкам добавились болезни желудочно-кишечного тракта (которые он периодически лечил), гипертоническая болезнь (с которой он боролся практически постоянно) и мочекаменная болезнь почек (которую он всегда ощущал, особенно, в пожилые годы, но которую так никогда и не пытался лечить).

Весь этот комплекс болезней, в сочетании в нервным характером многолетней педагогической работы и беспокойной во многих других отношениях жизнью, крайне угнетал Ивана Андреевича. В пожилом возрасте веселым его уже почти никогда не видели.

В последние годы своей педагогической деятельности Иван Андреевич немного подлечился на одном из курортов Кавказских Минеральных Вод (в Кисловодске) и в одном из санаториев родного Миргорода. В обоих случаях лечил он язву желудка. И можно сказать, таки излечился от нее. Но, все же, он не берег свой желудок и после этого, постоянно игнорируя практически все рекомендации диетологов и нарушая практически все их запреты. ("Ми цього не признаєм" - его излюбленная фраза).

Но наибольшей проблемой Ивана Андреевича в пожилые годы, все же, была гипертоническая болезнь. Не помню точно максимальных цифровых значений показателей его давления, но это было что-то типа 180 - 200 мм ртутного столба (а то и больше). "Рабочими" для него значениями давления были 160/90, а давление типа 140/80 воспринималось им уже чуть ли не как пониженное и приводило к нехватке кислорода в кровоснабжении мозга и практически такому же головокружению, как и повышенное.

Практически не было дня, чтобы папа не жаловался на свое давление, головокружение и неэффективность лекарственных средств (или на то, что они заканчиваются). Он пробовал все новые средства, которые некоторое время ему помогали, но потом тоже переставали действовать, комбинировал новые средства со старыми, в разных пропорциях и последовательности.

Периодически родители вызывали на дом участкового врача, а иногда - и скорую медицинскую помощь. И практически всегда - как раз по папиным проблемам. После визитов докторов в доме всегда появлялись новые рецепты, а вслед за тем - и новые лекарства.

Очень большую помощь в борьбе с гипертонией, поиске и приобретении новых лекарственных препаратов папе оказывал как раз мой брат (а его сын) Александр. Свои познания в этом вопросе он активно черпал из Интернета.
Кое-какие полезные рекомендации, из области народной медицины и фитотерапии, давала Ивану Андреевичу и Галя.

При всем этом, сам он медицинскую литературу изучать (или хотя бы читать) не хотел, полностью полагаясь на советы окружающих. Предпочитал политическую и спортивную прессу.

Пренебрегал отец и главным, на мой взгляд, советом, который ему постоянно давали мы с Галей - отказаться от негативного восприятия жизни и постоянного пребывания в пессимистическом состоянии.
Он постоянно жил в ожидании каких-то неприятностей, излишне драматизировал даже самые мелкие из них, а позитивные обстоятельства считал чем-то временным и быстро переходящим, чуть ли не каким-то недоразумением.

- Я всегда рассчитываю на наихудший вариант, - с гордостью заявлял он, - тогда любой другой покажется более легким.

Он так и не понял, что постоянное пребывание в таком состоянии духа блокирует выработку позитивных гормонов в организме (эндорфинов) и, наоборот, провоцирует активную выработку гормонов (статинов), угнетающих весь организм и усугубляющих ход любых болезней. И, в первую очередь, - хронических болезней, в том числе, - гипертонии.
Из такого замкнутого круга вырваться, конечно, очень сложно. А если еще и принципиально не пытаться этого делать, то просто невозможно.

Постоянная нервозность Ивана Андреевича, сначала - из-за постоянного сокрытия подробностей жизни военного периода, потом - из-за работы, позже - из-за семейных обстоятельств и нерешенных домашних дел (а частично - даже и на почве околоспортивных переживаний) дополнительно усугублялась неприятностями в семьях всех его детей, включая и неприятности со внуками.

Но теперь больше всего его нервную систему подорвала болезнь любимой им супруги, в счастливом, не смотря ни на что, браке с которой он прожил более шестидесяти лет.

Болезни папы резко проявились в тот момент, когда после второй операции мамы ее самочувствие существенно улучшилось (им обоим даже показалось, что она чуть ли не окончательно выздоровела) и какое-то время не требовала повышенного внимания к себе. И вот тогда он позволил себе немного расслабиться, скорее всего, на подсознательном уровне.

Пару раз он оказывался на грани инсульта в коре головного мозга, но, к счастью, этого так и не случилось.

Когда только стало известно о диагнозе мамы, все мы, ближайшие родственники, поочередно, по мере получения этой информации, попадали в состояние подавленности и безысходности. Но уже спустя короткое время начинали действовать, каждый - в меру своих возможностей, тем самым тратя часть своих нервных сил на эти занятия.

Папа же, который сам, фактически, ничего не мог предпринимать, был постоянно в своих тяжелых мыслях, которыми, наверное, не особенно делился даже и со своей женой, чтобы не запугать ее еще больше. Не отвлекался он и на какие-то обычные житейские дела и проблемы, потому что в последние годы за него их всегда решал кто-то другой.

В результате именно он в это время оказался в самом тяжелом психологическом состоянии. Особенно, в те дни, когда Лидия Ивановна оказывалась на лечении в больнице, в стационаре, а он оставался дома один.

И вот когда в такие моменты я приходил после работы к нему, он иногда срывался, давал волю слезам и словам. Их было много и очень разных. Я пытался его как-то успокаивать, стараясь при этом, чтобы мы с ним, не смотря ни на что, сохраняли хоть какую-то твердость духа и человеческое достоинство, беседуя по-мужски.

Но Иван Андреевич тогда уже был не способен на это. Любые мои слова, направленные на то, чтобы успокоить его, он воспринимал в штыки, к моим словам не прислушивался, полностью зациклившись на своих переживаниях.

Трудно вспомнить все детали этих наших с ним многочисленных бесед, но общее их содержание, смысл и тональность были примерно такими.

- Ой, горе, горе! Помирает моя дорогая Лидочка, твоя, Ваня, мама! Я не смогу жить без нее!
- Папа, мне тоже ее очень жалко, мою мать, женщину, которая дала мне жизнь. Но что делать? Все, что возможно, врачи делают. Ну, а если это будет выше их сил, то придется смириться, это ведь закон природы. Все живое рано или поздно умирает. И вы помрете, и я, и наши дети, и все остальные наши потомки. Как умерли раньше все наши предки.
- И что же это будет, когда она помрет! - не слушая меня спрашивал отец.
- Ну что за вопрос? - отвечал я. - Разве Вы сами не знаете? Помрет, так похороним. Как всех. Придется. Кремировать не будем (этого родители боялись больше всего). Закопаем на кладбище, будем ухаживать за могилой и привыкать жить без нее.
- Так нельзя, так не должно быть! - протестовал Иван Андреевич.
- А, по-моему, не должно быть так, чтобы дети умирали раньше, чем родители. Ситуация, когда раньше умирают родители, а их хоронят их дети - естественная. Вы же сами мне об этом рассказывали, в Солонцах, на кладбище, когда я и в школу еще не ходил!
- Ой, Ваня, ты стал таким жестоким! Я ж тогда об этом говорил только теоретически, а когда жизнь заканчивается, то умирать не хочется, начинаешь думать по-другому.
- Что значит "по-другому"? Вы хотели бы вообще не умирать? Или хоронить своих детей?
- С тобой стало невозможно разговаривать, - обижался отец и на какое-то время замолкал.

- Ой, горе ж мое! Ой беда! - снова начинал плакать Иван Андреевич!
- Прекратите кликать эту беду! Мама пока еще не умерла, лечится, а Вы причитаете, как на похоронах!
- Но если это случиться, то это будет настоящая трагедия! - не успокаивался отец.
- Нет, это будет большое горе, большая беда, но не трагедия, - возражал я, - трагедией было бы, например, если бы, меня насмерть сбила машина или переехал трамвай. Или, не дай бог, Саша попал в аварию со смертельным исходом. Вот это была бы настоящая трагедия. Не потому что мы с Сашей лучше Вас с мамой, а потому что на нас держится и все ваше с мамой лечение, и ваше пропитание, и вся остальная ваша жизнь. А еще - жизнь наших семей. Гибель одного из нас, ваших кормильцев, и, к тому же, ваших сыновей, ближайших родственников, представителей следующего поколения, - вот это была бы настоящая трагедия! И для Вас, и для наших семей.

- Ваши семьи, это ваши проблемы, а моя жена - это самая главная моя проблема, - вдруг заявлял он. ["Так и решал бы ее сам! Попробовал бы!" - думаю я уже теперь.]
- Так она же и наша проблема и забота! И Вы! И, одновременно, - наши семьи! А у Вас, получается, только мама на уме! - уже почти возмущался я. - А как же мы, Ваши дети и потомки?
- Когда-нибудь и я умру, - все никак не мог переключить свое внимание на других отец.
- Ну, помрете, так и Вас похороним! - уже сердито заявлял я. - Если сами будем живы. Детей для того и рожают, чтобы продлить род и чтобы они, в конце концов, хоронили родителей. Мы вам с мамой обеспечили такую старость, которой вы гордились, описывая, по Вашим же словам, всю вашу новую жизнь в Киеве всем вашим друзьям. А Вы вот все время только о маме и себе думаете, переживаете и говорите! А, например, о моих болячках, даже и не вспоминаете. Или других ваших потомков.
- Так ведь у нас уже смерть за порогом, как об этом не думать! - восклицал бедный отец.
- Думайте о ней философски, как о сне, в который Вы впадете и избавитесь, наконец, от всех своих болей и неприятностей. Думайте о всем хорошем, что вам удалось сделать в жизни. О многих сотнях ваших выпускников, о нас, ваших детях. С такими мыслями и помирать будет легче. Главное, чтобы смерть случилась спокойно, без адской боли. Вот о чем на самом деле надо переживать, а не о самой смерти.
- Помрем, и нас больше не будет, - почти плакал папа.
- Все наши предки померли, а мир пока держится, - пытался успокаивать его я.
- Тебе, Ваня, нас совсем не жалко, - делал вывод папа.
- Мне жалко вас, что я доказываю и лечением, и уходом за вами. Но мне и свою семью жалко, и свою дочь, и внука, Вашего правнука, между прочим. А Вы о нем никогда даже и не вспоминаете! А о внуках, которые у Вас чуть ли не на руках выросли, говорите только тогда, когда у них возникают проблемы в институте. Распределите свои мысли и заботы на всех, и у Вас останется меньше времени на переживания о маме.
- А я всегда думаю только о ней!
- Это ей не помогает, а Вас подрывает!

Такие и подобные беседы мы проводили очень много раз. Я всегда пытался говорить о семье в широком смысле этого слова, он же всегда сводил все свои думы, разговоры и заботы только к двум людям, - себе и Лидии Ивановне. Наверное, ему хотелось, чтобы и я больше говорил именно об этом.

Возможно, другие его дети так и поступали. Но я всегда пытался навязать ему более трезвый взгляд на жизнь. Отец этим, чаще всего, оставался недоволен. А в конце беседы замолкал. Это означало, что мне пора уходить.

А иногда разговоры переходили и в гораздо более спокойное русло. Например, когда мы говорили о политике или футболе. Особенно, о футболе.

Лидия Ивановна, кстати, таких панических разговоров не вела никогда.

А ведь болели и плохо чувствовали себя не только родители. Чтобы не раскрывать обстоятельств других людей, являющихся их врачебными и личными тайнами (а не потому, что я так уж сильно люблю себя), остановлюсь в нескольких словах на состоянии своего здоровья в рассматриваемый период.

С тридцатилетнего возраста у меня проявилась и постоянно прогрессировала мочекаменная болезнь почек. Когда симптомы стали почти невыносимыми (примерно в 50 лет), я, наконец, стал ездить в Трускавец. И с очевидной пользой для здоровья. Хотя вначале довольно сильно сомневался, что болезнь сможет отступить под влиянием только минеральной воды. С тех пор я регулярно, примерно, раз в два - три года там бываю.

Около двадцати лет подряд я болел несколькими видами заболеваний кишечника, сделав за последние 10 лет две операции на нем. Последнюю - в конце мая 2003 года (уже при родителях в Киеве), всего за два месяца до поездки в "отпуск" в Канев, описанной выше.

Около пяти лет описываемого периода, фактически, с момента переезда родителей в Киев, я болел странным и болезненным недугом, проявляющимся в чувстве боли, давления и оцепенения, начинающихся от горла, чуть ли не от правого уха, и охватывающих правую часть груди и сердце. Проверялся и консультировался во всех научно-исследовательских институтах, ответственных за предположительно больные органы (онкологии, фтизиатрии, кардиологии), но нигде особо больших отклонений не находили.

Опытный терапевт, прочитав заключения всех институтов, пришла к выводу о том, что меня донимает "всего лишь" остеохандроз - болезнь ущемленных искривленным позвоночником нервов (в моем случае - из-за сутулости). Эта "простая" (и, к сожалению, очень распространенная среди пожилых людей) болезнь вызывала в моей груди такие боли, как будто туда было запущено два чужих кулака.

Лечение оказалось не особенно сложным: радикальный массаж спины и постоянный, пожизненный, комплекс физических упражнений, направленных на борьбу с сутулостью. Для меня такими упражнениями стали, кроме прочего, ежедневные поездки в метро, в ходе которых я стремился дотягиваться до труб, идущих вдоль вагона, если не носом, то хотя бы бровями. И, приняв такое положение, пытался сохранять его в течение всей поездки (18 - 20 минут). Утром - туда, вечером - обратно.

Наконец, уже по ходу начавшегося лечения мамы, регулярно бывая в институте онкологии, я проверил там появившуюся на стопе моей левой ноги довольно большую шишку, которую мне настойчиво порекомендовали немедленно вырезать. Что я и сделал, после чего три недели передвигался с огромным трудом, и только на такси или служебной машине. А до них добирался при помощи папиной инвалидской палки.

В одном месте папиного дневника сухо записано (27.10.04): "У Вані все хворе".

А именно в таком состоянии собственного здоровья я, в основном, и занимался уходом за своими родителями.

А болели же (и болеют) и другие! (И некоторые - похуже меня).

Только все это мало интересовало моих папу и маму. А если и интересовало, то, в значительной мере, чисто формально, без принятого в таких случаях человеческого сочувствия (не говоря уже об искренних переживаниях). Главным образом, в том аспекте, кто же теперь (когда я выбывал из строя) будет ухаживать за ними.

По своей инициативе о чьем-либо самочувствии они почти никогда не интересовались. А когда им сообщали о чьих-либо болезнях, то даже и по прошествии нескольких дней они крайне редко спрашивали, как обстоят дела у больного теперь. Были полностью зациклены на себе.

Болезни любого из родственников родители воспринимали в качестве малосущественных внешних обстоятельств их жизни.

* * * * * * *

Автор дает себе полный отчет в том, как неприятно выглядит вся информация в данном подзаголовке. И даже само ее наличие. Но, как уже было отмечено еще в предисловии, главными принципами всей настоящей работы являются честность и объективность. А все, что здесь написано, является абсолютно чистой правдой. И мои болячки тоже были частью наших общих проблем.

Именно честные характеристики всех действующих лиц настоящего повествования позволяют правильно оценивать многие их поступки и заявления. Думающий читатель должен брать пример со всего лучшего, описанного в настоящих семейно-бытовых хрониках, и поступать противоположным образом по отношению к худшему.

На время наибольшей ремиссии (замедления и временного внешнего улучшения) хода болезни Лидии Ивановны (лето 2005 года) припал 80-летний юбилей Ивана Андреевича.

Празднование этого большого семейного праздника прошло с довольно большим (как для скромных запросов родителей) размахом. Был снят специальный зал в одном неподалеку расположенном кафе и по-праздничному накрыт стол.

Чуть ли не впервые за долгие годы семейство собралось в полном составе, по всем направлениям родства. Посетил юбилей и один из выпускников Дубровской средней школы, в которой когда-то работали родители, еще 1963 года, Ю.Ф.С., сыгравший исключительную роль в решении ряда вопросов семьи автора этого повествования. (Личность Юрия Филипповича заслуживает отдельного описания, но не в рамках данной работы).

Единственной проблемой празднования, как оказалось, был спуск и подъем Ивана Андреевича по ступенькам кафе. Но в день юбилея он был в хорошем настроении и своих текущих болячек почти не замечал.

Сразу после наступления 2006 года, в разгар зимы, Лидия Ивановна свалилась с ног, как при тяжелой простуде. Тогда многие болели, и мамина болезнь казалась чем-то типа не совсем кстати приключившегося гриппа. Слишком высокой температуры у нее не было.

Вызванная Иваном Андреевичем на дом дежурный врач районной поликлиники осмотрела и прослушала маму и установила, что дыхание больной очень поверхностное и отрывистое, а ее легкие практически не прослушиваются. И сразу же поставила диагноз - плеврит. А также порекомендовала немедленно, прямо по скорой помощи, отправить ее в больницу для откачки жидкости, по ее словам, скопившейся в большом количестве в ее грудной клетке.

Диагноз этот (в принципе, - правильный) поверг всех нас в шок, а, особенно, Ивана Андреевича, который испытал его на себе почти на 70 лет раньше. И знал об откачках этой самой жидкости не понаслышке.

Я решил отправить маму не в нашу районную больницу, а в более авторитетную и оснащенную - Киевскую городскую клиническую больницу № 17, в отделение торакальной (легочной) хирургии (по Лабораторному переулку). И сделал это уже на следующий день, вместе с братом Александром (о приеме нас в этой больнице я, через знакомых, договорился с утра того же дня).

УЗИ подтвердило диагноз дежурного врача районной больницы, и Лидию Ивановну тут же повели в хирургическое отделение на процедуру откачки.

Процедура продолжалась минут сорок. Через сделанный в нижней части грудной клетки прокол (со стороны спины) и толстую иглу, с помощью специального насоса из плевральной полости было откачано почти два литра жидкости (в терминологии медиков - конкремента или экссудата), основой которой, по видимому, является обычная лимфа.

Еще примерно с час мама приходила в себя, пытаясь, наконец, надышаться освободившимися от давления посторонней жидкостью легкими. Зато потом почувствовала себя почти здоровой, и мы уехали домой.

А саму жидкость отправили в лабораторию, на цитологию (онкологический анализ).

Через несколько дней мне сообщили, что анализ оказался крайне неутешительным. Откачанная жидкость содержала огромное количество раковых клеток… Таким образом, природа маминого плеврита была совсем не простудной, а метастатической.

Эти отобранные тогда лабораторные пробы на стеклянных пластинках (так называемые "стекла") хранятся у меня и сейчас. Не знаю уж и зачем, не уверен, что они сохраняют свою информативность, но на всякий случай храню. Наверное, потому, что это является свидетельством независимого от Киевской онкологической больницы медицинского учреждения (конкретно - Киевского института онкологии), подтверждающее онкологическую болезнь мамы. Еще одним доказательством (раз таковые требуются) для моих малокомпетентных родственников, впоследствии пытавшихся опровергать сам факт такой болезни. (Почему? На каком основании? Зачем? С какой целью? Ответы на эти вопросы мне не известны до сих пор.)

Как потом объясняли специалисты (пересказываю это своими словами, по памяти), остававшиеся еще после первой операции практически не видимые глазом метастазы (свидетельство того, что за медицинской помощью надо было обращаться значительно раньше) на следующей стадии болезни из паутины превратились уже в плотную сеть с узелками, рассредоточились в большинстве остававшихся тканей грудной клетки, плеча, руки, и продолжали распространяться дальше.
Даже и сами по себе они затрудняли дыхание, сковывая и прошивая собой межреберные мышцы и создавали определенный болевой синдром (поначалу, - еще довольно терпимый).
А когда они прорвались внутрь грудной клетки, сразу вызвали воспаление всей ее внутренней оболочки (этот самый плеврит) и стали внедряться в легкие.

Кстати говоря, перед началом лечения этого плеврита, еще в феврале 2006, мы с Сашей возили маму на рентгеновское обследование легких в обычную районную поликлинику на Харьковском шоссе. И рентгенолог прямым текстом сказала нам (когда мама вышла переодеваться), что у нее выраженный рак легких (вот и еще одно свидетельство этому! См. ниже соответствующий снимок.) На наш вопрос, сколько, по ее мнению, мама еще сможет продержаться, врач сказала, что может быть по разному, но по ее предположениям - не больше 2 месяцев. Если очень повезет - то четыре.

Мы с Сашей тогда в очередной раз сильно огорчились. Были очень расстроены тем, что мама, оказывается, может не дожить и до своего 80-летия (о чем мы так мечтали!). И дали друг другу слово, что сделаем все, что в человеческих силах, не считаясь ни с какими затратами сил и средств, лишь бы только довести ее до этого рубежа. Чтобы она хотя бы символически разменяла девятый десяток, преодолела эту психологическую границу, как это уже сделал папа.

Спустя некоторое время (зима еще не окончилась) я устроил маму на томографическое обследование с гамма-сцинтиграфированием в институте онкологии (по ул. Ломоносова). Эта процедура предназначена для раннего выявления метастазов рака, устремляющихся в кости скелета. В таких случаях имеется опасность их разрыва изнутри, чаще всего - позвоночника. Это обычно вызывает еще и паралич больного. Не говоря уже об уровне его болей.

Принимали нас там, кстати, просто по-королевски: вызвали в день и час, когда характеристики применяемого изотопа (технеций-99м) были оптимальными, зарезервировали для нас отдельную палату (как для высокопоставленных иногородних чиновников), точно выдержали необходимые паузы и экспозиции. И в каждом слове, взгляде и жесте давали нам понять, что мы у них - особые посетители, едва ли не гости (А все из-за того, что я был работником "Изотопа", как раз и обеспечивающего институт этим технецием).

К счастью, как показало исследование, в нашем случае метастазы оставили кости Лидии Ивановны в покое. Исследование описано следующими словами:

"Диффузно повышенное наличие РФП [радио-фармацевтических препаратов] в проекции грудного и поясничного отделов позвоночника. Отмечается асимметрия накопления РФП костными структурами коленных суставов (слева ~125%). Заключение: Распространенный остеохондроз позвоночника. Артрозо-артрит(?) левого коленного сустава".

То есть, никакой онкологии в костях скелета. С незначительными болями в периодически воспаляемом левом колене Лидия Ивановна прожила всю жизнь.

Результат исследования в бумажном виде, выданный нам на руки, к сожалению, позже сгорел в пожаре 2008 года. Но в компьютерной базе данных института он сохранился, что позволило мне в 2010-м году получить его дубликат, уже на бланке НИР МЗУ (тогда, когда из-за очередного своего кризиса здоровья я сам оказался на аналогичном обследовании). Вот он:

Тем не менее, весь 2006 год мамина болезнь (метастатический плеврит) постепенно прогрессировала. Откачки жидкости проводились и в онкологической больнице, и в институте онкологии и рентгенологии, и даже на дому.

В течение года было проведено двадцать таких процедур. Подавляющее количество выездов на них обеспечил Саша, четыре или пять раз за рулем была Юля. В общей сложности из грудной клетки мамы было откачано более сорока литров жидкости (наименьший разовый объем - 1,7 литра, наибольший - 3,75 литра). Цвет самой жидкости в течение года постепенно менялся от янтарно-желтого до буро-коричневого.

Сильно ослабевшая в этом году мама все больше спала, по квартире перемещалась со все большим трудом.

И тогда (если я не путаюсь в сроках) Саша купил ей инвалидную коляску. И мама сравнительно хорошо справлялась с ее управлением. А летом в ней ее катали по двору и всему нашему кварталу то Люда, то кто-нибудь из внуков.

Я не поучаствовал (даже деньгами) в покупке этой коляски по двум причинам. Во-первых, Саша купил ее довольно внезапно, ничего со мной не согласовывая. Во-вторых, сыграло свою роль то обстоятельство, что когда за пару лет до этого одни знакомые предлагали нам с Галей прекрасную импортную коляску (тогда еще - для папы), причем, совершенно бесплатно, то папа от нее тогда неблагоразумно категорически отказался. И после этого вопрос приобретения коляски мне больше даже не приходил в голову.

Некоторые из процедур откачки давались Лидии Ивановне сравнительно легко. И после них в течение нескольких дней она чувствовала себя вполне удовлетворительно, и даже, можно сказать, хорошо. Но были среди них и очень тяжелые, некоторые - даже с риском помереть прямо в ходе процедуры. Особенно, 27 декабря 2006 года. После нее дальнейшие поездки в больницу стали уже просто невозможными.

Планировавшееся годом раньше празднование 80-летнего юбилея мамы (условно намеченное на 1 октября 2006 года) пришлось отменить из-за ее крайней слабости. В этот период скорость выделения экссудата у нее была просто огромной.

А 28 декабря 2006 года мама начала помирать. Дома, в своей постели. Ее тело прохватывали судороги, голова моталась, глаза закатывались. Она тяжело и неравномерно дышала. То впадала в беспамятство, то опять приходила в себя, хотя от этого ей становилось только хуже.

Все родственники, дружно съехавшиеся со всех концов города, собрались у постели умирающей и прощались с нею. Кто молча, а кто и с какими-то успокаивающими словами. У папы непрерывным потоком лились слезы.

Я почему-то запомнил сказанные в этот момент слова Гали (той самой Гали, к которой многие годы с довольно большим скепсисом относились и мои родители, и почти все другие мои родственники):
- Светлые силы небесные! - обращалась Галя к ним (хотя никогда и не верила в их существование), - сделайте, пожалуйста, так, чтобы наша мамочка сегодня не умерла! (Стоит особо отметить то, что ни до этого дня, ни после него, слово "мамочка" по отношению к Лидии Ивановне она не применяла).

Мама стонала сквозь зубы, говорила что-то невнятное, но иногда сквозь все это пробивались и вполне осмысленные слова:

- Прощавайте, рiднесенькi, зустрiнемося на небесах!

Посоветовавшись, мы с Сашей решили предпринять последнюю попытку ее спасения и вызвали по телефону бригаду скорой помощи.

Диспетчер, узнав о возрасте больной и ее диагнозе, нашу заявку принимала крайне неохотно…

Но так или иначе, бригада появилась. Мы коротко объяснили ситуацию и историю болезни. Состояние мамы они увидели сами. Врач спросил:
- А, может, отпустим ее с богом? Она ведь уже так настрадалась!
Но мы настаивали на оказании помощи, если она была еще возможной.
- Ну хорошо, сделаем так, чтобы вы все смогли встретить Новый год, - вдруг обнадежил нас медик, - а там уже, как получится. Сейчас дадим ей успокоительное и поставим капельницу. Это немного очистит ее организм, выведет из него токсины, и она еще несколько дней продержится.

На том и порешили, так и сделали.

И через пару часов маму отпустило. Она успокоилась и уснула. Мы проверили ее дыхание, наличие пульса и разошлись по домам.

Насколько я помню, в квартире с папой и мамой в ту ночь осталась ночевать Люда.

На следующий день (и в несколько последующих) мы повторили постановку капельницы (вызывая уже эту конкретную бригаду скорой помощи). Один раз медсестры не было, и врач изрядно помучил маму (и всех нас) своими долгими неудачными поисками вены. Все мы, кто при этом опять присутствовал, в этот момент были им весьма недовольны.

Но как бы то там ни было, мама после шести капельниц полностью вернулась к жизни.

Опять-таки, на следующий после кризиса день (29.12.2006), я побывал в онкологической больнице, рассказал там о нашей с трудом пережитой ночи, и спросил, как нам теперь быть. И мне выдали заключение (см. выше), на основе которого участковый врач должна была начать выписывать нам наркотики (точнее говоря, сначала - анальгетики сильного наркотикоподобного действия, а позже, по мере необходимости, уже и настоящие наркотики).

Новый год мы встретили благополучно. (И не только на этот раз, но даже еще и через год!)

2 января 2007 года участковая выписала нам соответствующие рецепты, прикрепила нас к специальной ("наркотической") аптеке и выделила свою медсестру для первых, преднаркотических, уколов.

Потом нам удалось договориться, что инъекции трамадола может делать любой, кто умеет колоть уколы. (Конечно, если бы дело дошло до морфия, то их бы делала только специальная медицинская сестра).

Начался довольно продолжительный период обезбаливающих уколов. (А мы с Галей, к сожалению, не умели их делать. Ни ампулу обламать, ни иглу воткнуть так, чтобы она не согнулась. Неудачные попытки только усугубляли дело, вызывая дрожь в руках "лекарей".)

Как оказалось значительно позже, уколы эти давали не столько обезбаливающий, сколько успокаивающий эффект. Они вводили больную в приятное, близкое к эйфории состояние, что приносило ей не столько физическое (хотя, и его тоже), сколько моральное облегчение.

Сами боли в груди у мамы не имели невыносимого характера. Это объясняется крайне незначительной иннервацией легочного материала. В этом как раз и заключается печальное преимущество (если такое слово вообще применимо к таким болезням) рака легких над другими видами онкологических заболеваний.

Уколы делали два раза в сутки, один раз утром, второй раз - около 23 часов. (Чтобы мама могла спокойно спать всю ночь).

Из-за неудобного времени, особенно, в поздние вечерние часы, да еще и в холодное зимнее время, медсестрам приходилось платить за уколы (саму эту несложную процедуру) очень дорого, по 15 гривен за укол (тогда это было по 3 доллара), а значит, по 30 гривен в сутки (или 900 грн = 180 USD в месяц).

С другой стороны, имея ввиду, что каждый раз они кололи еще и по одному другому, "обычному" уколу (например, димедрола), то с точки зрения медработников, наверное, я платил еще и мало. Некоторые из медсестер под разными предлогами (а фактически - из-за недостаточной, по их мнению, оплаты) от дальнейшего обслуживания отказались. Всего их в родительской квартире перебывало по очереди не менее пяти.

Когда уколы только начинались, врачи ориентировали, что это продлится только месяц - два, поэтому я сначала не особенно задумывался над их дороговизной.

Но в дальнейшем, когда состояние Лидии Ивановны стабилизировалось, и она провела в своем полусонном состоянии еще более года, то затраты на медицинское обслуживание стали для меня более, чем ощутимыми (лишь бы не сказать - непосильными). Тем более, что постоянно приходилось покупать и шприцы, и бинты, и дезинфицирующие растворы (чаще всего - просто хорошую водку), и памперсы (под действием уколов мама в значительной мере утратила способность контролировать свои физиологические потребности). Никто не снимал с меня и текущую закупку продуктов для родителей, хотя теперь и заметно понизившуюся.

А спустя примерно три месяца, участковый врач заявила нам (конкретно - Гале, которая как раз обычно и ходила за рецептами и самими лекарствами), что мы (то есть, наша больная) уже исчерпали свой лимит на бесплатные лекарственные средства (я до сих пор не уверен, что этот лимит вообще существует), поэтому в дальнейшем нам придется платить еще и за них (трамадол или золдиар). И мы с Галей платили. В течение года покупали эти недешевые препараты, всякий раз оплачивая еще и "услуги" врача, выписывавшей соответствующий рецепт (а, фактически, обворовывавшей нас).

В итоге, мои расходы на все вышеупомянутые цели стали превышать всю мою зарплату, тогда уже немаленькую. А жили мы с Галей тогда как раз на нее, плюс за пару лет до того оформленную мою льготную пенсию за вредные условия труда, в которых я много лет проработал на своем предприятии.

А ведь тратился на медицинское обслуживание родителей и Саша! И вполне вероятно, не меньше меня. Ведь он много лет поддерживал здоровье нашего папы, Ивана Андреевича, у которого то нога болела, то желудок беспокоил, то сердце пошаливало, то давление донимало.

Когда в период болезни мамы самому папе требовался тот или иной укол, он никогда не пользовался ежедневными (двухразовыми!) визитами медсестер к маме. Просто, чтобы не платить им. Вместо этого он вызывал кого-то из внуков или, чаще всего, своего сына Сашу, чтобы тот сделал укол бесплатно. Это может показаться невероятным, но было именно так.

Я не один раз ругал отца за это. Объяснял ему, что это "бесплатно" на самом деле состоит из стоимости бензина (средняя поездка в две стороны равнялась не менее 50 км), износа самого автомобиля, а, главное, потерь рабочего времени его сына-бизнесмена, которые из-за пробок на дорогах составляли иногда по несколько часов, а в результате - срыву договоров и т.п. В итоге стоимость "бесплатного" укола всякий раз многократно, как минимум, на порядок, превышала те пять - десять гривен, которые экономил папа, отказываясь от укола, который могла ему сделать любая из медсестер. Удивительная прижимистость!

Так или иначе, Саша в этот период приезжал к родителям довольно часто, в среднем, - через день. Главной причиной его приездов в этот период были, все-таки, не уколы папе, а довольно специфические перевязки мамы, когда ее тело начало покрываться волдырями. (Правда, самую первую такую перевязку, пусть и не слишком качественно, сделал таки я. Так уж сложились обстоятельства.)

Когда у мамы практически полностью отказал желудочно-кишечный тракт, Саша организовал ее питание импортными смесями, имеющими 100%-ную усвояемость. Доставал их и по Интернету, и в других городах, платил за них сумасшедшие деньги.

Активно участвовала в уходе за родителями, и в частности, за тяжело больной мамой, и моя сестра Людмила. Помимо работ, уже упоминавшихся ранее, она выполняла и крайне сложные и не слишком приятные санитарно-гигиенические процедуры, когда у Лидии Ивановны образовалась практически полная непроходимость кишечника.

Две последние откачки жидкости из плевральной полости мамы пришлось делать уже в домашних условиях (но специалистами все той же онкологической больницы). Они были очень трудными, так как делались уже только шприцами, без отсасывающих насосов. Во-первых, из-за их постоянной необходимости в больнице, а, во-вторых, из-за того, что применять интенсивную откачку по отношению к маме тогда уже было крайне опасно.

В последний раз отбор экссудата был выполнен 25.01.07. Так называемая жидкость к этому времени превратилась в некое подобие густого, но вспенившегося жира, почти парафина. С огромным трудом врачу удалось удалить только 1,2 литра этой загадочной субстанции. После чего он попросил больше не вызывать его на эту процедуру, ставшую уже и невозможной и, с его точки зрения, бессмысленной.

Мама в последний год жизни почти все время спала, поэтому ей все еще хватало того ничтожного, уменьшившегося в несколько раз объема легких, который у нее оставался.

Для уменьшения сильных побочных (и сугубо отрицательных) эффектов от длительного применения уколов Саша задумал (и, вопреки моим прогнозам, успешно реализовал) программу вывода мамы из них. Вместе с медицинской сестрой, он (точнее, она), по нашим просьбам, постепенно, один раз в сутки, уменьшала объем инъекций на 0,1 кубического сантиметра.

И мама почти безболезненно вышла из зависимости от уколов трамадола. Спала она и без них очень много (из-за опустошающей слабости), а слишком сильных болей не чувствовала из-за локализации основной массы новой опухоли конкретно в легких.

Еще и в этом состоянии она оставалась живой около года, и похоже, могла бы так жить еще не один месяц.

И снова все чаще начал звучать вопрос папы "От чего же мы ее лечили?" Как будто он не умел читать имевшихся даже дома медицинских заключений и рецептов или не ездил к жене в хирургическое отделение онкологической больницы для ее проведываний. А меня это уже просто начинало бесить.

К началу 2008 года мое собственное здоровье начало давать многочисленные сбои, одновременно по всем основным системам организма. На работе тоже дела складывались все хуже. И я окончательно решил уйти на т.н. "заслуженный отдых", чтобы заниматься только домашними делами и уходом за родителями. Тем более, что в этом году мне как раз должно было исполниться 60 лет.

Когда я сообщил об этом отцу и матери, то в первый момент они сильно обрадовались тому, что теперь я буду бывать у них еще чаще.

Но когда я уточнил, что после этого моя зарплата исчезнет, мне придется жить только на пенсию, и я больше не смогу помогать им в финансовом плане в той мере, к которой они уже привыкли, и что им после этого придется тратить на свои потребности и свою собственную пенсию, то родители оказались в состоянии психологического шока.

"По секрету" они пожаловались на меня всем родственникам, а со мной три дня практически не разговаривали. Наверное, сильно обиделись.

Когда переезд родителей в Киев еще только задумывался, мы все вместе планировали, что дом в Миргороде будет продан, а за вырученные от этой продажи деньги, пусть и с определенной доплатой, будет куплена квартира в Киеве. (Частично это уже было описано ранее, но здесь требуется небольшой повтор, в качестве подводки к теме, вынесенной в подзаголовок).

На деле получилось так, что киевская квартира была куплена на 15 месяцев раньше, чем продался миргородский дом и состоялся сам переезд.

Дело в том, что в момент ее покупки цены на недвижимость в Киеве серьезно упали. Радуясь этому обстоятельству, я приобрел ее всего за 12215 USD. (Слово "всего" в данном случае обозначает и дешевизну, и общую сумму). Для этого, правда, мне пришлось взять всю требуемую сумму денег в долг.

А далее ситуация на рынке сложилась так, что через год цены на недвижимость в провинциальном Миргороде упали еще более, и не просто упали, а самым настоящим образом обвалились, в разы, почти до нуля. Усадьба, дом и кухня-сарай, за которые сначала хотелось получить 10 тысяч USD, и за которые в один момент давали 6 тысяч, в итоге, с трудом ушли всего за 2 (две!) тысячи долларов.

В таких условиях нормальным решением с моей стороны было бы просто отказаться от идеи переезда родителей в связи с объективной причиной - невозможностью продать миргородский дом за нормальную цену. А вновь приобретенную киевскую квартиру либо продать, отбивая деньги обратно, либо оставить себе (с постепенным погашением долга за нее). Но я и далее сознательно шел на эту явно невыгодную для меня в экономическом плане рокировку, делая это исключительно для обеспечения ухода за пожилыми родителями и создания им нормальных, человеческих условий жизни, хотя бы на старости лет.

Как уже сообщалось, приобретение киевской квартиры имело пикантную (и, на мой взгляд, не особенно красивую) составляющую, заключающуюся в том, что отец не хотел переезжать в Киев в "чужую", принадлежащую не ему, а одному из сыновей квартиру (боялся, чтобы не выгнали?), поэтому настаивал, чтобы квартира была куплена обязательно на его имя, по его доверенности. Хотя денег на это, за их отсутствием, не давал ни копейки.

Вот таким образом я и купил киевскую квартиру на имя отца, но за "свои" деньги (слово свои здесь взято в кавычки только потому, что они были взятыми мною в долг).

Так кому принадлежала квартира, с самого начала?
Юридически, по документам, - отцу. А по совести, по праву реально проведенной оплаты и последующего погашения кредита?

У меня хватило смелости пойти на ситуацию с такой покупкой, а у отца "хватило" совести фактически бесплатно принять в свою собственность такой незаурядный объект, как квартира в Киеве. Причем, проявив перед этим полное недоверие ко мне как к сыну (не желая переезжать, если бы квартира была оформлена на мое имя). К моменту заезда в нее ее стоимость, с учетом ремонта, сделанного Сашей, и оборудования, дополнительно установленного мною, составила уже более 16 тысяч долларов.

Лично я такого подарка ни от кого, конечно же, не принял бы. Что и доказал, когда отказался от получения на супер-льготных условиях (вплоть до безвозмездного) одного из автомобилей своего брата.
Слово "совесть" пришлось употребить здесь в связи с тем, что со временем отец задумал попытку распоряжаться квартирой, как по-настоящему своей собственной. Правда, не сразу, а чуть позже.

Таким образом, родители совершенно бесплатно (потому что очень скоро. как уже писалось ранее, я вернул родителям и те две тысячи, которые им удалось выручить за проданный миргородский дом) получили квартиру, со всеми надлежащим образом оформленными документами, и прописались в ней.

Сразу после переезда, когда все еще были относительно здоровыми, а поступками всех, в том числе, и Ивана Андреевича, еще руководил здравый смысл, он, понимая имущественную сторону дела, нанес визит нотариусу и оформил завещание на квартиру на мое имя. То есть, подтвердил таким образом свое согласие на возврат мне моей же, по сути, квартиры после его смерти.

Казалось бы, тема исчерпана.

А вот и нет! Иван Андреевич в глубине души мечтал о своем праве распоряжаться квартирой по своему усмотрению. (И, наверное, совсем по-другому переписать завещание. Или не писать его вовсе...) Иначе многое в его последующем поведении было бы совсем иным, более адекватным.

Сама эта квартира, в процессе проживания родителей в ней (а позже - и борьбы с навалившимися на них болезнями), мало-помалу превращалась в проходной двор.

Вначале здесь бывали только родственники: до пяти - шести членов семей Саши (считая и его прежнюю семью); от двух до четырех (а позже - и до пяти) членов моей семьи, плюс двое Зайцевых, итого от 11 до 13 человек.
Потом в доме стал регулярно бывать участковый медперсонал (терапевт, кардиолог, медсестры), эпизодически - персонал неотложек, итого - еще не менее пяти практически случайных чужих людей, ежемесячно.
Иногда стали заходить соседи.
Зачастили школьники (из двух школ), накануне праздников разыскивающие ветеранов ВОВ, группами по несколько человек (от 5 до 7).

Но самое неприятное, в доме стали регулярно бывать коммерческие агенты-реализаторы. Частично, те, которые доставляли продукцию, заказываемую родителями. Но были и такие, которые приходили самоходом, по сути, - врываясь в квартиру. Среди которых, в качестве установленного факта, были и откровенные жулики (например, описанные уже ранее "гипнотизеры").

Родители впускали в дом всех, без разбору.

В последний период жизни их квартиру посещало еще до пяти медсестер, большинству из которых я был вынужден даже давать ключи от квартиры, чтобы они могли сами войти в нее (когда я по утрам убегал на работу), сделать уколы и уйти (родители тогда уже не могли даже подняться, чтобы открыть им дверь; были слабы или просто не слышали звонка).

Итого, на пятачке крутилось до 30 (а то и более) человек, из которых не менее половины были посторонними, а то и просто случайными лицами.

А в портфеле отца, рядом с кроватью, находились, между прочим, документы на квартиру (договор купли-продажи и завещание), никому, вообще говоря, не нужные (кроме меня, в будущем), но которые элементарно могли быть вынесены любым желающим, вместе с портфелем. С нанесением огромного ущерба лично мне, как морального (в плане необходимости и сложности их восстановления), так и материального (в плане "отсутствия" завещания в мою пользу, которое в такой ситуации как бы и не составлялось).

Возможная в таких условиях утеря документов на квартиру могла мне стоить (в будущем) слишком дорого.

С другой стороны, ценность данных документов для самих родителей была практически нулевой. Ведь они были уже полностью оформленными ее хозяевами (а Иван Андреевич - даже формальным владельцем), что было подтверждено ранее оригиналом договора купли-продажи, предъявленным ЖЭКу при приписке, и подтверждалось впредь его копией, хранящейся в том же ЖЭКе, а также экземпляром договора, имеющим силу оригинала, хранящимся у нотариуса.

Если бы Иван Андреевич даже выбросил свой оригинал договора о покупке квартиры на мусорник, он все равно оставался бы точно таким ее владельцем, как и раньше. К тому же, никому и в голову не пришло бы требовать от него каких-то доказательств своих прав собственности.

И уж совсем ничего не стоило (в финансовом плане) отцу его написанное в мою пользу завещание. (При его жизни оно вообще не стоило ничего и никому). Отец ведь мог и вообще его не написать. А мог написать, просто на всякий случай, но скрыть ото всех даже сам факт его существования.

Для него это была просто бумажка, лично ему ничего не дающая.

А для меня, в перспективе, стоимость этого завещания была равна стоимости квартиры. Поэтому оно имело для меня исключительную важность и ценность.

И вот такие документы (фактически - моя будущая собственность) валялись у всех посетителей квартиры, большая часть которых была практически случайными людьми, прямо под ногами.

Я посетил юридическую консультацию и посоветовался, как наиболее благоразумно поступить с этими документами. И получил ответ, что надо просто объяснить родителям исключительную важность документов для меня и практически абсолютную их бесполезность для них, а после этого попросить передать их на хранение мне, как заинтересованному лицу. Которое сможет обеспечить их наилучшую сохранность.

Так я и поступил.

Поговорил с отцом, и сразу же почувствовал его глухое сопротивление этой идее. Эти бумаги очень грели его душу. И он явно не хотел с ними расставаться.

- Папа, Вам нечего волноваться, - говорил я, - Ваше право собственности зафиксировано у нотариуса и в ЖЭКе. Даже если мы сейчас порвем этот договор, а клочки выбросим, в Вашем праве собственности на квартиру ничего не изменится. А я волнуюсь за договор и завещание, потому что в случае их пропажи (даже чисто случайной) мне потом будет невыносимо трудно доказывать свои права.
- Мені с договором спокійніше, тому шо він показує, шо ця квартира моя, - говорил отец.
- Яка ж вона твоя? - вдруг вмешалась в разговор дремавшая, как могло показаться, тяжело больная мама. - Твоєї і копійки в квартиру не вкладено!
- Да Ваша, только не волнуйтесь,- успокаивал я разволновавшегося отца, - то, что квартира Ваша, говорят и копии договора, и та, что у нотариуса, и та, что в ЖЭКе. А у Вас останется еще одна копия, чтобы Вы могли в любой момент ею полюбоваться. Но Вам больше никому не придется показывать этот договор и что-то доказывать. А как докажу свои права на квартиру я, не имея ни договора покупки-продажи, ни завещания?
- Все наше залишиться вам, нічого доказувать не прийдется, - "успокоил" меня папаша.
- Кому это "нам"? - удивился я, - я у вас не один, а квартира полностью выкуплена мною лично, за счет многолетней финансовой кабалы, в которую я вверг свою семью!
- Віддай Вані документи! - гневно потребовала мама, - Це його квартира, хай він їх і береже!
С явной неохотой папа открыл портфель и протянул мне папку.

По сути дела (и по обычной логике), этот эпизод полностью выявил вынашивавшийся в глубине души замысел отца: поделить остающееся имущество между тремя наследниками. (Или передать его кому-либо, помимо меня.) А то, что оно ему не принадлежало, его совершенно не волновало.

Дальнейшее развитие событий, к сожалению, показало, что и сами потенциальные "наследники", скорее всего, рассчитывали на подобный поворот событий. А когда он не состоялся, пошли по традиционному для многих Ковалей пути категорического отказа от общения со своими ближайшими родственниками.
Конкретные примеры: Иван Семенович - по отношению к дочерям Вере и Таисии (вероятно, считая их не своими); Иван Иванович-старший - по отношению к сестре Лиде, из-за швейной машинки, некогда купленной отцом именно ей; сама Лидия (с мужем) - по отношению к своему сыну, автору данного повествования (из-за "неправильной" его женитьбы); Таисия - по отношению к той же Лидии (из-за разной оценки политических событий в годы "оранжевой" революции).
Хотя причины могли быть и другими. Но можно ли (и допустимо ли) по собственной воле отрезать собственную здоровую руку?

Я проверил наличие документов, поблагодарил за проявленное, наконец, благоразумие, и ушел домой.

А папа, как оказалось, взял телефон и стал обзванивать родственников.
- Я оце остався сьогодні без документів на квартиру, а значить, фактично, і без квартири. Хто я тепер? Звичайний київський бомж!

Думаю, сочувствующие его "горю" нашлись.

- Дуже ти мене обідив, Ваня, - сказал мне отец на следующий день, - я тепер просто бомж.
- Да Вы хоть знаете значение этого слова? - спросил я, и пояснил, - "бомж" - это лицо, проживающее без определенного места жительства. А у Вас оно не просто определенное, но еще и принадлежащее Вам. Независимо от того, в какой комнате или квартире в данную минуту хранятся документы на него. У Вас же здесь проходной двор! Что бы я делал, если документы пропали бы?
- Та вже якось обійшовся б, - сказал отец.
- Так вот лучше уж Вы "якось" обойдитесь без этих бумажек, Вам - совершенно бесполезных!

Отец, кажется, так и не отошел от этой обиды. Как будто бы какое-то короткое замыкание у него в мозгах произошло. Он действительно чувствовал себя владельцем, у которого что-то отобрали.

Интересно, не обижался ли он, когда получал квартиру (и документы на нее)? Тогда я этого как-то не заметил.

Если бы после этих разговоров документы, все-таки, остались в квартире № 106, то они, с огромной вероятностью, просто сгорели бы в довольно скоро последовавшем в ней пожаре. Как сгорели деньги, паспорта, пенсионные удостоверения и многие другие документы.

11 марта 2008 года, во вторник, ближе к вечеру, я, как обычно, зашел к родителям.

После прочих повседневных дел решил в очередной раз отремонтировать накладной замок на входной двери квартиры. (От очень большого потока людей, использующих многочисленные копии ключей, его сердечник постоянно разбалтывался, замок часто заедал, плохо работал.) И просто снял его (для ремонта), как тогда думал, на один день.

Второй замок, врезной, удобно открывавшийся изнутри простым поворотом ручки, без ключа, оставался на месте.

Никаких причин для беспокойства из-за того, что на двери на одни сутки оставался только один замок из двух, у меня и в помине не было.

В квартире было сильно натоплено, до 26 градусов, но этот тепловой режим у родителей поддерживался постоянно, всю (и каждую) зиму. Поэтому и эта жара не вызвала никакого моего беспокойства. Слабеющее кровообращение и стареющие сосуды постоянно вызывали у пожилых родителей ощущение холода, особенно, в руках и ногах. Папа ходил (едва ли не ползал) по квартире в свитерах, шерстяных носках, а то и в специальной обуви (деревенских шитых валеночках). Мама постоянно лежала укрытой несколькими одеялами.

Пожелав родителям спокойной ночи, я просто ушел домой.

…А утром 12 марта, в 06:23, в моей квартире раздался звонок в дверь.

Автоматом глянув на часы, я еще успел перепугаться, потому что явно проспал и начинал уже опаздывать на работу. Ни заболевшим, ни выпившим я не был, поэтому не смог сразу понять причину своего несвоевременного подъема. Обычно в рабочие дни я поднимался уже в 05:55.

Удивительно, что спросонку я успел перепугаться из-за "опоздания", совершенно забыв, что уже почти месяц, как уволился!
Но уже через минуту об этом думать не приходилось...

У входной двери моей квартиры стояла дежурная (консьержка) нашего подъезда, которая тут же сообщила, что к ней прибежала дежурная из подъезда, в котором жили мои родители (25 - 30 метров от моего), и сказала, что у нее на втором этаже пожар, и что ориентировочно - он в квартире моих родителей. Весь коридор задымлен, и поэтому более точно ничего сказать нельзя.

Я заскочил обратно в свою квартиру, наспех натянул брюки, рубашку и туфли, схватил пиджак и ключи от квартиры родителей и устремился вниз, с 8-го этажа. Бежал по лестнице пешком, чтобы в самый неподходящий момент не оказаться застрявшим в лифте. Подбежал к подъезду родителей. На все это, начиная с одевания, у меня ушло примерно 3 - 4 минуты.

Еще с улицы я увидел довольно густой дым, выходивший из тамбура мусоропровода, на втором этаже. За ним до квартиры, в которой жили мои родители, было еще четыре двери, а до их комнаты - целых пять. Поэтому на мгновение у меня промелькнула надежда, что пожар совсем еще не обязательно случился именно у них (ведь в этом подъезде на каждом этаже было целых шесть квартир!)

Я выбежал по лестнице на второй этаж, нащупал в кармане ключи, набрал в легкие побольше воздуха и нырнул сквозь дым уже в тамбуре мусоропровода в помещение перед лифтами.
Там дыма оказалось еще больше, лампочки на потолке сквозь него едва просвечивали.

За следующей дверью, уже в общем для всех квартир коридоре, вообще ничего было нельзя понять. Едкий дым там чувствовался уже и глазами, и я просто закрыл их. Но горячий воздух здесь ощущался уже всей кожей лица.

На ощупь открыл ключом дверь уже нашего, выгороженного для трех квартир дополнительного тамбура, в глубине души надеясь, что хотя бы за этой дверью дыма не окажется, или его будет намного меньше.

Но когда дверь распахнулась, то там его оказалось еще больше, а сам он мгновенно стал еще более горячим.
Запас воздуха у меня в груди уже заканчивался. И с этого момента я уже почти убедился, что горит именно наша квартира. Но понимал, что надо открыть еще одну, ведущую уже в нее дверь.

О том, что ожидает меня за ней, не хотелось и думать.

Но понял, что надо сделать один вдох еще здесь, уже почти в кромешной тьме, в дыму и в жаре, чтобы не делать его потом, уже прямо в огне.

На секунду присел и, наклонившись до самого пола, вдохнул новую порцию воздуха. В тот момент показалось, что лучше бы этого не делал, настолько даже этот, нижний слой воздуха в коридоре был едким и жгучим. Но уже в следующую минуту оказалось, что я таки поступил правильно.

На ходу сменив ключ, подскочил к двери в квартиру (с закрытыми глазами). И тут еще успел мысленно поблагодарить сам себя, за то, что вчера вечером демонтировал один замок. Подумалось: значит, войду быстрее.

Но, едва прикоснувшись к двери (а последний шаг к ней пришлось делать на ощупь), я мгновенно обжег кисти обеих рук. Деревянная дверь было оббита снаружи тонким слоем железа, а его температура была уже явно выше ста градусов.

Почти мгновенным, натренированным движением я вставил ключ в замочную скважину (и это без зрительного контроля!) и одним движением распахнул дверь.

Внутри оказалось еще горячее. Трещало горящее дерево, что-то шипело, как жир на перекаленной сковороде, на который брызнули водой, а слой дыма был таким, что одного его вдоха было бы достаточно, чтобы я тут же свалился. Слегка послабив прищур глаз, я увидел сквозь ресницы, черноту дыма и копоть, что слева, в комнате, все отсвечивается колеблющимся темно-малиновым цветом, исходящим из нижней ее части. Что пламя полыхает, в основном, уже почти на полу. То есть, все горит уже давно.

Ничего было не разобрать, как и невозможно представить, что там могут еще находиться мои несчастные родители. Я подумал, что они, возможно, проскользнули каким-то образом через кухню на балкон. Туда надо было срочно прорваться и мне, чтобы хватануть хотя бы один глоток свежего воздуха.

Спотыкаясь через ковровые дорожки и опрокинутые табуретки, я оказался у балконной двери, с которой уже просвечивался слабый утренний свет. (Он был слабым, потому что стекла к тому моменту уже почти полностью закоптились).

Ручка металлопластиковой двери оказалась очень горячей и скользкой (от плавящейся пластмассы), а сама дверь - застопорившейся. Дверь и дверной проем уже сплавились, склеились, сварились между собой. (Возможно, из-за этого отец и не смог открыть ее).

Но я дернул за ручку с такой силой, что вся система прогнулась сантиметров на пятнадцать-двадцать и разорвалась. Дверь поддалась такому насилию, деформировалась и открылась.

Я оказался на балконе, где пожара еще почти совсем не было. Вздохнул, наконец, на полную грудь и в то же мгновение понял, что родителей там нет. Успел заметить и то, что под окном уже разворачивается боевой расчет пожарного автомобиля.

Набрав в легкие новую порцию воздуха, я рванул с балкона обратно в кухню и тут же споткнулся. А, упав, к своему ужасу обнаружил, что спотыкался я не через ковровые дорожки, а через тела моих родителей.

Трудно представить себе хотя бы малую часть охватившего меня ужаса. Ногой я зацепился за ноги папы, как бы, сидевшего на полу, прислонившись головой к холодильнику, а руками достал до тела мамы, лежавшей еще только у входа на кухню. (Лежа на полу, это еще было можно смутно разглядеть).

Вскочил, чтобы поднимать их, но тут же почувствовал, что задыхаюсь, что волосы на голове трещат и вот-вот вспыхнут, а брови и ресницы уже горят (по крайней мере, ощущения были именно такими). Резко наклонился в зону меньшей загазованности (а она начиналась только с уровня колен), захватил папу, сидевшего в каком-то метре от двери на балкон. Но он оказался таким размякшим и тяжелым, что его было невозможно приподнять даже и на 10 сантиметров. Ведь для этого мне необходимо было хоть немного над ним привстать и расправиться, да куда там! Выше был невыносимый жар, не на одну сотню градусов.

Судя по местонахождению тел и их позам, родители погибли очень быстро. Мама даже на своей коляске не успела добраться до папы, выдвигавшегося в сторону балкона первым. Будь у них еще хотя бы несколько секунд времени, они обязательно встретили бы свою гибель, находясь рядом. А полностью размякшие и потерявшие всякий жизненный тонус тела явно свидетельствовали, что они погибли уже, как минимум, несколько минут назад. Во всяком случае, намного раньше того момента, когда я начал проникать в задымленный подъезд.

Сквозь открытые мною при проникновении в квартиру двери из коридора начал поступать воздух, и огонь, теперь уже бушевавший в тамбуре возле ванной и туалета, стал напоминать пламя паяльной лампы, направленное в кухню. (Видимо, горела одежда на вешалке).

Я еще раз выскочил на балкон, разбил руками окно, и начал орать пожарным, чтобы они быстрее шевелились. С изумлением увидев меня на балконе, они в ответ начали материться и орать, чтобы я сам как можно быстрее покинул квартиру, иначе сгорю.

Я еще раз нырнул по полу в кухню и попробовал волоком протащить маму. Но только немного повернул ее, изменив ее положение.
Выскакивая, я из последних сил продернул за ноги тело отца, после чего оно полностью оказался на полу, изменив сидячую позу на лежачую. (Благодаря этому, его голова, в конце концов, не сгорела и не поджарилась от контакта с раскалившимся от пожара корпусом холодильника). И почувствовал, что это конец. Моей борьбы с огнем или жизни. Все определяли считанные секунды.

Закрыв голову руками, я вприсядку выскочил на балкон. Но огонь начинал вырываться уже и туда...

- Прыгай, туды твою мать! - орали пожарные, начав, наконец, выдвигать пожарную лестницу.

Я бросил последний взгляд на кухню, вернуться в которую теперь уже не было никакой возможности. Тяжело было сдаваться, но больше ничего я сделать не мог. Вылез через окно на наружную сторону балконной панели, и слегка приспустившись по ней, легко спрыгнул на траву. Высота прыжка составляла не более 3 метров. 

В других, совсем смутных своих воспоминаниях (воможно, пришедших из нескончаемых последующих снов с пожарами), я вижу себя на пожарной лестнице. Так что окончательно о своем способе эвакуации из пожара теперь уже утверждать не могу.

В общей сложности я провел в этом аду минут пять, не больше (от тамбура мусоропровода до наружных окон балкона). Но едва не остался там навсегда. (Может, именно такой моей участи кто-то и хотел?)

Стараясь не оглядываться, я двинулся в сторону находящегося в каком-то белом тумане автомобиля скорой помощи.

Ротозейничали медики удачно, а когда дело дошло до оказания помощи, то оказалось, что в машине нет ни спирта, ни йода, ни бинтов, ни даже чистой воды. Они, сволочи, приехали не спасать кого-то, а только констатировать смерть и считать количество трупов.

Пожарные в противогазах и с брандсбойтами, оказались, наконец, в квартире и приступили к ее тушению. А со мной стали беседовать и составлять протоколы (последовательно) пожарные, милиционеры, работники МинЧС. С представителем телепрограммы "Ситуация" я беседовать отказался.

Параллельно я сообщил трагическую новость брату, сестре и жене (уже не помню, какими и чьими мобильными телефонами я при этом пользовался; к этому моменту они уже у нас всех были).

Солнце поднималось все выше, а туман все сгущался. И тогда я понял, что дело не в тумане, а в моих глазах. На всякий случай спросил людей о тумане, и все они сказали, что никакого тумана нет. И тогда я понял, что причина "тумана" в моих обожженных в пожаре глазах.

Я был окровавлен (наверное, от порезов стеклами, сквозь которые я прорывался), в ожогах, в груди пекло, видел все хуже, а медицинскую помощь мне все равно никто не оказывал.

И только когда я обошел дом вокруг и оказался у родительского подъезда, какие-то чужие люди меня, наконец, чем-то перевязали.

Когда пожар уже заканчивали гасить, появился Саша. Его тоже "опротоколировали" все желающие, хотя, думаю, он мало что мог добавить о самом пожаре.

Не помню точно последовательности появления других родственников.

До какого-то момента времени никому в квартиру заходить не позволяли (минут 45, а то и больше). В ней проводились следственные действия. Когда же нам (мне, Гале, Саше, ближайшим соседям) позволили это сделать, то мы увидели страшную картину. Сгорело все, в том числе, и потолки, и стены (на несколько миллиметров). Все вокруг было бархатно черным. Пол в комнате был по щиколотки залит водой.

В тамбуре, на половине дороги от кровати до кухонного стола, ближе к дверному проему комнаты, валялась полностью обгоревшая инвалидная коляска. А на полу на кухне беспомощно лежали тела родителей. Мы тут же их прикрыли.

Не стану описывать поминутно каждый следующий шаг, хотя почти все я помню достаточно подробно.

Позже других на пожарище приехала Люда. Зато она громче всех плакала, тужила и голосила. И дольше всех. Все уже работали, разгребая пепел, обломки и осколки. Грузили их и выносили. А она все сидела над телами родителей и рыдала. К работам подключилась только несколько часов спустя.

Квалифицированную медпомощь мне оказали только во второй половине дня(!), в медицинском центре "Велес". Да и то, наверное, только потому, что в качестве процедурной медсестры там работала моя соседка. (А на следующий день мне пришлось обратиться уже к хирургу и окулисту районной больницы).

Чтобы выносить остатки всего того, что сгорело, Александр, спасибо ему, привез с работы совковые лопаты, мешки и несколько человек помощников.

Под сгоревшими остатками маминой кровати нашлось несколько уцелевших банок домашней консервации и чудом сохранившийся рядом с ними портфель с частью документов родителей, преимущественно старых и имеющих только познавательное значение (дипломы, трудовые книжки, почетные грамоты, партбилет отца и т.п.).

Содержимое этого портфеля было проверено работником милиции, совместно со мной и Виталием, сыном Саши. Кроме названных уже старых документов, в нем были разные значки, памятные для папы послевоенные часы "Победа", несколько связанных тесемкой старых писем (начала 50-х годов), поэтический сборник папы, который он записывал еще в госпитале, а также несколько колод так любимых папой игральных карт. (Позже, при более тщательном рассмотрении, уже у меня дома, в портфеле был обнаружен еще и платочек, подаренный папе мамой еще при их первом знакомстве). Боевых наград Ивана Андреевича и никаких денежных сбережений, вопреки ожиданиям, в портфеле не оказалось. Награды, прикрепленные к костюму папы, сгорели одновременно со шкафом. В пепле находили их остатки. А содержание портфеля, возможно, было проревизовано еще пожарными (до нас с Виталием). Хотя, по внешнему виду, нельзя было сказать, рылся в нем кто-нибудь или нет. Скорее всего, больше ничего в нем и не было.

* * * * * * *

В первый день пожарище разгребали все вместе. В том числе, поначалу, и я, несмотря на многочисленные ранения, сильные ожоги, полопавшиеся и кровоточащие волдыри на руках, острое жжение в груди (от ядовитого дыма), а также бело-молочную пелену в глазах. Просто сгоряча, будучи в болевом и психологическом шоке.

А на следующий день уже не смог. И лечился еще несколько дней.

В это же самое время мои ближайшие родственники разбирали остатки одежды, фотографий и документов в сгоревшей квартире. Рассматривали и читали найденное. И, скорее всего, осуждали меня за то, что я не участвую в этих разборках и коллективных чтениях.

Что там удавалось найти и о чем там говорили - я не знаю и по настоящее время.

Этот пожар поставил несколько вопросов, на большинство из которых ответы до сих пор так и не найдены.

Точно удалось установить только саму причину загорания - перегрев и воспламенение удлинителя, соединявшего розетку с масляным радиатором, который родители держали включенным круглосуточно (причем, обе его секции одновременно) и при максимальном положении ручки регулятора (т.е., при котором время отключений было минимальным). Очевидно, удлинитель не был рассчитан на такую большую и длительную токовую нагрузку.

К такому выводу о картине начала пожара привел характер выгорания паркета, точно повторяющий трассу удлинителя. Здесь паркет прогорел в наибольшей степени, насквозь, до бетона.Важным фактором быстрого возгорания мебели стало ее расположение как раз над этим удлинителем. Иная, обходная трасса удлинителя (или из другой розетки) могла существенно замедлить скорость развития пожара.

Сопутствующим, но весьма важным обстоятельством, способствовавшим первоначальному загоранию, было использование автоматических выключателей электропитания на слишком большие токи. Будь они, например, вдвое слабее, возможно, на какой-то стадии возгорания сработала бы их токовая защита (хотя и тогда это могло бы быть уже слишком поздно).

Присутствовал в возникновении пожара и элемент фатального невезения. Если бы удлинитель (или сам радиатор) замкнуло накоротко, то автоматический выключатель просто отключил бы эту группу розеток (или всю квартиру), и пожар, скорее всего, не случился бы. Но короткого замыкания, к сожалению, не было. Изоляция удлинителя постепенно нагревалась, плавилась и, наконец, загорелась…

Теперь рассмотрим вопросы, на которые вообще нет ответов. (Или имеются абсолютно недостоверные).

Когда начался пожар?

Некоторые из опрошенных тогда мною соседей говорили, что они не обратили на это внимания и поэтому не запомнили время. Больше всего всем запомнился уже сам пожар и страх того, чтобы он не перекинулся на их квартиры.

Некоторые вспоминали и о криках родителей, возможно, о помощи. Да еще взрывы (телевизионных кинескопов, больше взрываться там было нечему). Но почему-то не точное время всех этих событий.

Другие подробности они, видимо, просто забыли, сочтя их несущественными. Или же они были вытеснены впечатлениями от самого пожара.

Но пожарных вызвал таки кто-то из соседей.

Ближайшая же соседка, из квартиры напротив, утверждала, что когда она уходила на работу (а это было ровно в 6 часов утра), в коридоре еще не было никаких признаков пожара или дыма. Однако, в это трудно верится, принимая во внимание, что в 06:30 в квартире уже практически все сгорело, а сами наши родители уже задохнулись.

То ли она не обратила внимания (на пожар!), то ли говорит не то, что было на самом деле. Например, потому, что не стала оказывать помощь. Или не вызвала пожарных и медиков. Проще сказать, что ничего не видела. А, может, таки и не распознала (через две двери), что у соседей что-то горит...

Второй вопрос - почему родители не заметили начало пожара, открытый огонь в квартире, на ранней стадии его появления?

Горели шкафы, одежда, книги, лопались люстры, зеркала, в конце концов, даже кинескоп телевизора, а они все спали? (Возможно, как раз от этого взрыва они, наконец, и проснулись).

Никаких уколов, никаких успокоительных (или снотворных) средств они не принимали, ни накануне, ни ранее. Были слишком уставшими? После чего? Этой трагической ночи предшествовали совершенно обычный день и обычный вечер.

Правда, спали они всегда крепко. Когда я заносил им еду по утрам, до работы, примерно в семь часов утра, то они никогда не просыпались. Иногда их будила только приходящая на утренние уколы медсестра (открывавшая квартиру своим ключом). А это бывало и в 10:00, и позже.

Далее, почему о пожаре никто сразу не сообщил мне? Ни сами родители (у них был и городской телефон, причем, и в комнате, и на кухне, и даже мобильный), ни соседи, ни консьержка. Последняя просто прибежала в наш подъезд и сказала о пожаре нашей дежурной.

И главные вопросы (при правильном решении которых родители могли и должны были остаться живыми):

Почему они, наконец, проснувшись, прошли мимо входной двери в квартиру? Прошли (или проползли) на расстоянии вытянутой руки от нее и зачем-то направились на кухню. А ведь было достаточно лишь повернуть рукой рукоятку замка, открывавшегося изнутри без какого-либо ключа. И они сразу оказались бы в коридоре. А там - соседи, другие люди, иными словами - спасение. (Возможно, из-за того, что целую зиму не выходили на улицу и совсем отвыкли от дороги в коридор).

И, наконец, почему родители не вышли хотя бы на балкон (через кухню, раз уж двинулись в ту сторону)? Они ведь были там минут на 10 - 15(?) раньше меня. Тогда дверь на балкон, скорее всего, еще не была оплавленной и заклиненной. (Или уже была?)

Когда пожарные попали таки на балкон, то настоящего пожара на нем, по существу, все еще не было. И тогда уж пожарные точно спасли бы их. Пошевелились бы немного быстрее.

Ничем иным, кроме паники, такое поведение объяснить невозможно.

Лично я тогда действовал в ситуации, которая была уже намного более горячей (в т.ч., в буквальном смысле слова), на более поздней стадии пожара, а таки смог вырваться оттуда.

Преклонный возраст? Действия спросонку? Или, все же, паника?

Мы этого уже никогда не узнаем, к сожалению.

Да и какое теперь значение имеют последние заданные мною "почему"! Они ведь уже ничего не изменят.

* * * * * * *

У родителей оставались какие-то скромные денежные сбережения, наличными. Все ли они сгорели в пожаре?

Свою пенсию, да и то - лишь некоторую ее часть, они тратили на продукты, и только в первые годы проживания в Киеве. В последние два с половиной года затраты на эти цели у них если и были, то только чисто символические (на фрукты и зелень, для разнообразия стола, в соответствии со своим вкусом).

На последней стадии откачек плевральной жидкости, в период ежедневных уколов и последовавший за ним период почти полной неподвижности Лидии Ивановны, она уже не ходила не только на базар, но, по существу, даже и в квартире. А это продолжалось около полутора лет.

Лидия Ивановна потихоньку экономила и копила деньги всю свою жизнь, так что у нее (точнее, у них обоих) должны были образоваться какие-то сбережения.

К сберегательным банкам родители, как и все другие люди старшего поколения, потеряли доверие еще в советские времена, а затем (еще больше) - в годы правления Леонида Кравчука, потому хранили свои небольшие деньги в наличной массе (хотя небольшие суммы, по несколько тысяч советских рублей, на сберегательных книжках у них, все-таки, остались).

Сгорели ли они при пожаре? Или, все таки, сохранились, хотя бы частично? Не были ли они кем-нибудь найдены на пожарище? Например, теми же пожарными. Ведь минут 45 (а то и целый час) представители милиции и пожарные в квартиру никого не пускали, под предлогом, что тушение огня еще не завершено.

И не о них ли (сбережениях) на следующий день после пожара говорила моя сестра Люда:
- Мне надо поискать в квартире узелок, который мне подготовила и оставила мама. Как чувствовала она, что может что-то случится! Хотелось бы сделать это самой, без посторонних.

Почему "мне"? В узелке были чисто женские вещи? Кого Людмила подразумевала в качестве посторонних? Меня и мою семью? Или Наташу, вторую жену Александра? Ну, не соседей же!

Вряд-ли в узелке должны были оставаться носочки или носовые платки. И уж никак не одежда для похорон, "на смерть". Ведь она была найдена в квартире сразу же после пожара, в тот же день, (в чемодане на балконе), все ее видели, и все об этом знали. Искать ее не было никакой необходимости.

А золота и драгоценностей в семье моих родителей никто и в глаза не видел. Так что же тогда могло быть в этом загадочном узелке, если не деньги?

Я тогда о подробностях поисков не расспрашивал. Потому что сам из-за ранений и ожогов не мог больше участвовать ни в каких работах и поисках. Хотя моим состоянием родственники, активно ковырявшиеся на пепелище, практически не интересовались.

Помимо этого загадочного узелка, в квартире родителей была еще и вполне реальная цилиндрическая банка (примерно, литровая, возможно, из-под смеси для искусственного питания мамы), заполненная денежными купюрами большого номинала. Ее я один раз в жизни видел своими глазами, когда мама доставала из нее две тысячи гривен на приобретение нового дивана для папы. Банка эта (пластиковая?), скорее всего, сгорела вместе со шкафом, в котором, насколько я понимаю, и хранилась. Вместе со всем ее содержимым.

Итак, 12 марта 2008 года родителей не стало…

Кладбище, церковь, морг, ЗАГС, милиция, похоронное бюро, поминки. Все это (и многое другое) требовало огромных затрат сил, нервов, времени и денег.

Лично я принимал активное участие в решении организационных вопросов в морге, ЗАГСе и милиции. Не говоря уже о ликвидации последствий самого пожара. Почти всеми другими делами, при активной помощи Наташи, занимался мой брат Александр.

Посильное финансовое участие моей семьи в организации похорон в те (и последующие) дни составило более пяти тысяч гривен (около одной тысячи долларов). Одну тысячу я истратил в упомянутых выше организациях, три тысячи передал Саше (от нас с Галей) наличными, еще одну тысячу дали Юля и Олег, которых мы тоже считаем членами нашей семьи. Сверх того, Саше и Наташе мы отдали мамин кошелек с частично обгоревшими купюрами на сумму 600 гривен. (Наташа их потом обменяла в банке на полноценные).

Первый поминальный ужин, в кафе на Петропавловской Борщаговке, рядом с кладбищем, поностью организовывал и оплачивал Александр.

Людмила, несмотря на определенные материальные затруднения, сумела организовать и повести поминальное мероприятие на так называемые "девять дней" с момента гибели родителей. (Вовремя подоспела небольшая финансовая помощь государства на погребение).

Я проводил аналогичные поминки на сорок дней с момента грустной даты. Истратил на это еще более 2 тысяч грн. (одну из которых Саша мне тут же компенсировал). Таким образом, общая сумма моих затрат, связанных с похоронами, на этот момент превысила 6 тысяч гривень. (Тогда это было больше тысячи долларов).

Я пишу еще и об этих деньгах, потому что в уже это время усиленно занимался восстановительным ремонтом сгоревшей квартиры. Причем, истратил на это все свои несчастные долларовые сбережения, зарезервированные к моменту моего выхода на пенсию. И как раз в то самое время, когда государство или валютные спекулянты на некоторое время сбили курс с 5 до 4,5 грн/доллар. А мне надо было бесконечно покупать строительные материалы, за гривни.

Брат помог мне в проведении ремонта общих для всех жильцов площадей (коридоров) нашего подъезда (на втором этаже). Предлагал он и помощь с ремонтом самой квартиры, но я от этого отказался, принимая во внимание то, что она естественным образом переходила (по завещанию и по праву фактической собственности) в мое полное распоряжение. Значит, мне надо было и ремонтировать ее самому.

Все эти горестные события и мероприятия проходили в атмосфере подавленности и высокого психологического напряжения, приводящих к объяснимым для таких ситуаций срывам в поведении (особенно, в день "сороковин").

В этот конкретный день Наташа(?!?), видимо, с позволения Александра, притащила с собой в сгоревшую квартиру (а потом - и в кафе) подругу-гадалку (как тогда было сказано, - с "экстрасенсорными способностями"), которая пыталась разгадать загадку пожара и гибели наших родителей. Мы с Галей, не верящие ни в каких экстрасенсов, проигнорировали ее и удалились прочь (готовить поминальный стол в кафе). А "гадания" продолжались после этого больше получаса. Чего там нагадала и наговорила "экстрасенс", можно только догадываться. Александр вышел с места происшествия просто взбешенным. ("Мне там никто не нужен!", - рявкнул он мне, когда я пытался поторопить уже опаздывающих гостей в кафе, где их уже давно ждали другие, явившиеся вовремя).

А после поминок все его семейство наглухо прекратило общение со мной и всей моей семьей. На годы, и, вероятнее всего, навсегда. Спасибо "прозорливой" гадалке.

(Конец 4-й части)